Глава одиннадцатая ВСЕГДА ВПЕРЕД!
Глава одиннадцатая
ВСЕГДА ВПЕРЕД!
В первых числах сентября 1952 года, едва закончив работу над «Огнями рампы», Чарльз Чаплин вместе с женой, четырьмя детьми и старшим сыном от Литы Грей, Сиднеем, покидает свой дом на Беверли-Хиллс, выстроенный по его плану, дом, в котором он прожил целых тридцать лет, познав здесь и успех и неудачи.
В Нью-Йорке, где семья останавливается на несколько дней, Чаплин устраивает частный просмотр «Огней рампы». Картина имеет значительный успех, публика стоя бурно аплодирует ее автору. Однако ни один из кинотеатров Нью-Йорка па ближайшее время фильма в прокат не берет. «Огнями рампы» заинтересовались только владельцы небольших залов, предназначенных для показа уникальных картин. «Юнайтед артистс» тоже колеблется. У Чаплина уже нет влиятельных связей в этой компании; ее новый финансовый директор, Артур Крим, недавно полностью реорганизовал эту фирму. Он приобрел в ней решающее влияние на дела, купив контрольный пакет акций, и в частности те, которыми владели Чаплин и его старинная приятельница Мэри Пикфорд. Таким образом, Чаплин поручил прокат своего фильма компании, акционером которой он уже не состоял.
Лишь только в Нью-Йорке распространилась весть о приезде Чаплина, некий Макс Кравец, бывший служащий компании «Юнайтед артистс», направил на розыски знаменитого актера судебных исполнителей.
Он хотел воспрепятствовать выезду Чаплина из Америки, если тот не согласится уплатить немедленно сумму в тринадцать тысяч долларов. По американским законам такое исковое заявление приобретало силу только при условии непосредственного вручения его ответчику. По пятам Чаплина мчится погоня; фоторепортеры и журналисты ни на шаг не отстают от судебных исполнителей. К счастью, секретарь Чаплина, Гарри Крокер, сумел отвести от него опасность — серьезную, несмотря на свою нелепость. Чаплину с семьей удалось беспрепятственно покинуть Нью-Йорк на борту «Куин Элизабет». Гнусная интрига провалилась.
Но едва лишь английский трансатлантический пароход вышел в открытое море, как по радио было передано официальное сообщение генерального прокурора Мак-Гренэри, министра юстиции в правительстве Трумэна: возобновлено дознание об антиамериканской деятельности Чаплина, в частности о телеграмме, отправленной пять лет тому назад Пабло Пикассо, с требованием выступить с протестом против высылки композитора Ганса Эйслера. Дикторы добавляли к этому сообщению:
«Мистер Джеймс П. Мак-Гренэри, министр юстиции, уточнил, что им даны инструкции службе иммиграции насчет интернирования знаменитого актера, если бы тот вздумал возвратиться в Соединенные Штаты. Из Вашингтона этой ночью сообщили, что в случае если Чарльз Чаплин решит вернуться в Нью-Йорк, он будет, подобно всем иммигрантам, подвергнут заключению в тюрьме на Эллис-Айленд до того времени, пока не будет вынесено решение о его дальнейшей участи. Однако в официальных кругах дали понять, что, возможно, правительство допустит временное его освобождение в ожидании результатов дознания…»
В многотиражных американских газетах поднялась очередная яростная кампания против Чаплина. Уильям Херст умер в возрасте восьмидесяти с лишним лет, но его газетный трест продолжал существовать, распространяя миллионными тиражами свои бульварные листки; в них теперь заключалось требование, чтобы Соединенные Штаты раз и навсегда избавились от Чаплина, который «вот уже полустолетие подрывает своими фильмами моральные устои Америки».
Когда через два дня «Куин Элизабет» стала на короткий срок у причалов Шербура, Чаплина ужо ждала в порту огромная толпа журналистов и фоторепортеров, стремившихся узнать, как он отнесся к «бомбе Мак-Гренэри».
В салоне парохода, где ожидают представители прессы, появляется маленький человек в темно-синем костюме с красной ленточкой ордена Почетного Легиона в петлице. Тех, кто его еще не видел, особенно поразили его добрые голубые глаза и пышные, совсем белые волосы. Заметили, что он узкоплеч… его маленькие, веснушчатые руки непрестанно двигались. Он улыбался при вспышках магния, показывая белоснежные зубы, держался очень спокойно, с большим достоинством и самообладанием.
«Мера, принятая в отношении меня Соединенными Штатами, нисколько не влияет на мои планы, — заявил Чарльз Чаплин, — я не отказываюсь от своего намерения вернуться в Америку».
На вопрос о том, какое впечатление произвела на него эта весть в первую минуту, он ответил:
«Я был поражен. Этой весной мной были предприняты все необходимые официальные шаги; расследование службы иммиграции длилось три месяца, после чего мною были получены все необходимые документы, в частности виза на обратный въезд.
Когда я уезжал, чиновники службы иммиграции были очень любезны и несколько раз пожелали мне благополучного возвращения. Если в отношении меня существовали какие-либо подозрения, власти располагали трехмесячным сроком для выяснения всего, что им было нужно…»
Ему снова был задан вопрос о его политических убеждениях.
«Я не политический деятель, — снова повторил он. — Я прежде всего индивидуалист. Я верю в свободу. Вот и все мои политические убеждения… Я люблю людей. Таков уж я по природе. И не следует считать меня каким-то сверхпатриотом. Шовинизм ведет к гитлеризму».
Когда закончился инквизиторский допрос, целью которого было облегчить задачу американскому министру юстиции, другие журналисты начали расспрашивать Чаплина о его творческой деятельности.
«Пока я жив, я буду создавать фильмы. Я не верю в технические трюки, во все эти «наезды» кинокамеры на уши и ноздри кинозвезд. Я верю в мимику, я верю в стиль. Кое-кто считает меня старомодным, кое-кто — современным. Кого же слушать? — Внезапно нахмурившись, он добавляет: — Я опасаюсь за наше будущее. Наш мир — это лихорадочно возбужденный, замученный, горький мир, весь захваченный, захлестнутый политикой…»
Фотографы выразили желание снять его еще раз; он вышел на палубу, залитую мягким светом сентябрьского солнца, и охотно согласился сняться вместе с женой и детьми — восьмилетней Джеральдиной, шестилетним Майклом, трехлетней Жозефиной и годовалой Викторией. Уна взяла на руки малютку, еще нетвердо стоявшую на ножках.
Поздно вечером пароход прибыл в Саутгемптон. Здесь Чаплина поджидала еще более внушительная, чем в Шербуре, толпа журналистов. Некоторых из них Чаплин принял на пароходе; в течение целого часа он занимал их: играл на пианино, пел, имитировал скрипача Сашу Хейфеца, исполнил свой знаменитый «танец булочек».
После того как Чаплин поговорил об Англии, Лондоне, журналисты принялись расспрашивать его о новых замыслах. Прерывая свое повествование игрой на пианино, он рассказывал и изображал в лицах свой сценарий, который еще обдумывал:
«Бывший политический ссыльный спасся из нацистского концлагеря; но у него потеря памяти, и говорит он с трудом. Он приезжает в Ныо-Йорк, служба иммиграции учиняет ему строжайший допрос, его спрашивают: «Вы собираетесь свергнуть правительство Соединенных Штатов?» или: «Вы приехали с намерением убить президента?» А он отвечает им только нечленораздельным трагическим криком человека, вырвавшегося из лагеря смерти…»
Было ли у Чаплина намерение осуществить такой замысел? Или же это была только сымпровизированная им для представителей прессы басня, небольшая притча?.. Драматическая ситуация, выбранная им, очень напоминает драматическую ситуацию «Великого диктатора»: после многолетней потери памяти инвалид войны возвращается на родину, подпавшую под иго фашизма.
На следующее утро в Лондоне огромная толпа поджидала семейство Чаплина на вокзале Ватерлоо. — «Я не представлял себе ничего подобного», — говорит он своей жене. Привязанность народа тронула его до слез. Король и королева кокни в своеобразных костюмах, украшенных перламутровыми пуговицами, преподнесли ему в знак дружбы бутылку пива и огромный букет цветов: «Добро пожаловать, Чарли!» Толпа кричала: «С благополучным возвращением на родину! Оставайся с нами, Чарли! Где может быть лучше, чем дома!» Машине долго не удавалось сдвинуться с места среди обступившей ее толпы, бурно выражавшей свой восторг.
Чаплин и его семья остановились в отеле «Савой» на набережной Темзы. Ровно в полночь фасад отеля ярко осветился: шоферы автобусов и такси навели фары на отель, в котором поселился их друг. Целыми днями простые люди выстаивали у отеля, надеясь увидеть Чаплина хоть мельком. Все же ему удавалось иногда ускользнуть незамеченным. Но лишь только узнавали о его возвращении, как вновь и вновь толпа скандировала: «Мы хотим Чарли!»
За незначительным исключением, вся английская пресса, даже самая консервативная, встала на сторону Чаплина против министра юстиции Мак-Гренэри, который «выжидал своего часа, чтобы нанести намеченной жертве удар в спину». «Манчестер гардиан» писала: «Чаплин — это, быть может, единственный в мире человек, которого во всех странах узнают простые люди па улице, единственный, о котором все вспоминают с благодарностью». В «Дэйли чейл» был помещен рисунок: хорошо знакомая фигурка удаляющегося Чарли, которого только что выгнал из роскошного отеля свирепый метрдотель лицом дяди Сэма.
Во многих европейских газетах была воспроизведена фотография, снятая в Саутгемптоне: Чаплин смеется от всей души, показывая свои белоснежные зубы; подписывая кому-то автограф, он опирается о плечо стоящего рядом докера с мужественным лицом и полным достоинства взглядом.
В лондонском кинотеатре «Одеон» 16 октября 1952 года состоялась парадно обставленная премьера «Огней рампы». Сбор от просмотра фильма предназначался фонду помощи слепым. Премьеру почтила своим присутствием королевская семья в лице принцессы Маргариты, сестры королевы. Толпы любопытных осаждали вход. Назавтра, однако, в отзывах английских критиков, посвященных «Огням рампы», было больше официальных похвал, чем подлинного восторга. Сквозь комплименты проглядывали осторожные недомолвки. Самые любезные в конечном счете охарактеризовали фильм «Огни рампы» одной из реплик текста: «Изысканная меланхолия заката».
Неужели для Чаплина уже пришло время почить на лаврах и довольствоваться лишь почетным успехом? Первая неделя просмотра в Лондоне привлекла достаточное количество зрителей, но, против ожиданий, чрезмерного наплыва публики и бурных проявлений восторга не наблюдалось. После «бомбы Мак-Гренэри» Чаплину пе приходилось рассчитывать на успешное продолжение деятельности в Соединенных Штатах. Встревоженный сдержанным приемом в Англии, Чаплин выбросил несколько кадров из «Огней рампы», сократив продолжительность фильма на четверть часа. Начало второй недели демонстрации встревожило его еще сильнее, чем результат первой. Внезапно он объявил о своем отъезде во Францию, где ожидали его приезда только в декабре.
Выпуск «Огней рампы» на экраны кинотеатров Парижа переносят со второй половины ноября на 30 октября, с тем чтобы Чаплин сам мог представить зрителям свое творение.
Во всем мире друзья Чаплина, как знакомые ему, так и неизвестные, внимательно следят за всеми новостями. Не уподобится ли в силу обстоятельств его собственная жизнь старому фильму с участием Чарли?..
Снопа маленький человек бредет по большой дороге. И задумываясь над тем, куда приведет завтра Чаплина его судьба гонимого артиста, его жизнь, полная трагических происшествий, мы не можем не напутствовать его пожеланием:
— Мужайся, Чарли! Желаем вам счастья, господин Чарльз Спенсер Чаплин! Прошлым летом в Беверли-Хиллс вы могли еще считать себя одиноким. Теперь же вы знаете, что в огромном мире вас готовы поддержать многие сотни миллионов людей, почтительно и от всего сердца приветствующие в вашем лице гениального артиста, великого гражданина, честного человека.
После полудня в среду 29 октября толпа журналистов и любопытных заполонила аэродром Орли, расположенный в десяти километрах к югу от Парижа. К четырем часам из Лондона должны были прилететь Чарльз и Уна Чаплины. Был погожий осенний день. Бледно-голубое небо озаряло своей кроткой улыбкой золотую листву деревьев. Солнце Иль-де-Франса заливало светом посадочную площадку, на которую в назначенное время опустился аэроплан «Вискаунт» авиакомпании «Эпикуриен», прибывший из Лондона.
После того как почти все пассажиры покинули борт самолета, Чаплин показался на ступеньках трапа и приветствовал публику, приподняв серую фетровую шляпу с черной ленточкой. На аэродроме не присутствовали представители правительства. Но у подножия лестницы знаменитого актера поджидали председатели и генеральные секретари кинематографических организаций, критики, сценаристы, операторы и другие работники французской кинематографии.
Чаплину было объявлено на ломаном английском языке, что президент республики только что произвел его в офицеры Почетного Легиона. Однако едва он успел отдать себе отчет в сказанном, как собравшуюся толпу, хотя и выражавшую свой восторг, но державшуюся вполне дисциплинированно, всколыхнула какая-то беспорядочная волна. Это начала действовать «служба порядка». Словно попав в облаву, Чаплин был задержан в зале ожидания, а полицейские тем временем грубо расталкивали фотографов, журналистов, кинематографистов…
Но вот Чаплина поместили перед микрофоном радио. Он приветствует Францию и добавляет, что с радостью услышал бы еще раз какую-нибудь из песенок Мейоля — актера мюзик-холла, знаменитого в 1910 году. Затем он садится в черный лимузин и едет к столице в сопровождении поклонников и журналистов, следующих за ним на мотоциклах и такси.
Чарли и Уна Чаплины остановились в отеле «Риц» на Вандомской площади. Здесь в шесть часов вечера должна была состоятся пресс-конференция журналистов. Голубые сумерки окутывали Париж* На площади публика скандировала «Шарло! Шарло!» в надежде вызвать его на балкон. Отель окружала полиция, создававшая такой же беспорядок, как и на аэродроме.
Как только открыли двери зала, в котором ожидалось выступление Чаплина, туда хлынула привилегированная публика, среди которой журналистов было куда меньше, чем любопытных из «высшего общества».
И вот Чаплин, словно вынырнув из люка, появляется перед ними, встав между мраморным камином в стиле рококо и десятью никелированными микрофонами. Стоило ему улыбнуться — и вся эта разношерстная публика объединилась в порыве восторга. Собравшиеся стоя приветствовали его долго пе смолкающими аплодисментами.
Когда воцарилась тишина, Чаплин объявил по-французски о том, что будет говорить на английском языке. Он ограничился лишь несколькими фразами, сказав, что у него в данное время нет определенного замысла, но, во всяком случае, он не намерен в дальнейшем воплощать ни Наполеона, ни какого-либо другого диктатора, так же как и воссоздавать образ Чарли; при этом он назвал его «the little forgotten man» (дословно «маленький забытый человечек»), — так в Соединенных Штатах называют безработных.
С заметным волнением Чаплин заговорил наконец об «Огнях рампы», разъясняя, что картина проникнута чувством грусти и что в ней, быть может, многовато рассуждений… Он повторил, что глубоко любит Францию, и заключил свою речь словами: «Мое будущее в ваших руках».
Он исчез столь же внезапно, как появился, и трудно было угадать, куда же он делся.
Премьера «Огней рампы» состоялась на следующий день на Елисейских полях в зале «Биарриц». На просмотре присутствовали все критики, все крупные французские кинематографисты. Знаменитейшие кинозвезды сидели даже в проходах и на ступеньках.
Никто не смотрел на экран. Глаза присутствующих были устремлены к Чарли Чаплину, сидевшему в первом ряду балкона. После того как стихла овация, Андрэ Ланг, председатель ассоциации кинокритиков, приветствовал в лице Чаплина Друга человечества № 1. Вслед за ним выступил Жан Делануа с приветствием от деятелей кинематографии — своих собратьев.
Оба выступавших произнесли свои речи по-английски. Чаплин, не желая отставать от них в учтивости, начал свою речь по-французски: «Дамы и господа, мне трудно говорить по-французски. К сожалению…»
Он па минуту остановился. Чувствовалось, что он растерян, смущен, что он пе на шутку взволнован. Продолжал он свою речь уже по-английски. Хотя он сильно нервничал, речь его, как у истого англичанина, была мелодична и дикция безупречна.
Я чувствую себя, — признался он, — подобно той вдове, которая, услыхав в церкви на похоронах своего мужа, что кто-то (очевидно, пастор) превозносит покойного как замечательного человека, обернулась к своему мальчику со словами: «Мы по ошибке попали не в ту церковь».
Должен вам признаться, что в эти дни мои нервы напряжены до предела. Я не привык выступать публично; я не в силах соперничать в красноречии с двумя ораторами, которые расточали мне похвалы и чрезмерно превозносили меня.
Мне кажется, что вершина мировой культуры, сегодня, как и прежде, — та страна, где я сейчас нахожусь. Я поистине счастлив и польщен тем, что мое творчество в продолжение долгих лет ценили во Франции. Мне кажется, что вам ясны мои стремления, мое понимание прекрасного. Когда я нахожу для своего фильма какую-нибудь выразительную деталь, я думаю (и говорю моим товарищам по работе)1, «французы сумеют это оценить».
Но я вовсе не хочу встретить здесь фестиваль любовных признании. Просмотрев сейчас мой фильм, вы будете и вы обязаны, как того требует ваша честность, быть откровенными до конца. Но какое бы мнение вы ни вынесли о моем последнем фильме, ничто не изменит того факта, что фестиваль любовных признаний все же имел место… Вспомним хотя бы, сколько было написано в прошлом замечательных статей обо мне в ваших книгах, журналах, обозрениях. И это вселяло в меня бодрость, более того — энтузиазм, значащий так много для искусства, которому я служу.
Никакой «миссии» у меня нет. У меня одна цель — доставлять удовольствие людям. А если бы они спросили меня: «Зачем вы заставляете нас плакать и страдать?» — я ответил бы: «В печали тоже есть красота». Над любым из своих фильмов, будь он пессимистичен пли нет, я работаю, руководимый стремлением подарить миру что-то прекрасное. И лучше всех других народов это понимали французы.
Мне хотелось бы сказать вам еще многое в ответ на ваши добрые слова. Но не буду злоупотреблять вашим вниманием; позвольте мне только добавить, что я до глубины души тронут таким чудесным теплым и дружеским отношением ко мне.
Я очень нервничаю сегодня среди такого собрания знаменитостей. Я покину вас на время просмотра: мне не сидится. Никогда еще я не чувствовал
себя таким задерганным и замученным. Я ухожу из зала, чтобы не находиться под испытующим взглядом тех, кто меня любит. Мне легче с теми, кто меня ненавидит… потому что ненависть — это вызов. Мы знаем слова Оскара Уайльда: «Каждый убивает то, что любит».
И в самом деле, лишь только погасли огни, Чаплин незаметно ускользнул из зала… Его видели в кулуарах, он бродил взад и вперед в сильном волнении, казалось, вот-вот готовый расплакаться. Неужели в Париже, как и в Лондоне, в его фильме не увидят ничего, кроме «изысканной меланхолии заката»? Придется тогда примириться с тем, что его дарование угасает — хуже того, что он конченый человек.
Фильм продолжается три часа. Первые кадры — Лондон 1914 года. В сумерках на улице играет шарманка, а вокруг нее стоят дети (сын и дочери Чарльза и Уны). Проходит господин, подтянутый и прилично одетый, но, подойдя к своему дому, он почему-то никак не может всунуть ключ в замочную скважину. Этот приличный с виду, по совершенно пьяный господин — пе кто иной, как великий Кальверо, некогда «знаменитость» мюзик-холла, теперь впавший в нищету.
Потеряв терпение, Кальверо стучит в дверь. Молчание. Квартирной хозяйки, очевидно, нет дома. После долгих усилий ему удается наконец открыть дверь, и, пошатываясь, он поднимается по лестнице, но вдруг останавливается, почуяв какой-то неприятный запах… Может быть, от его дешевой сигары?.. Нет — это газ! Спустившись на первый этаж, он стучит в какую-то дверь и, не получив ответа, вышибает ее. На железной кровати лежит без сознания молодая женщина, она, как видно, пыталась отравиться газом. Кальверо на руках уносит девушку в свою квартирку на втором этаже, надеясь спасти ее.
Еще не совсем отрезвевший, Кальверо немедленно отправляется за врачом (Леонар Муди). Девушку вскоре удается привести в чувство. В ее состоянии нет ничего угрожающего. Незачем помещать ее в больницу, тем более что (это дано намеком) в Англии покушение на самоубийство карается законом. Все, что ей нужно, — это хорошее питание, отдых, и через несколько дней все пройдет.
Чтобы иметь возможность помогать девушке до се выздоровления, Кальверо закладывает у ростовщика свою скрипку — последнее воспоминание о лучших днях; девушка остается жить в маленькой квартирке артиста, но перед этим ему приходится выдержать бой с разгневанной квартирной хозяйкой (Марджори Беннетт), в глазах которой ее жилица — женщина дурного поведения.
Девушку зовут Терри (Клэр Блум). Ей нет еще и двадцати лет. Она мечтала стать знаменитой танцовщицей и выйти замуж за молодого композитора (Сидней Чаплин), который приходил за потной бумагой в магазин, где она служила продавщицей. И вот работа потеряна, композитора она больше не видит, и ей придется забыть о балете.
После острой вспышки ревматизма ноги отказались служить ей. Она парализована.
Между стариком и юной девушкой возникает чувство дружеской привязанности. Удача как будто снова улыбается Кальверо. Один из его старинных приятелей, безрукий артист, способный выполнять ногами невероятные трюки (Степлтон Кент), ссужает его небольшой суммой денег, на которые они с Терри смогут прокормиться несколько недель. От своего бывшего импресарио (Берри Бернар) он получает письмо с предложением исполнить клоунский номер на сцене небольшого мюзик-холла, но только под чужой фамилией, ибо, как тот заявляет с полной откровенностью, ни один из антрепренеров мюзик-холла и слушать не желает о приглашении «знаменитого Кальверо».
И вот у него возникают светлые мечты. До того как Терри вошла в его жизнь, в памяти его постоянно всплывало воспоминание о том, как он исполнял номер с «дрессированными блохами» перед совершенно пустым залом. И незадачливый дрессировщик напевал куплет, вполне подходящий и для него самого:
Что же! Любил я без меры
Женщин, веселье, вино,
Вот и пропала карьера,
Вот и скатился на дно!
Теперь же в мечтах он представляет, что Терри — его партнерша, что эта больная девушка, выздоровев, исполняет вместе с ним «песенку сардинки», где поется о том, что человеку дано возродиться когда-нибудь в виде рыбы, волны или камня; и в его мечтах зрители бурно аплодируют ему. Благодаря Терри к нему вернулся успех.
Огни рампы» (1952 г.)
«Огни рампы» (1952 г.) Терри (Клэр Блум), Кальнеро (Чарли Чаплин).
Терри уже бродит по комнатам, едва переставляя ноги и держась за стулья; но без поддержки она не может ступить и шага, несмотря на уговоры Кальверо, который считает, что болезнь — всего лишь плод ее воображения и вызвана печальными воспоминаниями тяжелого детства. Сам он уже бросил пить. Он возлагает все свои надежды на предстоящее выступление на сцене третьеразрядного мюзик-холла.
Зрители не освистали Кальверо, но, — и это еще хуже, — не проявили никакого интереса к его номерам. Его шутки, гримасы, всякие клоунские выходки не вызвали смеха. Зрители зевали и один за другим покидали зал.
В этот вечер Кальверо возвратился домой очень поздно. После некоторого колебания он рассказывает Терри о своем провале и о том, что предприниматель мюзик-холла прогнал его. Старик в отчаянии. Терри пытается укрепить его мужество и повторяет те самые слова, которыми он подбадривал ее: «Теперь-то и надо показать, чего вы стоите, теперь-то и надо бороться».
«Бороться!» Она с таким пылом проговорила это слово, что даже привстала, и вдруг пошла, и начала ходить по комнате, повторяя: «Бороться! Вспомните все, что вы говорили мне о силе жизни, о горении, которое движет и вселенной, и каждым из нас». Слезы и смех прерывают ее слова… Усилием воли она поборола болезнь. Она может ходить… Болезнь ее прошла, прошла навсегда, она и была только плодом ее воображения… «Я хожу, я могу ходить…» — в упоении повторяет она, бродя с Кальверо до рассвета по Лондону.
Перед девушкой снова открывается светлое будущее. Она снова станет танцовщицей.
Однажды вечером Кальверо провожает ее в театр. Он видит из-за кулис, с каким блеском она выступает, видит, как с ней заключают контракт. Ей поручена ведущая роль в новом спектакле — балете «Смерть Коломбины», ей предсказывают блестящую карьеру.
В этой пантомиме занято много персонажей. На одну из побочных ролей по просьбе Терри приглашают и Кальверо. Он надевает снова свою клоунскую одежду, его лицо обсыпано мукой. Грим, короткие штанишки, нелепые кружева только подчеркивают его старость. Однако именно он, не потеряв присутствия духа, поддерживает Терри в минуту колебания перед выходом на сцену, когда ей вдруг показалось, что ее ноги опять отказываются служить. Кальверо насильно выталкивает ее. В роли Коломбины она имела большой успех.
Музыка для балета написана тем самым молодым человеком, в которого была влюблена Терри, они снова нашли друг друга. Однако Терри считает своим долгом предложить Кальверо жениться на ней. Старик не может поверить в ее чувство к нему, тем более что он случайно услышал бурное признание молодого композитора. На другой день после премьеры директор театра (Норман Ллойд), недовольный выступлением клоуна, приглашает на его амплуа одного из товарищей Кальверо. Старик об этом узнает… Не желая мешать карьере Терри, он уходит из ее жизни, исчезает. Он присоединяется к жалкой труппе бродячих музыкантов.
Проходит два-три года. Выступления балерины всюду сопровождаются шумным успехом — в Лондоне, как и в других столицах — в Париже, в Нью-Йорке, в Риме, в Москве. Вскоре после выздоровления Терри вспыхнула война. Знаменитая балерина снова приглашена в Лондон, где находится и молодой композитор, только что призванный на военную службу.
Случай сталкивает его с Кальверо, который с труппой бродячих музыкантов ходит по барам, прося подаяние. Терри, узнав об этом, устраивает благотворительный спектакль-гала в пользу своего старого друга.
Актер усердно готовится к этому прощальному выступлению, которое, как он надеется, моя^ет ознаменовать для него счастливый поворот — возвращение на сцену. Своим партнером он приглашает одного из старых друзей (Бестер Китон). К сожалению, он снова пристрастился к виски и нередко выпивает лишнее, несмотря на запрет врачей, опасающихся за его больное сердце.
Кальверо выступает в трех номерах — бродяги-поэта, склонного пофилософствовать, затем искусного дрессировщика блох и, наконец, самозабвенно играющего, но неловкого музыканта, и с каждым разом восторг публики нарастает, раздаются бурные аплодисменты. Успех снова сопутствует ему.
Согласно программе, последний номер заканчивался тем, что Кальверо, играя на скрипке, срывался с подмостков и падал прямо в оркестр на большой барабан, продавливая его. Ловкий прыжок приводит зрителей в полный восторг. Но старик уже не в силах встать на ноги: больное сердце не выдержало напряженной работы и выпитой перед выступлением лишней рюмочки. Чувствуя приближение смерти, он просит музыкантов скрыть это от публики, которая пока еще ничего не подозревает; по его желанию рабочие-машинисты выносят его вместе с барабаном на сцену, и он даже отвечает на аплодисменты. Спектакль ни в коем случае не должен быть прерван.
Умирающего Кальверо положили на какое-то подобие кушетки. Он просит поднести его поближе к сцене, и последний взгляд артиста обращен к Терри, которая в белом одеянии танцует среди декораций таинственного леса.
Чарльз Чаплин не обманулся в своем доверии к Франции. Полный успех увенчал здесь «Огни рампы». Самые прославленные артисты и режиссеры горячо аплодировали ему; видно было, что они глубоко взволнованы, у некоторых даже выступили слезы на глазах.
Не менее восторженный прием оказала фильму и широкая публика, несмотря на высокую цену билетов и продолжительность сеанса. (Чаплин восстановил куски, вырезанные им перед показом в Лондоне и премьерой в Париже.) Простые люди часами стояли в очередях у дверей крупных кинотеатров, где демонстрировались «Огни рампы». За полуторамесячный срок фильм привлек свыше полумиллиона зрителей, побив все рекорды посещаемости в Париже за 1952 год. Успех тем более поразительный, что текст фильма звучал по-английски, а во Франции при показе «сдублированных» фильмов с субтитрами численность зрителей обычно не превышает нескольких десятков тысяч.
В 1920 году Эли Фор, известный французский искусствовед, не пожалел красок, доказывая в одной из своих статей, что Чарли стяжал не меньшую славу, чем Шекспир.
В 1952 году персонаж Чарли уже исчез с экрана, да и Эли Фора уже не было в живых, однако «Огни рампы» блистательно подтверждали этот взгляд, высказанный тридцать лет тому назад. Конечно, и сравнение Чаплина с Мольером, высказанное в те же годы Луи Деллюком, сохранило свою силу. Вполне правомерно сопоставить последний фильм Чаплина хотя бы с комедией «Урок женам», переделанной в трагедию. И все же блистательная, исполненная глубокой мудрости картина «Огни рампы» ближе всего была к шекспировской драматургии.
В картине даны два образа: старика, «конченого человека», и девушки, красоту, талант, любовь и славу которой он бережно лелеет, — две судьбы, как бы оторванные от всего мира. Война почти не отражена в картине. Начало первой мировой войны совпадает с тем периодом, когда Терри живет у Кальперо, но война не показана ни одним штрихом. Однако фильм верен духу своего времени: одежда, балетные постановки, номера мюзик-холла и даже интрига выдержаны в стиле той эпохи, когда Чаплину было двадцать лет. Правдиво воплощая черты определенной эпохи, Чаплин снова поднялся в своем творчестве к бессмертным высотам.
Многие из критиков нашли действие «Огней рампы» мелодраматичным. Они, очевидно, имели в виду интригу. Однако при таком упрощении придется признать «мелодраматичной» и развязку «Ромео и Джульетты» (переходя от Чаплина к Шекспиру), и сюжет «Малыша» — судьбу подкидыша, долгие годы не знавшего своей матери…
Такая оценка говорила о том, что критики, сбитые с толку многочисленными перевоплощениями гениального актера, кое-чего не поняли и не разглядели лица Чаплина, потому что не увидели Чарли. Здесь он представал самим собой, «в своей извечной сущности».
Многие черты роднят пьяницу Кальверо, героя интриги в стиле эдуардовской эпохи[53], с отцом самого Чаплина, который, будучи не в силах вырваться из порочного круга безработицы и запойного пьянства, трагически погиб. Имеются в фильме и отголоски личной жизни Чаплина: у Кальверо, который под звуки рыдающей шарманки бродит в 1914 году по Лондону, есть отдаленное сходство с тем Чарли Чаплином, который исполнял роль пьяницы-джентльмена в пантомиме «Ночь в английском клубе», шедшей в английских мюзик-холлах за год до событий, разыгравшихся в картине.
Итак, Кальверо в возрасте его автора (ему шестьдесят три года), и он тоже великий комический актер, потерявший дар смешить публику: «Когда мы стареем, мы проникаемся уважением к человеческому достоинству, и это мешает нам передразнивать людей», — вот смысл одной из реплик фильма.
В судьбе Кальверо есть что-то общее с судьбой его автора: артист, изведавший в свое время шумную славу, забыт, а когда он выступает изредка в небольших мюзик-холлах, над ним глумятся, как над Чаплином в Соединенных Штатах.
Можно уподобить величавую фигуру Кальверо тем средневековым изваяниям, которые назывались Ecce Homo — Се Человек. Пусть его оскорбляют, высмеивают, унижают, избивают, топчут, пусть лицо его в слезах, крови и плевках, но его мужество и достоинство торжествуют над глумлением.
Среди десятка потрясающих кадров картины самый потрясающий, быть может, тот, который показывает нам Кальверо, просящим подаяние. Артист на самом дне нищеты. Бредя по улицам — этой «сцене вселенной», он играет на скрипке. Его видят в барах, где он, одетый менестрелем, протягивает шапку в надежде получить хоть пенни. Образ героя, не сломленного бедой и продолжающего улыбаться, во многом напоминает самого Чаплина, каким он был в сентябре 1952 года. Присмотритесь к этому нищему, выпрашивающему на старости лет горький хлеб, и вы увидите, что он полностью сохранил свое человеческое достоинство на последней черте унижения.
Однако «Огни рампы» нельзя отнести к «черной» драматургии. Кальверо потерял все: молодость, здоровье, славу и даже дарование; он знает, что его ждет только смерть в нищете и унижении. Но никогда еще он не питал такой веры, такой светлой веры в жизнь и людей. Смерть одного человека — ничто, раз человечество продолжает жить.
В день их первой встречи он сказал Терри:
«Звезды незыблемо прикреплены каждая к своей оси. А солнце, извергающее пламя на расстоянии 500 тысяч километров, это чудовище, разбрасывающее во все стороны свои природные богатства, — способно ли оно мыслить? Нет! Тогда как вы, вы одарены разумом. Потребовались миллиарды лет для эволюции человеческого сознания, а вы, вы хотели уничтожить его…»
Эпиграфом к «Огням рампы» можно было бы предпослать два знаменитых изречения: «Человек — это звучит гордо!» Горького и «Смерть для жизни новой!» Гете — изречение, являющееся ключом к пониманию «Фауста». И разве не говорит Кальверо Терри, когда она разыскала его, познавшего полную меру страдания — и старость, и нищету, и одиночество: «В мире ничто не уничтожается, все только меняет облик».
Чаплина, сумевшего подняться над личной трагедией и показать в своем фильме торжество человеческой воли над судьбой, над невзгодами и горестями старости, можно сравнить с величайшими литературными гениями — Гете, Горьким, Мольером и Шекспиром. Красочный язык диалогов, выразительные детали постановки давали возможность актерам создать многосторонние, богатые оттенками сценические образы. Эта особенность и роднит картину с шекспировскими трагедиями. Только при поверхностном взгляде можно считать «Огни рампы» чисто психологической драмой двух персонажей, утверждать, что замысел ее был внушен автору чудовищным гонением, которому подвергся в США он сам за свою творческую деятельность.
Сцены с одушевленными розами и японскими кустиками, последняя реплика: «Я умираю, но я умирал уже не раз», так же как и остроты, характерные для 1900 года, в «песенке сардинки», дают, например, основание предположить, что в картине получила развитие теория нового пантеизма, переселения душ в цветы или камни; можно задать себе вопрос: не понимает ли Чаплин изречение «Смерть для жизни новой» как метампсихоз согласно учению буддистов?
Но хотя в фильме и говорится о некой «вселенской душе», о сардинках в океане, все же заканчивается он провозглашением величия человека. Душа Кальверо, боровшегося и сохранившего человеческое достоинство, не перевоплощается таинственным образом в дерево или в камень, но продолжает жить в другом человеке, дарованию которого он не дал угаснуть, в балерине, олицетворяющей собой «живое пляшущее завтра».
Слова Чаплина, с которыми он обратился к парижанам по приезде: «Мое будущее в ваших руках», — отнюдь не были фразой, вызванной лишь случайными обстоятельствами. Кальверо уходит из жизни, сохраняя скромность и благородство. Частица его таланта продолжает жить не в ученике, не в подражателе, не в другом клоуне, а в балерине, искусство которой во многом чуждо искусству бродячего комедианта…,
Можно сказать, что и основная мысль фильма, и обращение Чаплина как бы перекликались со знаменитыми последними словами французского писателя Жака Декура, расстрелянного нацистами. В лице своего героя артист со скромностью истинно великого человека соглашался отныне уподобиться мертвому листу, питающему всходы будущего…
В «Огнях рампы» последний из великих гуманистов говорит нам о своем уходе в «смерть для жизни новой» в ту минуту, когда старый мир и целая эпоха умирают для жизни новой; в ту минуту, когда человек, которого он воплощал в своем искусстве, меняет свой облик и этот его новый облик радует большинство людей; в ту минуту, когда мы видим рождение нового мира, мира, покончившего с распрями, в котором каждому человеку с рождения даровано право на достойную жизнь, на достойные деяния.
Во время пребывания в Париже Чаплин вызывал к себе напряженный интерес. Перед отъездом он выразил желание повидаться с художником Пикассо, с писателем Арагоном. Он вернулся в Лондон, затем уехал в Швейцарию и обосновался там окончательно, купив виллу под Лозанной. В конце 1952 года он вышел из своего убежища и повез показывать свой фильм в Рим. В четверг 19 декабря он прибыл на аэродром в Чампино. За два дня до его приезда спекулянты уже продавали на черном рынке билеты на премьеру «Огней рампы» по 15 тысяч лир каждый.
В итальянской столице Чаплина тепло приветствовали самые прославленные кинематографисты: Чезаре Дзаваттини, Лючино Висконти, Роберто Росселини, де Сика, Алессандро Блазетти… Однако ректор Римского университета отказался присудить ему диплом «honoris causa», а итальянские фашисты, не простившие ему острой сатиры на Муссолини в «Диктаторе», сорвали один из приемов, бесчинствуя, осыпая Чаплина оскорбительными насмешками, бросая в него гнилые помидоры.
Но итальянский народ принял Чаплина с воодушевлением. 22 декабря вечером на просмотр премьеры его фильма в «Театро Систина» собралось свыше десяти тысяч зрителей, горячо приветствовавших артиста. Он остановился в старинной гостинице «Гранд-отель». Он бродил инкогнито по рабочим кварталам, знакомясь с трагическим лицом итальянской нищеты.
Вскоре после возвращения в Швейцарию он приобрел Мануар де Ван — прекрасный дом с парком в Корсье-сюр-Веве.
16 апреля 1953 года консула Соединенных Штатов в Лозанне неожиданно посетил элегантно одетый человек невысокого роста и, приятно улыбаясь, очень вежливо сказал ему:
«Мое имя Чарльз Чаплин. Я прожил сорок лет в Соединенных Штатах и уехал оттуда в сентябре прошлого года. Мне было выдано разрешение на обратный въезд. Вот оно. Я отдаю его вам с просьбой переслать его вашему правительству. Я никогда не вернусь в Соединенные Штаты. Имею честь приветствовать вас, господин консул».
Так отметил Чарльз Чаплин 64-й день своего рождения.
За несколько недель перед тем Уна побывала в Соединенных Штатах, где она представляла интересы мужа на административном совете «Юнайтед артистс». Она привезла новости о судьбе картины «Огни рампы». Жестокий «антикрасный» бойкот был проведен Американским легионом. У входа в кинотеатр, осмелившийся демонстрировать фильм, часами простаивали пикеты «легионеров», они, не жалея красноречия, уговаривали прохожих не смотреть отвратительный фильм, поставленный «красным».
Вскоре стало известно, что Чаплины продали свой дом в Голливуде на Беверли-Хиллс со всей его обстановкой. Но главное сокровище великого артиста — все рукописи и фильмы за весь период его деятельности были перед тем вывезены в Европу. Дом был продан весной, а студии на авеню Ла Брэа — в начале осени 1953 года. Отныне все связи Чаплина с Америкой были порваны, Голливуд не счел нужным превратить в музей ту студию, в стенах которой создавались «Малыш» и «Диктатор», «Огни большого города» и «Огни рампы». Заступ рабочих сровнял с землей тот уголок, где Чаплин дожил до зрелых лет, где творчество его достигло своих вершин.
Казалось, главной заботой господина и госпожи Чаплинов, уединенно живших на своей вилле под Лозанной, было исчезнуть из памяти людей. Им это удавалось. Рождение их пятого ребенка, Юджина, почти не было отмечено. Время от времени короткая заметка в прессе упоминала о том, что супруги провели несколько дней в Лондоне, что они выезжали в Рим, чтобы присутствовать на свадьбе, занимались сбором винограда в садах швейцарского кантона Во или о том, что Уна отказалась от американского подданства и, как это разрешено законом, приняла подданство своего мужа.
Иногда в мире распространялся слух о том, что Чаплин подготавливает новый фильм. В своем укромном уголке он работал над сценарием.
В 1954 году Чаплину, занятому в своем тихом убежище плодотворной работой, минуло шестьдесят пять лет; он отпраздновал эту дату в семейном кругу, с женой и тремя младшими детьми: пятилетней Жозефиной, трехлетней Викторией и восьмимесячным Юджином. Старших — девятилетней Джеральдины и восьмилетнего Майкла — не было дома, они ушли в горы на лыжах. Чаплин задул без них шесть толстых свечей (десятилетия) и пять тоненьких (пять лет).
А полгода спустя жюри Всемирного Совета Мира, заседавшее в Берлине, присудило две Международные премии мира, удостоив одной из них Чарльза Чаплина, а другой ~ композитора Дмитрия Шостаковича.
3 июня 1954 года в Мануар де Ван прибыла делегация, в составе которой были: французский писатель Веркор, лауреат Нобелевской премии Ричард Синг, колумбийский писатель Хорхе Саламеа, советский режиссер Сергей Герасимов, швейцарский профессор Боннар (осужденный за свою деятельность в защиту дела мира).
Весна в этом году была поздняя. В парке, где Веркор вручил Чарльзу Чаплину почетный диплом Премии Мира, листва на деревьях еще не везде распустилась.
Приняв украшенный голубкой Пикассо диплом «За выдающийся вклад в дело мира и дружбы между народами», Чаплин произнес следующую речь:
«Желание мира носит всеобщий характер. Высказать требование мира, независимо от того, делается ли это на Востоке или на Западе, — » это значит, по-моему, сделать шаг в правильном направлении.
Я польщен и очень счастлив получить награду. Я не стал бы утверждать, что мне известно, как нужно решать проблемы, угрожающие миру, но я знаю, что нации никогда не разрешат этих проблем в атмосфере ненависти и недоверия, и тем более не разрешит их угроза сбросить атомные бомбы. Тайна производства этого ужасного оружия скоро будет известна всем, и скоро все нации — малые или большие — будут ею владеть.
В нашу эру атомной науки нации должны были бы думать о вещах, менее устарелых и более конструктивных, нежели использование насилия для разрешения своих разногласий. Жалкие усилия внушить народам мысль о неизбежности войны с применением водородной бомбы, со всеми ужасами, какие она влечет, являются преступлением против духа гуманности и несут в себе семя всеобщего безумия.
Отдалимся от этой тлетворной атмосферы безнадежности, приложим усилия к тому, чтобы взаимно понять наши проблемы. Ибо в мировой войне не будет победы ни для кого. Вот почему мы должны взять на себя обязательства вернуться к тому, что является естественным и здоровым в человеке, — к духу доброй воли, которая служит основой всякого вдохновения, всякого творчества, всего, что есть в жизни прекрасного и благородного.
Приложим все усилия в этом направлении, чтобы достигнуть славной эры мира, в которой будут процветать все нации».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.