Спасите наши души
Спасите наши души
Посадка на «Джурму» должна была происходить в семь часов вечера. К тому времени мы, шестьсот женщин, были уже на пирсе. Две тысячи мужчин сидели на берегу в ожидании посадки. Сюда, в гавань, должен был доноситься шум большого приморского города — все же Владивосток, — но мне почему-то помнится тишина. И запах моря.
Мы все устали ждать посадки, тем более что большинство из нас переболели в лагере брюшным тифом, а двадцать девять человек — в том числе я и Маргарита Турышева — были взяты прямо из больницы, несмотря на протесты врача.
Вдруг на корабле раздались звуки корабельного колокола — рынды, крики, и над «Джурмой» взметнулось пламя.
— Вот так раз — на «Джурме» пожар! — воскликнул кто-то из конвоя. — Теперь ждать, когда затушат.
Потушили в два часа ночи, и нас, измученных, злых, обессиленных, кое-как погрузили на корабль. Разместили в трюме.
Нары в три ряда, но места всем не хватило. Ритонька, я и Тамара Алексеевна, врач по профессии, разместились на железном полу трюма в уголке возле лестницы — показалось, что здесь больше воздуха. Расстелили под себя платки и уснули тяжелым сном.
А когда проснулись, узнали, что можно выходить на палубу, чем мы потом и воспользовались. Мы шли Японским морем, слева бесконечной грядой тянулись туманные, скалистые, голубые берега.
Женщины в нашем трюме были самых разнообразных статей и вели себя по-разному — совсем не похоже. Те, у кого была 58-я статья, беседовали, или шили, или вышивали. Монашки и сидящие за веру молились или молчали. Уголовницы почти весь день плясали цыганочку — одни хлопали в ладоши и напевали мотив, другие плясали, потом менялись… Прошли Татарский пролив. Волны бушевали яростно, гневно, будто хотели разбить этот огромный океанский корабль. Горизонт вставал поперек неба тонкой чертой, но не было больше видно голубых далеких берегов. Только бездонное небо и недобрая водная стихия. К вечеру все как-то притихли, примолкли, задумались. И вдруг из трюма, где были заперты мужчины, донесся чудесный задушевный голос.
— Какой голос! — восторженно воскликнула Тамара Алексеевна. — Баритональный тенор. Голос молодой, но он — оперный певец, ручаюсь.
— Подождите… потом.
Все замерли, слушая. Исполнял певец отнюдь не оперную арию, то была народная песня. И пел он ее по-своему.
Раскинулось море широко,
И берег наш скрылся вдали.
Товарищ, мы едем далеко
От нашей родимой земли.
Сколько невыразимой тоски в этих простых словах. Незримый певец не окончил эту песню. Что-то ему помешало или кто-то помешал. Может, мужчины тоже откровенно плакали, как плакали в нашем трюме многие женщины?
Через несколько минут он снова запел. Это была «Ой, полным-полна моя коробушка…» и другие народные песни.
Однако утром, наверное по просьбе товарищей, он все же спел эту первую песню до конца.
Напрасно ждет сына старушка домой.
Ей скажут, она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой
И, пенясь, вдали исчезают…
А потом вдруг раздались выстрелы, рында, крики «Пожар!», «Горим!».
Так на «Джурме» начался пожар.
После, в Магадане, был суд и мы узнали, как было дело. Так вот, мерзавцы, имеющие отношение к трюму, куда был погружен шоколад для магазинов Магадана, шоколад продали и, чтоб скрыть следы кражи, подожгли этот трюм — это был первый пожар на берегу.
Пожар тогда затушили, но искра где-то еще тлела. Второй пожар разгорался как-то исподтишка, незаметно, но потом внезапно охватил сразу всю корму. Сначала команда тушила его, а потом только изолировала, чтоб не распространялся дальше.
День и ночь радист слал в эфир отчаянные SOS, SOS, SOS…
Что это значит: SOS? спросила меня старая монашка.
— SOS — это переводится как «Спасите наши души»… — объяснила я. У монашки расширились глаза.
— Какие хорошие слова — «Спасите наши души!» И я буду молиться Богу об этом.
Они уже опять пели свои псалмы. А «воровки в законе» плясали цыганочку с утра до ночи, пока не падали от усталости и не ложились спать.
К нам спустился капитан «Джурмы» (к сожалению, не помню теперь его имени, хотя не забывала его никогда). Высокий, широкоплечий, с типично русским лицом, сероглазый, русоволосый, добрый и умный… Капитан приветливо поздоровался и спросил, есть ли среди нас медицинские работники?
— Я врач, — поднялась навстречу ему Тамара Алексеевна.
— Какая специальность?
— Терапевт и хирург.
— Ох как хорошо. Вы поможете нам? Многие из команды пострадали на пожаре.
Он увел Тамару Алексеевну. Ей дали отдельную каютку, питалась она теперь вместе с капитаном и его помощниками в кают-компании. Нас, конечно, не забывала, забегала. От нее мы и узнали подробности трагедии, разыгравшейся в трюме мужчин.
Мужчин было две тысячи. Трюм хотя и большой, но едва вмещал всех. Когда железный пол стал нагреваться, как раскаленная плита, а снизу во все щели пополз дым, мужчины ринулись по лестнице наверх. На посту стоял парень лет двадцати, он крикнул: «Назад, а то буду стрелять!» Верхние хотели податься назад, но снизу напирали — лестница была забита людьми.
— Назад! — Парень открыл стрельбу и убил пятерых. Тогда на лестнице началось дикое столкновение: одни ринулись вниз, другие рвались вверх.
Лестница обрушилась и задавила несколько человек. Парень запер трюм и пошел искать начальство. Пока их отперли и вывели, еще несколько десятков заключенных задохнулись от дыма. Расстроенный капитан пришел к нам:
— Женщины, я моряк, на корабле трупы ваших товарищей. Я не могу выбросить их за борт, как рухлядь! Я должен похоронить их как людей, умерших в море. Сейчас я дам вам парусину, иголки и суровые нитки, а вы сошьете для них саваны.
— Конечно сошьем, — хором ответили мы. И сшили ровно сто шестьдесят мешков-саванов. После всего этого уголовницы еще более дико плясали цыганочку. А я… я все ждала, не раздастся ли тот дивный голос. Но он больше никогда не пел. Мы спросили у капитана, и он сказал, что певец был в первой пятерке — той самой, которую расстрелял часовой…
Когда в нашем трюме тоже стал накаляться пол и повалил густой дым, паники никакой не было — староста спокойно поднялась к дежурному солдату и попросила срочно оповестить начальство, а пока не закрывать нас в трюме, чтоб мы не задохнулись, как мужчины.
Начальство появилось тотчас, и нас сразу же перевели на палубу, а трюм законопатили.
Но я чуть не забыла рассказать об очень важном. В эту последнюю ночь к нам в трюм проскользнула Тамара Алексеевна, легла между мной и Маргаритой, уткнулась лицом в носовой платок и так сильно плакала, что все ее худенькое тело буквально сотрясалось от рыдании.
— Тамара Алексеевна, родная, что с вами? Что случилось? — шептали мы и гладили ее по волосам, пытаясь успокоить. Немного придя в себя, она тихонько рассказала нам следующее…
С момента пожара на «Джурме» в эфир шли непрерывные: SOS, SOS, SOS… «Спасите наши души». Сначала нашу «Джурму» вызвался спасти японский корабль. Но начальник охраны отказался от этой помощи наотрез, и японцы ушли в свои воды. Затем на горизонте появилось наше советское судно, шедшее из бухты Нагаева во Владивосток. Оно было перегружено золотом с золотых приисков Колымы по ватерлинию, но предлагало свою помощь. Больше кораблей не откликнулось… ни одного.
С капитаном «золотого» судна беседовал по радио начальник охраны, капитан считал вполне естественным для спасения двух тысяч шестисот заключенных и команды сбросить часть золота в океан. Начальник охраны не взял на себя такую ответственность и радировал самому Ежову… Ежов доложил о происходящем уже самому Сталину. Последний был слишком мудр, чтоб долго думать, и принял не столько соломоново, сколько иродово решение: корабль с золотом пусть следует за «Джурмой» на достаточном расстоянии, чтоб не загореться самому. Когда «Джурме» придет конец, команда пересядет на спасительный корабль с золотом (команды осталось всего двадцать три человека!), а груз… то есть заключенных, оставить на «Джурме» — гореть, взрываться или тонуть, что суждено. Капитан был потрясен…
— Но команда сходит последней, — возразил он, — и у нас не груз, а живые люди, наши пассажиры.
— У тебя не пассажиры, капитан, а зека. Это большая разница, — разъяснили ему…
Рассказав все это, Тамара Алексеевна еще горше заплакала.
Меня ни к селу ни к городу (крайне неуместно!!!) разобрал смех. Милая докторша вытерла слезы, увидев это:
— Валька, что ты здесь ухитрилась найти смешное?
— Значит, Он не считает нас за людей, — с горечью прошептала Маргарита.
— Успокойся, Ритонька, а крестьян он считает за людей? А рабочий класс? А интеллигенцию? Уничтожает лучших с особой яростью. Честно говоря, я боюсь за нашего капитана.
Я больше не смеялась, мне хотелось плакать. Утром нас перевели на палубу, и первое, что я увидела на горизонте, — корабль с золотом.
Он шел на довольно близком расстоянии; когда ветер дул в его сторону, искры нашего пожара почти достигали его.
О «мудром» решении вождя мы трое никому не говорили, но откуда-то всё узнали уголовницы (видимо, проговорились матросы) и рассказали остальным.
Некоторые не верили: «Ах, не мог Сталин наш любимый так поступить!..»
Уголовницы притихли и уже не плясали цыганочку. А потом было общее собрание, в нескольких метрах от нас, на этой же палубе.
Кают-компанию превратили в лазарет, чуть ли не половина корабля пылала яростным костром под стать этому великому морю.
Дым и пламя доставали до туч…
Капитан коротко передал команде решение Иосифа Виссарионовича.
— Я моряк, — сказал он просто, — я капитан и сойду с судна последним. Кто хочет, может отправиться сейчас на другое судно, лодки целы и сейчас будут спущены за борт. Подойдите к борту, кто уходит. Ну? Я жду…
Никто не сдвинулся с места. Матросы угрюмо молчали.
Слышался треск горящего дерева, буханье волн и тоскливый свист ветра.
— А ты напрасно обижаешь людей, капитан, — вдруг сказал веселый кок Гарри Боцманов. — Мы все тут тоже моряки и сойдем с этого несчастного судна лишь после… наших пассажиров.
Неожиданно к капитану подошел начальник конвоя, смущенный, с бледным, перекошенным лицом.
— Я не моряк, — хрипло сказал он. — Переправьте меня на другое судно.
С ним пожелали отправиться и другие работники охраны.
— Кого охранять? — сказал один, как бы в оправдание. — Куда им бежать?
— Лодки можно забрать, — быстро согласился начальник конвоя. — Куда им бежать. Мы будем их охранять с того парохода…
С ними отплыли еще трое — буфетчик и какие-то торговые агенты, наверное те самые, что продали шоколад для магазинов на рынках Владивостока, а потом подожгли кладовую.
Перепуганные насмерть, они умоляли начальника конвоя взять их с собой, доказывая, что иначе команда их непременно бросит в огонь, а они должны быть судимы…
— Возьмите этих акул с собой… В данном случае я не ручаюсь не только за своих людей, но даже за себя… — сказал капитан.
И они уехали, забрав с собой все свободные лодки. Капитан вздохнул с явным облегчением и опустился на палубу, где разместились заключенные мужчины.
Капитан просил их помочь команде, которая выбилась из сил: вели корабль на предельной скорости и круглые сутки боролись с бушующим пламенем.
Мужчины охотно согласились, среди них оказались в моряки и механики, нашлись повара, чтоб помочь Гарри, нашлись среди них и врачи.
Женщины тоже предлагали свои услуги. Правда, большинство болели: давал еще себя знать брюшной тиф и очень мучила морская болезнь. Охотское море было сурово и беспокойно. «Джурма» то взбиралась на снежно-белый вал высотой с двух-трехэтажный дом, то проваливалась в темную пропасть рядом, и тошнота, дурнота доводили до полного изнеможения.
Иногда море давало нам короткую передышку, и тотчас являлся кок Гарри с очередной порцией еды. Кормили нас, как в ресторане. По предложению кока Гарри готовили из тех продуктов, которые, как говорили на корабле, везли для начальства Магадана.
— Остальная вся пища просто сгорела, — подмигивая, объяснил Гарри.
Не забуду, как он появлялся перед нами, веселый, синеглазый, круглолицый, веснушчатый, и не без волнения осведомлялся, понравился ли нам обед.
— Очень вкусно!!! Спасибо!!! — хором отвечали мы.
— Ну что ж, покормлю вас еще разок-другой, а потом, наверное, сам пойду рыб кормить…
— Никогда капитан этого не допустит.
Я верила капитану. Мы все верили капитану, ну может, больше, чем матросы. Среди двух тысяч заключенных мужчин около половины были уголовники, а какая дисциплина царила на судне в эти страшные дни! Женщины одна за другой, кроме тех, кто, вроде меня, температурил, тоже постепенно включались в работу — кто помогал готовить на кухне, кто мыл посуду или палубу, даже помогали тем, кто был день и ночь на тушении пожара — не давали огню идти дальше, охватывать весь корабль.
Судно с золотом держалось теперь заметно дальше от нас, у самой линии горизонта. Но неуклонно шло за нами, не знаю почему… Ведь команда, в их глазах, была уже обречена. Мы шли на недозволенной скорости, рискуя каждую минуту взорваться, взлететь на воздух.
— Как по-твоему, Валя, мы взорвемся, сгорим или потонем? — спросила меня Рита.
Она заметно сдала за эти дни. Но все же ходила дежурить на камбуз. После наши товарищи, работавшие в бухте Нагаева, рассказывали нам, что за двое суток до прихода «Джурмы» небо багровело зловещим отсветом и они, плача, с ужасом смотрели на алый горизонт, алое небо над ним.
Странное наблюдение сделала я на гибнущем корабле: выражение лиц у матросов, или штурманов, или заключенных самых разных статей было совершенно одинаковым. Скажем, у профессора Кучеринер (она работала в молодости не то секретарем, не то машинисткой у Зиновьева), и у Груни-Нож (бандитки, которая была соучастницей девятнадцати «мокрых» дел), и у монашек одно, у Маргариты тоже.
Я ей сказала о своей наблюдении. Она согласилась, но заметила, что у двух человек этого выражения нет совершенно.
— У кого?
— У капитана и, представь себе, у тебя…
— Гм. Может, мы о разном говорим? Ты сама, Ритонька, каким видишь это одно общее у всех выражение лица?
— Как у верующего перед последним причастием. У меня бабушка перед смертью просила позвать священника. Я пригласила. Потом меня из комсомола хотели за это исключить, но обошлось. Так вот у бабушки перед ее последним причастием было точно такое же выражение лица.
— Да. Я тоже так вижу. Но… ведь я тоже не хочу умирать, как и все. И капитан не хочет. Ну капитан исполняет свой долг, а почему я не прониклась…
— Ты и арест, как я понимаю, восприняла не так, как все, тебе же просто было интересно узнать, какие у нас тюрьмы, какие лагеря? Ты даже не испугалась. И сейчас не боишься. Ты, наверное, не веришь, что мы погибнем? А я… я не верю, что мы… спасемся.
Веру в спасение, похоже, потеряли все, кроме нас с капитаном.
Интересно, что монашки, которые в начале пути пели свои духовные псалмы, теперь молились молча, взывая к Богу каждой клеточкой своего тела: «Господи, спаси наши души!»
А уголовницы… сейчас в них проявилось все лучшее, что еще осело и хранилось на дне их души: ни одного бранного слова! Они ухаживали за обожженными, ранеными.
А огонь наступал… будто мы были на фронте. «Джума» горела под нами, наступала с кормы, захватив уже полкорабля. Огонь встречали шлангами с морской водой, огонь шипел, извивался, норовил зайти с боков… Когда ветер менял направление, нас обдавало палящим жаром, как из печей Освенцима, окутывало дымом и мы задыхались, словно находились не на палубе океанского корабля, а в душегубке. Все цепенели от ужаса.
Господи, спаси наши души!..
В эти страшные дни в Охотском море, как я говорила в шутку, бациллы брюшного тифа наконец покинули меня, температура стала нормальная.
Где это я обрела исчезнувшие силы… И когда женщины падали духом, я, кашляя от дыма, начинала громко мечтать о том, как я буду писателем. Найду человека, которого я полюблю и который полюбит меня. И не позволю уже… никаким обстоятельствам разлучить нас. Как мы будем счастливы!
У нас будет два сына, две дочери… и еще кошка с зелеными глазами и большая рыжая собака.
— Валька, твои останки сожрет либо огонь, либо рыбы, — сумрачно перебил кто-то.
— И сожрали бы, если б не наш капитан. Я верю в нашего капитана. Пока он с нами, я ничего не боюсь. Вот так-то.
— Спасибо, — сказал капитан, он слышал мои мечты и пожелал, чтоб они сбылись.
Да, вот именно: спасение «Джурмы» еще не означало спасение каждого из нас — зека…
В этот день уставший капитан подошел к нам вторично.
— А это вас, оказывается, милый доктор прозвала Аяксами.
Он присел на круглую связку канатов возле нас.
— Аяксики — так зовет нас Тамара Алексеевна, — слабо улыбнулась я.
— Это вы симулировали брюшной тиф, чтоб ухаживать за больной подругой? — обратился ко мне капитан. — Расскажите, как это все было, я отдохну возле вас минут десять.
В пересыльном лагере это с нами было, на Черной речке…
— Знаю, под Владивостоком.
— Вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Больница не вмещала заболевших. Разбили палаточный карантинный городок. Врачи были хорошие, но уход хуже некуда. Санитарки из уголовниц — играли в карты или плясала цыганочку. На стоны и просьбы больных отвечали матом. Много людей унесла эта эпидемия. Умер писатель Бруно Ясенский…
— Тамара Алексеевна мне говорила.
— Ну вот, и вдруг Маргарита заболевает брюшным тифом и ее вносят в список — в карантин. Как помочь? Ведь главное — уход? Предложить себя в санитарки? Мою статью не возьмут — террор, диверсия… Ну меня и осенило. Врач еще сидел у нас. Я пошла и сказала, что тоже заболела брюшным тифом. Он ткнул меня пальцем в живот и внес в список. Так я попала с Маргаритой в одну палатку. Первая ночь была самая страшная. Больные метались, стонали, плакали. Их было много. Ухаживала за всеми, конечно, не за одной Ритонькой. Она бредила… звала маму… Не мужа, которого расстреляли, а маму. Совсем еще ребенок.
— Так он не успел стать моим мужем! — воскликнула Маргарита. — Нас арестовали, когда мы только приехали из их загса. Не поверили, что мы поженились по любви. Заставили меня подписать, что это была лишь вражеская маскировка, а на самом деле мы соучастники. Олега почти сразу расстреляли, а мне дали десять лет тюремного заключения. Три с половиной года отсидела в ярославской тюрьме. Полтора года в одиночке, а два года с Валей. А потом нам заменили тюремное заключение лагерем, и вот везут… Наверное, на Колыму.
— А Валя тоже потом заболела тифом? — спросил капитан.
— Да. В первый день, когда у меня была нормальная температура, она свалилась… Болела тяжело, чуть не умерла. Это Тамара Алексеевна и спасла ее, я растерялась и только плакала тогда и призналась ей, что это из-за меня Валя умирает.
— Лишняя паника, — недовольно перебила я, — у меня и на уме не было умирать.
— Ох, Аяксики вы мои бедные! — вздохнул капитан и ушел.
В бухту Нагаева пылающая «Джурма» входила медленно, старший механик резко сбавил скорость.
— Еще минутка-другая, — объяснил он, — и мы бы взорвались. Некогда было ставить капитана в известность.
И «Джурма» догорала, обжигая нас. В воздухе не было ни ветерка, тишина. Пламя и дым поднимались к самому небу.
И началась наконец эвакуация на берег. Странно, я почти ничего не помню. Мне стало плохо. Воздух, которым мы дышали, был раскален. «Джурма» догорала… Мне было очень плохо, моментами я впадала в какое-то забытье. Память совершенно не сохранила, как происходила наша эвакуация.
Помню железную лестницу, боцман держит меня, как куль, — я еле передвигаю одеревеневшие ноги… Нас обдает огнем, лестница раскалена. Боцман, стаскивая меня вниз, шепчет в самое ухо:
— Скорее, девонька, скорее, голубонька, ведь капитан сходит последним.
Я делаю колоссальное волевое усилие, беру себя в руки, собирая уходящие силы.
— Молодец, — обжигает меня боцман горячим дыханием, — крепись, сейчас дойдем. Господи, ведь капитан сходит последним…
Я на причале. А боцман карабкается вверх, чтоб помочь сойти капитану.
Где Маргарита?
Возле меня Тамара Алексеевна, белый халат ее забрызган кровью — помогала переносить раненых, щупала мой пульс, живот.
— Где?
— Она уже на берегу, сошла одна из первых. У тебя осложнение брюшного тифа… неврит, видимо. Тебя бы госпитализировать.
— Не надо. Я отойду…
А «Джурма» догорала…
На берегу нас построили, но еще долго не отправляли.
Пришло несколько карет «Скорой помощи», в них погрузили обожженных и раненых из команды и заключенных.
Капитан тоже был сильно обожжен, и его собирались вести в больницу, но и здесь он вошел в «карету» последним, проследив за отправкой матросов.
Когда капитан проходил мимо нас, заключенных, мы кричали ему: «Спасибо, капитан!», «Счастья тебе, капитан!», «Счастливых плаваний!».
А он в ответ желал нам терпения и сил, чтоб каждый дождался свидания с родными и любимой работы. И в ответ проносилось по рядам: «Спасибо, капитан!», «Счастливых плаваний!», «Многие лета!».
Капитана увезли в больницу, а мы еще долго стояли, ожидая, пока нас примет магаданская земля. Очень хотелось есть, потому что давно настало время обеда. Завтрака не было, так как камбуз сгорел, и Гарри покормил нас сгущенным молоком и печеньем. Почти не ели… Не до еды, когда тебя обдает огнем и дымом.
Мы устали, но сесть на землю, когда накрапывает дождь пополам со снегом, как-то еще не решились. Тут кто-то из мужчин протискался ко мне.
— Валя! Родная…
Передо мной стоял мой друг Иосиф Кассиль. Исхудавший, измученный, с потухшим взглядом когда-то живых, ярких черных глаз. Надежда покинула его.
— Валя, если ты вернешься живой… — сказал он.
— Конечно, вернусь, и ты вернешься, Иосиф! Мы еще будем жить в нашем Саратове, может, в Москве… Будем писателями. Ты вернешься к своей жене Зине, дочке Наташе…
— Нет, Валя, я чувствую, что мне не вернуться. Не спорь. Был бы очень рад ошибиться… Так вот, если вернешься одна… ты навести моих родителей в Энгельсе, брата Льва… Скажи им, что я очень любил их всех и Зину с дочкой, конечно, передай им всем привет от меня и расскажи непременно им, что меня оклеветал Вадим Земной.
— И меня тоже. Он всех нас оклеветал, этот подлец. Настанет время, и никто не будет с ним даже здороваться, все будут его презирать. Страшно ему будет жить на свете. И умирать ему будет страшно. А нас с тобой будут уважать и живых и мертвых, но мы не умрем…
— Стройся! — загремел чей-то бас. Мы быстро обнялись. Простились навсегда. Больше я Кассиля не видела никогда.
От его брата Льва Кассиля узнала после своей реабилитации, что Иосиф Кассиль погиб в 1943 году на Колыме, при массовом расстреле… Родителей его в живых я уже не застала. А капитана догоревшей «Джурмы» я никогда больше не видела и ничего не слышала о нем. Где ты, добрый мой капитан?
Из бухты Нагаева мы поднимались по шоссе вверх — какой крутой подъем! Впереди две тысячи мужчин и затем шестьсот женщин. Всем хотелось скорее добраться до места. Шагали довольно энергично. Но мои одеревеневшие ноги… Я отставала все сильнее, сильнее. Нас вея конвой и огромные овчарки. Тамара Алексеевна и Маргарита пытались помочь мне. Что могли они сделать, если мои ноги еле переступали? Конвой ругался, овчарки кусали мне ноги. Хотя они нигде не прокусили кожу. Умные, обученные собаки. Однако ноги до колен оказались в синяках.
Любопытно, что ни Маргариту, ни Тамару Алексеевну собаки ни разу не укусили… Безошибочно определяли, кто задерживает колонну.
В тумане показались строения Магадана.
Это было двадцать третьего сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года.