Неожиданный удар
Неожиданный удар
Потом пришло время последнего перед отпуском заседания кафедры. «Под конец я приберегла еще один сюрприз, — сказала Татьяна Амвросиевна, глядя в мою сторону. — Кафедра выдвигает на звание старшего преподавателя Лору Борисовну Фаерман, всеми уважаемую, прекрасно зарекомендовавшую себя и т. д. С сентября мы поручаем ей, кроме того, руководство третьим курсом…» Все захлопали в ладоши, а я покраснела от неожиданной радости. Многие подходили и поздравляли, целовали меня, и мы побежали занимать очередь в кассу за зарплатой. Со следующего учебного года я должна была зарабатывать уже не 1050 рублей, а еще плюс 150 за выслугу лет и плюс 150 за «старшинство» — целых 1350 рублей!
Когда часа через полтора подошла моя очередь в кассу, наш симпатичный старичок-кассир Иван Иваныч посмотрел в ведомость и сказал: «Товарищ Фаерман, не велено вам пока выплачивать деньги; вы должны зайти к главному бухгалтеру, не знаю зачем». Я была очень раздосадована: бухгалтер уже ушел домой, значит, надо было на следующий день снова ехать в институт. «Ты не волнуйся, — говорили мои подружки, — наверное, это что-нибудь связанное с тем, что тебя назначают старшей, — скорее всего, велят снова справки какие-нибудь принести…»
На следующий день бухгалтер сказала мне, что задержать выплату моей зарплаты распорядилась не она, а директор: «Велел не выдавать вам денег, пока вы не побываете у него».
В полном недоумении я отправилась к директору. «Товарищ Фаерман, — сухо сказал он, — я уведомляю вас о том, что приказом по Министерству высшего образования вы переводитесь преподавателем в Запорожский институт сельскохозяйственного машиностроения».
Меня как громом поразили его слова. «Как? Почему? У меня здесь в Москве мать. Мне на кафедре ничего не сказали», — заикаясь, бормотала я, но он не стал пускаться со мной в пререкания. Он встал и только пожал плечами: «Приказ министерства. Распишитесь, что вас уведомили».
Я расписалась и побежала на кафедру. Там как раз оказалась Татьяна Амвросиевна. Я рассказала ей обо всем и уже потом не удержалась и заплакала. Добрая женщина была поражена не меньше меня, она сразу вскочила и сама побежала к директору: «Это что же еще за порядки, как это так — через мою голову, не посоветовались и не предупредили…»
Но, когда она минут через двадцать, раскрасневшаяся, вернулась, она только сказал мне тихо: «Ничего нельзя сделать. Он говорит, что это не он, а министерство решило». «Но там же меня никто даже не знает», — я все еще глотала слезы обиды. Как сказать все это маме? Как сказать всем? Что делать дальше?
Были в моей жизни и до, и после этого тяжелые моменты, смерть близких людей, но всегда я так или иначе бывала подготовлена, неожиданнее же и обиднее этого удара у меня не было.
Дядя Эля сразу высказал предположение, что меня уволили как еврейку. Антисемитизм в верхах, зародившийся в начале 1940-х, усиливался. Только теперь мне пришло в голову, что Локшина, Виталис, Пеккер, да и Яша Островский — все, кого за последнее время уволили с нашей кафедры, — тоже были евреи. Я оставалась последней.
Яша посоветовал мне написать письмо Сталину и помог его составить. К письму мы приложили мою прекрасную характеристику и справку о том, что мой отец был бойцом народного ополчения.
Когда я пришла за ответом на письмо, мне ответили в ЦК, что его прислали в министерство. В министерстве мне сообщили, что на моем письме было написано «По усмотрению министерства» и что приказ остается в силе.
Все лето было занято бесконечной беготней по инстанциям. Яша сказал, что надо попробовать написать еще одно письмо. Когда я в министерстве попросила отпечатать мне копию приказа, то машинистка, как раз беседовавшая с коллегами о планах на воскресенье, ошиблась и вместо «Запорожский…» напечатала «Звенигородский институт». Я воспользовалась этой опечаткой и написала, что министерство, мол, заменило мне институт и в Звенигород я бы, конечно, могла ездить, но выяснила, что там такого института вообще нет. Письмо снова переслали в Министерство, и на этот раз я вообще не нашла его следов.
В августе я уже так устала от напрасного ежедневного мотания, что решила на несколько дней поехать отдохнуть в Берниково, благо с нашей хозяйкой у меня велась переписка. Вот еще одна запись из моего дневника:
28. IV.50
…Пришло письмо от Екатерины Егоровны. Замечательная она русская крестьянка. Приглашает на лето к себе; я бы поехала, если бы не одна. Письмо ее, простое, наивное, очень меня обрадовало: написала мне о всех своих радостях и горестях. Пожалуй, я даже горжусь тем, что она меня любит. Я заметила, что меня вообще любят крестьяне — наверное, потому, что я просто, «по-ихнему» себя с ними веду и разговариваю, и это с моей стороны не поза, не кокетничанье, а искренно. Скорее я притворяюсь у дядюшки при его гостях. <…> Волга, освещенные солнцем сосны, ароматная ширь полей — как все это невыразимо красиво. Я люблю даже запах русской избы: крепкая смесь дыма, парного молока, деревянных стен… Странно, что для меня вообще большую роль играют запахи, я по ним полнее чувственно все переживаю… какой-нибудь запах может неожиданно воскресить в памяти давно забытое. <…> Собачья какая-то у меня черта, право.
Я в те дни чувствовала себя настолько остро несчастной, что у меня появилась потребность что-то писать, рисовать. Я вырезала из тонкой бумаги разные ажурные коврики, и это занятие меня несколько отвлекало.
Однажды я увидела нечто такое странное, что об этом стоит рассказать.
Еще в марте мне снился сон, что я приехала в Зубцов и никак не могу найти правильную дорогу в Берниково. Я иду вдоль Волги и вижу: вместо Пищалина и нашей деревни над крутым берегом возвышаются какие-то железные башни, а вокруг них — деревянные бараки. И вот я блуждаю среди этих бараков, вижу незнакомых людей и начинаю понимать — здесь теперь добывают уголь (хотя железные сооружения были больше похожи на нефтяные вышки). Я тогда забыла этот сон. Каково же было мое удивление, когда, расставшись со своим попутчиком и пройдя еще метров двести, я подняла голову и увидела наверху нефтяную вышку из своего сна! Правда, там была только одна. Я поднялась немного выше — около вышки стояли два барака. Мой сон! Еще более странное чувство появилось, когда Екатерина Егоровна рассказала мне, что именно в марте приезжали геологи, стали бурить около Пищалина и нашли нефть! Геологи еще не уехали. Правда, женщина, квартировавшая у моей хозяйки, позже сказала мне, что нефть тут вряд ли будут добывать — это было бы неэкономично, потому что залегала она очень уж глубоко.
Отдыха у меня настоящего в ту неделю не получилось. Стояла какая-то странная погода — утром ясно, потом набегают тучи и весь день льет скучный мелкий дождь, и только вечером небо снова проясняется и виден хороший желтый закат. Так было каждый день.
Женщина-геолог была заядлой рыбачкой. У нее была лишняя удочка, и она звала меня с собой ловить рыбу. Она никогда не сидела на месте, закинет удочку, постоит минут пять — поймает ли, не поймает рыбку — и бежит дальше вдоль берега на новое место. Она сама насаживала мне хороших червячков, и я вставала рядом с ней, но всякий раз у нее клевало, у меня нет. Так я и не поймала ни единой рыбешки!
Когда я уезжала, Екатерина Егоровна дала мне в дорогу яичек, моркови и немного творогу Она проводила меня до Зубцова и по дороге рассказывала о похождениях из своей молодости. Я была благодарна, что она отвлекает меня, потому что на душе у меня по-прежнему было нерадостно.
Надо сказать, что ко мне с большим участием отнеслась Таня Барышникова. Другие девочки тоже иногда заходили — например, Оля с Лерой (с довольно бестактным вопросом: «А правду говорят, что тебя уволили, потому что ты еврейка?»). Потом придумали, чтобы я платно позанималась с ними немецким языком, так как всех заставляли сдавать кандидатский минимум, куда входил второй язык[72]. Также прислали мне, уже в начале сентября, «ученика», который заплатил вперед 200 рублей и больше не появлялся. Я только позже поняла, что таким образом они заставили меня принять от них хоть какую-то денежную помощь.
В конце августа мои подружки сообщили мне, что на нашу кафедру принято двенадцать молодых преподавательниц. Кто-то посоветовал мне обратиться в Конфликтную комиссию месткома; там было взялись за мое дело очень энергично, но ничего не могли сделать, все опять из-за того, что меня уволил не директор, а министерство. Помню, как я пришла по этим делам в начале сентября в институт, как я стою на кафедре возле стола лаборантки и вижу вокруг себя все эти незнакомые молодые лица. Все их уже знают по именам, переговариваются о каких-то делах, мне уже непонятных и от меня далеких. Я стою в стороне как отвергнутая, изгнанная из рая. Конечно, ко мне подходили знакомые, расспрашивали: «Ну как у тебя дела?» или «Ты снова к нам вернулась?» Качали головой и — «прости, некогда, сейчас звонок» — убегали на уроки. После этого несколько лет меня мучил время от времени сон: в каком-то дворце, или на улице в незнакомом городе, или в каком-то саду происходит праздник. Я вижу много радостных людей, все куда-то спешат, все что-то знают, и только я как бы в стороне, хочу быть вместе с ними, хочу узнать, что за праздник, куда все идут, и некого спросить…
После неудачи в Конфликтной комиссии мне посоветовали подать в суд в ВЦСПС. Три часа я выстояла в Доме Союзов (вход сзади) в очереди на прием к юристу. Юрист оказалась очень внимательной и толковой женщиной: «Вас уволили без всякой причины и не по сокращению штата, на ваше место взяли новых работников. Это совершенно ясное дело, и оно может быть решено только в вашу пользу!» Она объяснила, как составить заявление, и велела принести его через два дня. Но через два дня вместо нее принимал какой-то мужчина (в очереди жалели — Лидию Безрук перевели в другой отдел), он прочитал мое заявление и вернул его мне: ВЦСПС не вправе судиться с министерством. Министерство подчиняется только Верховному Суду РСФСР, туда и следует обратиться.
Но у меня на это уже не было сил. Я больше никуда не ходила.
Между тем надо было как-то зарабатывать на жизнь. А устроиться куда-нибудь самой было невозможно. Преподавателей языков, да и вообще гуманитариев, в Москве было намного больше, чем нужно. По рекомендации Юры Клочкова я наведалась в медицинский институт и даже на курсы медсестер, где якобы нужны были преподаватели — правда, с немецким языком, — но это оказалось неверным. Женя Хазанов из бенгальской группы посоветовал мне попробовать пойти на радио, где он сам работал, сказал мне, к кому обратиться, но и там уже не было нужды в переводчиках. Одна знакомая Юлиной мамы порекомендовала меня в какое-то военное учреждение, расположенное в Левшинском переулке. Там мне дали перевести небольшой текст, похвалили за скорость, потом пожилой улыбчивый начальник в большом чине повел меня в свой кабинет. «Прежде чем я вам принесу из отдела кадров анкету, — сказал он, — мне хотелось бы побеседовать с вами. У вас есть какие-нибудь минусы в анкетных данных?» «У меня мама немка», — сказала я. Он улыбнулся: «В этом нет еще ничего страшного. А у вас, извините, какая национальность?» Я сказала. Он взял обе мои руки в свои и сказал: «Милая девушка, не подумайте обо мне плохо, я совсем тут ни при чем… Но сейчас время такое, вы, наверное, сами слышали, — отдел кадров вас не пропустит, и не мучьте себя, не надо даже заполнять анкету. Это все очень грустно, но это так, и я ничего не могу сделать…» Действительно, это было очень грустно.
Наконец Таня пошла со мной к Филюшкиным. Женя Филюшкин был моим бывшим студентом, а жена его, Вера, когда-то училась в институте вместе с Таней и преподавала английский в Институте инженеров водного хозяйства. Женя был очень слабым студентом, когда-то Вера обращалась к Тане за помощью, и мы заранее давали ей текст экзаменационного изложения и тексты устных экзаменов, Женя под ее наблюдением вызубривал все это наизусть, так что даже при строгих ассистентах получал твердое три, а то и четыре. Филюшкины и раньше раза два приглашали нас с Таней к себе, они явно чувствовали себя обязанными, поэтому и мы вправе были теперь попросить у Веры помощи. Оказалось, что в МИИВХ как раз не хватало преподавателей языков, хотя и не было штатных единиц, но я рада была и почасовой работе. Вера порекомендовала меня, к тому же всем понравилось, что я знаю два языка. И с октября того года целых десять лет моей жизни были связаны с этим институтом. Десять совершенно потерянных мною с точки зрения роста моей квалификации лет…
Новая работа
Но я опять работала. Я могла ходить с поднятой головой.
От той же Веры я в ту осень узнала, что Олег женился. Я его больше не видела — только годом позже мелькнул впереди меня в театре, потом глазами встретились, и он даже не кивнул мне.
Поздней осенью Неля С. привела ко мне ученика: «Это Изя. Живет в нашей квартире. Бери с него за урок 15 рублей, не больше, я так договорилась с его мамой. Он учится в Университете на историческом, и ему не дается язык. Он женат, только что вернулся с далекого Севера». Ученик в самом деле оказался туповатым к языкам, но я его не прогоняла, потому что приработок мне был нужен, да к тому же он много и интересно рассказывал о местах, где побывал. Жена его была комячка и жила с их дочкой у своих родителей в Сыктывкаре.
В институте у меня были группы первого и второго курсов с немецким и английским языками, а также прием «тысяч» (переводов) у старшекурсников. Занятия начинались в октябре, так что четыре месяца летом и в январе у меня не было заработка, потому что почасовикам за отпуск не платили, так что с деньгами у нас было довольно туго.
Преподавателей на кафедре было от восьми до десяти, все они были симпатичные, приняли меня хорошо. Все халтурили, и не потому, что были нерадивые по своей природе, а потому, что за одно занятие в неделю студентов, в большинстве своем иногородних, все равно невозможно было чему-то научить. Все, от декана до последнего студента, относились к языку с презрением, поэтому приходилось делать вид, что нас удовлетворяют ответы студентов, что мы не видим шпаргалок и т. п. Мне сначала было трудно, хотелось научить ребят чему-нибудь, но они на уроках читали книги и ели бутерброды. Особенно вызывающе вела себя одна группа, сплошь из девочек, которых я пыталась научить немецкому языку. Однажды на уроке они запустили в доску огрызком яблока и чуть не попали в меня. Все это было унизительно. «Тысячи» никто не приходил сдавать раньше мая, и тогда я засиживалась в институте до одиннадцати часов вечера. А как далеко было мне теперь ехать на работу! Я садилась у Сретенских ворот в трамвай № 1 и целый час ехала до Тимирязевской академии. Я разнообразила себе этот долгий путь тем, что превращала его в подобие посещения музея: выглядывая в окно, обращала внимание на что-нибудь одно — занавески на окнах, цветы на подоконниках, плащи прохожих, их зонтики, шляпы, сумки, номера машин и тому подобное.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.