«В тоске по столбам-в-этом мире-иль-ганнушкиным»

«В тоске по столбам-в-этом мире-иль-ганнушкиным»

Но даже и не это главное. Когда в искусстве исчезает смысл, в сознании народа исчезает зримая грань между добром и злом; и в политике тогда тоже уже все дозволено. Между манифестами новаторов и ужасами столетия не абсолютная, но очевидная связь. «Мы призываем разрушить чистый русский язык (и) причинно-следственный образ мыслей», – заявлено в манифесте кубофутуристов 1913 года. Напрямую с августом 1914-го это не свяжешь. Но не разрушена ли напрочь связь «причин и следствий» в действиях, скажем, самого Малевича? Ярый оборонец и патриот, он, однако, всячески увиливает от мобилизации и фронта… Он и Маяковский, оба в эпатажных желтых кофтах, предпочитают агитировать «за войну до победного конца», ужиная в ресторанах и отсыпаясь на мягких перинах…

В страшную годину сталинской коллективизации крестьяне в живописи Казимира Малевича предстали пошло раскрашенными муляжами, лишенными не только глаз, губ и прочих аксессуаров лица, но и вообще лиц (вместо – пустой белый овал), а подчас и голов («Сенокос», «Голова крестьянина», «Девушки в поле»). Все это было как бы художественной аллегорией на тему столь ходкого в начале 30-х годов сомнительного тезиса Фейербаха насчет «идиотизма сельской жизни». Странно соседствуют в наше время на страницах иллюстрированных изданий эти изображения существ, лишенных всего человеческого, индивидуального, личностного, с помещенными подчас тут же воспоминаниями и статьями об ужасах раскулачивания…

Подробнее об этом я писал в моих книгах. Но короче и, пожалуй, выразительнее о том же сказал в стихах питерский поэт Евгений Рейн. Это о нем, кстати, сам Бродский писал: «Если у меня был когда-нибудь мэтр, то таким мэтром был он». Итак, стихотворение «Авангард»:

Это все накануне было,

почему-то в глазах рябило,

и Бурлюк с нарисованной рожей

Кавальери казался пригожей.

Вот и Первая Мировая,

отпечатана меловая

символическая афиша.

Бандероль пришла из Парижа.

В ней туманные фотоснимки,

на одном – Пикассо в обнимку

с футуристом Кусковым Васей,

на других – натюрморты с вазой.

И поехало, и помчалось —

кубо, эго и снова кубо,

начиналось и не кончалось

от Архангельска и до юга,

от Одессы и до Тифлиса,

ну а главное, в Петрограде.

Все как будто бы заждалися:

«Начинайте же, Бога ради!»

Из фанеры и из газеты

тут же склеивались макеты,

теоретики и поэты

пересчитывали приметы:

«Начинается, вот он, прибыл,

послезавтра, вчера, сегодня!»

А один говорил «Дурщилбыр!»

в ожидании гнева Господня.

Из картонки и из клеенки,

по две лесенки в три колонки,

по фасадам и по перилам

Казимиром и Велемиром.

И когда они все сломали,

и везде не летал летатлин,

то успели понять едва ли,

с гиком, хохотом и талантом

в ЛЕФе, в Камерном на премьере

средь наркомов, речей, ухмылок,

разбудили какого зверя,

жадно дышащего в затылок.

Скажут: да о том ли это? о Бродском ли? Сам Евгений Рейн станет уверять, что не о том… Об этом! Будьте уверены! О том, что не так уж невинны когда бы то ни было игры со смыслами – их искажение и разрушение. Тогда как именно здравый смысл – «высший гений человечества» (Гёте).

Но – Нобелевская премия Иосифа Бродского!.. А что – Нобелевская премия? Лев Толстой, к примеру, ее не получил. В решении «разряда изящной словесности» Академии наук от января 1906 года указывалось, что «академия не может отделять беллетристику Толстого от его политико-литературной деятельности и ввиду характера последней (отвержение официальной Церкви, индивидуальное богоискательство. – М. Т.) не может указать на Толстого как на достойного премии».

Случай Бродского как раз обратный. Еще Анна Ахматова заметила, что Бродский по-своему обязан репрессивной советской власти, «выстроившей ему биографию». Вероятно, одного этого было бы недостаточно. Требуется и некое творчество (на первых порах в полной мере, бесспорно, присутствовавшее у Бродского). Тут-то и вступает в свои права «феномен подстрочника».

Вслед за техническими наиболее переводимы на любой язык тексты на эсперанто. Более того, на живых языках эсперантская поэзия звучит ярче, чем в оригинале.

Стихотворную заумь в принципе переводить проще, чем нормальный стих (оттого-то «международный успех» Андрея Вознесенского): неизмеримо большая свобода для трактования текста, подбора слов. Во Франции, к примеру, едва ли не известнейший современный русский поэт – Геннадий Айги, лауреат нескольких французских литературных премий. Не раз предлагался и на Нобелевскую. Вот один из характерных его опусов (приводимый мной здесь без разбивки на строки для экономии места) – без точек и запятых и уж само собой без рифм: «Сплю это где-то давно без страны это место где я а утешение – где-то под снегом дрова вьюга с тех пор и не нужен и я дружба теперь – рукавами во льду тает об дерево кровь-моя-сон: как запевается! тенью своею качаясь болью как в воздухе в тоске по столбам-в-этом мире-иль-ганнушкиным песнью ненужной качаясь в поле во вьюге средь хлопьев-существ лбом рассеченным в мир распеваясь! – для Господа перебирая под снегом дрова».

Я учился когда-то вместе с Геннадием Лисиным (Айги) в Литературном институте и, вспоминая этого добросердечного чувашского парня, не без Божьей искры (у С. И. Вашенцева, заведовавшего кафедрой творчества, ходил в самородках), боюсь, что примечательнее всего в приведенном его тексте упоминание о Петре Борисовиче Ганнушкине – «одном из создателей т. н. малой психиатрии, учения о пограничных состояниях» (СЭС). Куда только не заведет простую душу циничное неумеренное захваливание…

Словом, перевод и даже подстрочник зауми (чего-то подобного) намного привлекательнее оригинала. Подстрочник (плюс стихи Бродского питерского периода, плюс справедливо заслуженная в те годы известность диссидента) заставляет предполагать нечто большее, чем есть на самом деле. Это, надо думать, и перевесило во мнении иноязычных нобелевских арбитров. Англоязычные стихи Бродского, кстати, вызвали ряд насмешливых рецензий в американской прессе. Поэт, впрочем, не обязан творить на чужом языке. Свой не надо бы забывать.