ТРЕБОВАНИЯ МОЛОДОСТИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ТРЕБОВАНИЯ МОЛОДОСТИ

Становление поэтического таланта протекает по-разному. Чаще всего талант даёт себя знать ещё в ранней молодости и достигает полного расцвета к тридцати годам; затем происходит постепенное затухание стихотворной лихорадки и переход к прозе (хотя настоящий поэт никогда стихов не оставляет). Но в нашей памяти достаточно примеров позднего пробуждения этого дара. Великий американский поэт Уолт Уитмен сочинил первые стихотворения, когда ему было около сорока лет. Артюр Рембо, напротив, «иссяк», едва перешагнув границу двадцатилетия. Короче говоря, здесь никакой закономерности вывести невозможно — у каждого поэта своя судьба.

Известны лишь поздние признания А. К. Толстого о том, что он начал писать стихи в шесть лет. Однако трудно найти отпрыска из образованного дворянского круга, который не пробовал бы рифмовать. В этой среде версификация была чуть ли не эпидемией и вообще входила в систему образования молодого дворянина, как, например, и верховая езда. Но думал ли Алексей Толстой о серьёзном занятии литературой? Ответ может быть только положительным; доказательством служат его письма. Конечно, и успешный пример любимого дяди воодушевлял. Но до поры до времени Толстой вынужден был идти по проторённой тропе. Да и невозможно отрицать, что светская жизнь доставляла ему много радостей.

В кругу «золотой молодёжи» Алексей Константинович Толстой, как уже говорилось, выделялся двумя достоинствами: замечательной памятью и необыкновенной физической силой. Сам он гордился своей памятью и с детства тренировал её, прочитывая книгу за книгой. Вместе с тем статный белокурый красавец, кровь с молоком, хоть и несколько женственный, легко разгибал подковы, загонял пальцем в стену гвозди, свёртывал змеевиком серебряные ложки. Однако к литературе все эти подвиги не имели ни малейшего отношения.

Со смертью своего дяди молодой человек отнюдь не лишился высоких покровителей. На место покойного брата заступил Лев Алексеевич Перовский, бывший тогда сенатором и товарищем министра уделов; в 1841 году он стал министром внутренних дел с сохранением всех прежних обязанностей. Вообще, семейный клан Перовских играл в Российской империи весьма заметную роль.

Наиболее ярким представителем этого клана был Василий Алексеевич — оренбургский военный губернатор и командующий отдельным корпусом. Ему было вверено управление обширным пограничным краем, с неограниченными полномочиями. Для своей вотчины он сделал столько же, сколько сделал для благоустройства юга России другой выдающийся администратор того времени — Михаил Семёнович Воронцов. Оба были героями Отечественной войны 1812 года. На парадном портрете Василия Перовского работы Брюллова, находящемся в Третьяковской галерее, можно разглядеть на указательном пальце левой руки серебряный напёрсток. В Бородинском сражении французская пуля оторвала ему этот палец.

Нельзя не упомянуть и о том, что Василий Перовский был приятелем Пушкина. Поэт пользовался его гостеприимством во время поездки по оренбургским степям в поисках материалов о пугачёвщине.

Уже после смерти великого поэта Василий Перовский, отправляясь в «хивинский поход», получил от Николая I запечатанный конверт, который надлежало вскрыть, когда русские войска войдут в Хиву. Этого не случилось, и конверт был возвращён императору в целости. Говорили, что в этом конверте был указ о присвоении Василию Перовскому титула «князя Хивинского».

Свою службу в Архиве иностранных дел Алексей Толстой считал законченной. Он не спешил к сроку вернуться в Москву; Малиновскому было послано следующее письмо (13 ноября 1836 года):

«…Спешу извиниться перед Вами в просрочке данного мне отпуска. После постигшего нас несчастия матушка моя сильно занемогла, болезнь её увеличилась по приезде в Петербург и до сих пор ещё продолжается. Вот что было причиною моего замедления, и я надеюсь, что Ваше превосходительство с меня за это не взыщите, тем более что в теперешних обстоятельствах отсутствие моё было бы вдвое чувствительнее для матушки…»

К этому времени уже был решён вопрос о переводе А. К. Толстого в Петербург. Сначала он назначается чиновником департамента хозяйственных и счётных дел Министерства иностранных дел, но уже с января 1837 года причисляется «сверх штата» к русской миссии во Франкфурте-на-Майне. Даже сама формулировка наводит на мысль о том, что новое назначение — очередная синекура. Действительно, через несколько дней Алексей Толстой получает трёхмесячный отпуск «в разные российские губернии». В Германию он собрался только осенью.

Франкфурт-на-Майне был «вольным городом» в составе Германского союза; он находился на территории земли Гессен-Нассау в Пруссии. Русская дипломатическая миссия никакими особыми делами обременена не была; тем более их не было у чиновника «сверх штата». Он свободно разъезжал по Германии, а Михаил Петрович Погодин столкнулся с ним даже в Париже. Всюду Алексей Толстой изучал произведения живописи и ваяния, сосредоточенные как во дворцах аристократов, так и в церквях. Искал он и знакомств, в особенности с литераторами. Именно к этому времени относится его первая встреча с Гоголем. В памяти остались две любопытные истории.

Первая история чрезвычайно похожа на анекдот. Алексей Константинович Толстой впоследствии сам рассказал её первому биографу Гоголя Пантелеймону Кулишу. Гоголь остановился в одной из гостиниц Франкфурта; утром он намеревался ехать дальше и приказал гостиничному слуге (гаускнехту) запаковать его вещи и отправить их с дилижансом, затем беззаботно лёг спать. Утром выяснилось, что сверхаккуратный гаускнехт сложил в чемодан всю его одежду и она уже находится далеко в пути. Пришедший с визитом Алексей Толстой нашёл Гоголя закутанным в простыню. В таком одеянии он принимал и остальных посетителей, пока его старые и новые друзья не сбросились и не купили ему платье. Гоголь же от души веселился.

К этому же периоду относится другой случай. Во Франкфурте жил Жуковский и Гоголь постоянно посещал его. Кулиш пишет:

«Однажды — это было в присутствии графа А. К. Толстого — Гоголь пришёл в кабинет Жуковского и, разговаривая со своим другом, обратил внимание на карманные часы с золотой цепочкой, висевшие на стене.

— Чьи это часы? — спросил он.

— Мои, — отвечал Жуковский.

— Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расстанусь!

С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, положил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его проказливостью, должен был отказаться от своей собственности»[15].

Такую добродушную «проказливость» современники считали одной из характерных черт гоголевского причудливого характера.

В следующем году А. К. Толстому пришлось вновь отправиться в Европу. На этот раз он был включён в состав «малого двора» цесаревича, которому надлежало после путешествия по России в предыдущем году совершить такой же ознакомительный вояж за границу. В Риме Алексей Толстой вновь встретился с Гоголем и впервые познакомился с Александрой Осиповной Смирновой-Россет. Гоголь объявил, что будет читать на вилле Зинаиды Волконской «Ревизора». На это чтение собралась вся русская колония, но Гоголь был не в ударе. Чтение оказалось скучным и монотонным. Гостиная постепенно пустела, и к концу остались только несколько человек, искренне удручённых столь явным пренебрежением публики. Им было до слёз обидно за любимого писателя.

Там же в Италии на озере Комо с Алексеем Константиновичем Толстым случилось приключение, оставившее в его душе большой след. Он вспоминал об этом спустя тридцать пять лет, вновь побывав в тех местах:

«В 1840 году я был здесь в одно время с нашим государем, тогда великим князем. Всякий день мы ходили в виллу Реймонди стрелять в цель и в голубей. Но так как дочь кустодэ (сторожа. — В. Н.) Пеппина была очень красива, я за ней ухаживал через окошко нижнего этажа, но мне хотелось поговорить с ней с глаза на глаз, и для этого я забыл свою пороховницу в одной из гостиной виллы, а потом я пришёл в течение дня её искать и попросил Пеппину мне помочь.

Пороховница находилась в комнате, в которой ставни были закрыты. Прежде чем уйти, я сделал Пеппине объяснение в любви — такое, что она не могла больше сомневаться в моих чувствах.

Остальное я забыл.

Вчера утром, когда я пошёл в Комо, я остановился в вилле Реймонди. Перед дворцом, около большой дороги, на лужайке, стоит большой ясень, который я узнал и под которым прежде всегда сидели аббаты… <…>

Я продолжаю: Жуковский нарисовал ясень; но так как он не умел рисовать аббатов, он попросил меня нарисовать ему одного из них, что я и сделал.

Придя теперь под ясень, я увидал под ним аббата, как тогда; я позвонил у решётки, и молодая девушка пришла открыть мне, как в былые времена.

Она была похожа на Пеппину, но я хорошо знал, что это не была она, так как ей тогда было 16 лет, которых она теперь более иметь не может, по крайней мере, я так думаю.

Я попросил видеть сторожа, и старый человек пришёл, но я знал, что это не был тот же самый, так как тому было тогда лет шестьдесят, и ему не могло быть их и теперь.

На мои вопросы новый сторож сообщил мне, что прежний умер, а также и жена его, но он ничего не мог мне сказать о Пеппине.

Он был тогда помощником сторожа, и у него глуповатый вид.

Я попросил его открыть мне, и я отыскал комнату и стул, на который я сел, как во время оно. Он спросил меня, не родственник ли я прежнему сторожу? Я отвечал: „Да, немного“. Потом я посетил сад, и, к его удивлению, я ему указал место, где прежде было стрельбище, и затем различные перемены, которые произошли с 1840 года. Это мне напомнило удивление швейцара дома Шиллера в Веймаре, когда я вернулся в него после тридцатипятилетнего отсутствия и расспрашивал о различных лицах 26-го года.

— Но вы у меня спрашиваете о лицах, которые давно умерли, — сказал он мне. — Как же вы?

Тем не менее я не отчаиваюсь найти Пеппину.

Я поручу это моему другу, старому лодочнику Франжи, и если она не умерла, я пойду навестить её».

В начале 1841 года А. К. Толстой снова меняет место службы. Он переводится младшим чиновником Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Своему непосредственному начальнику, знаменитому литератору Владимиру Фёдоровичу Одоевскому, новоиспечённый служащий сразу же пишет:

«Ваше сиятельство,

Несколько дней тому назад меня официально известили, что я прикомандирован к Вам для помощи в занятиях по Канцелярии. К несчастью, упорная лихорадка заставляет меня сидеть дома и не позволяет приступить к исполнению моих обязанностей. Если бы, однако, Вам было угодно поручить мне какую-нибудь работу, которой я мог бы заниматься у себя, я с величайшим удовольствием взялся бы за неё и приложил бы все усилия, чтобы быть Вам полезным. Надеюсь, не будет нескромностью с моей стороны, если я попрошу Вас поручить мне что-нибудь, относящееся к закону о майоратах, закону, о котором я давно мечтаю.

Примите, Ваше сиятельство, уверения в глубоком уважении

Вашего покорного слуги графа Алексея Толстого».

Каков был результат этого письма — неизвестно.

Лет с двадцати Алексей Толстой сделался заядлым охотником. Эту страсть он пронёс через всю жизнь, причём главной для него была медвежья охота. Впрочем, не чурался он и мелкой дичи, но всё же предпочитал лесных великанов — медведей и лосей. Среди представителей многочисленной охотничьей корпорации (а охотой увлекались и цесаревич Александр Николаевич, и молодые литераторы Иван Тургенев и Николай Некрасов) репутация Толстого сомнениям не подвергалась. Он был метким стрелком и любителем «брать» медведя на рогатину. В то время медведи встречались и под Петербургом в окрестностях Ораниенбаума, и в брянских лесах, окружающих Красный Рог.

Охота на медведя с рогатиной требовала отчаянной смелости, большой силы и хваткой изворотливости. Рогатина представляла собой длинную палку вроде копья, с заточенным металлическим оконечником; некогда это было боевое оружие, но со временем стало использоваться только в поединке с «косолапым». Охотнику надо было выждать, когда разъярённый зверь бросится на него; в мгновение ока он упирал под углом рогатину в землю, и медведь натыкался на остриё всей своей мощью. Обычно под остриём вставлялась поперечина, за которую зверь хватался обеими лапами, и тем глубже железо вонзалось в его тело. Нужно было точно рассчитать момент, иначе медведь одним ударом ломал рогатину, и тогда уже охотнику угрожала смертельная опасность. Алексею Толстому везло, он избежал могучих медвежьих лап, а на его счету было более сотни убитых медведей.

В Красном Роге до последнего времени бытовала легенда о поединке Алексея Константиновича Толстого с медведем. Правда или нет — сказать трудно. Сам поэт ни о чём подобном никогда не рассказывал. Якобы однажды в лесу он неожиданно наткнулся на медведя, а ходил охотиться на вальдшнепов и совершенно не был подготовлен к подобной встрече. К тому же случилось это всего в трёх верстах от усадьбы и никогда медведи так близко не подходили. Два выстрела в зверя только разозлили его. Ничего не оставалось делать, как только укрыться, и Толстой спрятался за стволом большой ели. Но медведь всё видел, поднялся на задние лапы и попытался лапами вытащить противника. Алексей Константинович схватил их обеими руками и крепко сжал. Около получаса он не разжимал «тиски», пока не почувствовал, что силы его на исходе. Руки опустились сами собой, но, к его удивлению, медведь упал замертво. Зверь не выдержал поединка с богатырём, и его сердце остановилось. Говорили, что и для Алексея Толстого этот случай не прошёл безнаказанно: его мучительные головные боли участились и уже не оставляли поэта до самого конца.

Настоящий охотник не может не быть внимательным наблюдателем природы. А. К. Толстому довелось стать свидетелем многих, казалось бы, невероятных случаев из жизни лесных обитателей. Одно удивительное происшествие описано им в небольшом рассказе «Волчий приёмыш»:

«1839 года, весною, был я свидетелем такого странного случая, какому в летописях охоты едва ли отыщется подобный. В Черниговской губернии, Мглинского уезда, в селе Красном Рогу лесничие донесли мне, что нашли убитую волчицу. Охотиться без ведома моего у меня запрещено, и я тотчас отправился в означенное урочище удостовериться, не чужими ли охотниками убита волчица.

При осмотре оказалось, что она не застрелена, но зарублена топором или другим каким-нибудь острым орудием; сосцы её наполнены были молоком, и по всему было видно, что она недавно издохла. Я упоминаю об этих подробностях не потому, что считаю их важными, но чтобы не пропустить ни одного из обстоятельств, сопровождавших необыкновенное явление, которое мне случилось видеть.

Переворачивая волчицу с боку на бок, услышал я недалеко от себя сильный писк и вскоре заметил, что он выходит из волчьей норы или (по тамошнему местному выражению) язвы. Бывшие со мной охотники, по приказанию моему, раскопали язву и вытащили из неё, одного за другим, шесть маленьких, едва прозревших волчат. Я уже хотел удалиться с этой добычей, как услышал в той же язве ещё другой, совсем особенный писк. Мы продолжали копать и, к величайшему удивлению своему, нашли в самой глубине маленькую лисичку, которая казалась немного старше волчат и была почти одного с ними роста. Я пустил всех семерых на землю, возле убитой волчицы, и они все семеро стали по ней ползать.

Волчата и лисичка жили у меня довольно долго в большой дружбе; они ели и спали вместе. Иногда только лисичка, будучи старше и проворнее, обижала волчат.

Сколько я ни старался узнать, каким образом она очутилась в волчьей норе, я не мог придумать для сего удовлетворительного истолкования. Ясные признаки показывали, что нора была первоначально лисья. Известно, что волки часто выгоняют лисиц из их жилищ и сами селятся на их место.

Может быть, волчица изо всех маленьких лисичек, бывших в завоёванной норе, выбрала одну и вскормила её со своими детьми; может быть, она пощадила её по ошибке; может быть ещё, она нарочно оставила всех найденных ею лисичек, вскармливала их собственным молоком и сама понемногу ими питалась. Предоставляю естествоиспытателям и старым опытным охотникам решение этого вопроса.

Кем и как была убита волчица, осталось мне также неизвестным».

Летом 1841 года А. К. Толстой был командирован к своему дяде Василию Перовскому. Ему пришлось испытать на себе все прелести путешествия по печально знаменитым русским дорогам. Своему сослуживцу Оскару Радену он писал из Оренбурга: «От Москвы до Нижнего — ни одной почтовой лошади; дороги, превосходящие всё самое чудовищное, что может создать самое горячечное воображение: до Владимира — якобы шоссейная дорога, каждый камешек которой по объёму соответствует булыжнику петербургских мостовых, а по своей форме — артишоку; провалившиеся мосты, насыпи, размытые весной во время ледохода и сохранившиеся до сего времени in status quo (в прежнем положении. — В. Я.); беспрерывные дожди и грозы, а для переправы через Волгу и Каму — какие-то жалчайшие лодчонки и, наконец, в довершение бедствий — прочно слаженный экипаж, который ломается 11 раз в течение 20 дней, — такова история наших злоключений».

Но тяготы пути скоро были вознаграждены. Молодому человеку довелось вкусить такое экзотическое удовольствие, как охота на сайгаков. Вместе с партией казаков он более месяца провёл в степях, наслушавшись рассказов о тревожном житье на границе с Хивинским ханством, о постоянных набегах киргизов, о злоключениях русских пленников, оказавшихся у них в рабстве. Меткий стрелок, Алексей Толстой быстро завоевал уважение как у казаков, так и у башкир. Среди последних любимой забавой была борьба; она требовала не столько физической силы, сколько ловкости, и Толстой (впрочем, как и остальные казаки) постоянно оказывался на земле. Но когда дело касалось исключительно силы, он первенствовал и заслужил у башкир почётное прозвище джигита.

Свои приключения А. К. Толстой описал в очерке «Два дня в киргизской степи», напечатанном в «Журнале коннозаводства и охоты» (1842. № 5). Из командировки он, как и следовало ожидать, опоздал и поэтому в том же письме просил Радена извиниться за него перед начальством в случае «если моё отсутствие будет замечено».

На фоне этих чисто мужских забав невольно возникает вопрос: как мог Алексей Константинович Толстой, такой завидный жених, до поры до времени избегать уз Гименея? Конечно, к женскому очарованию он не был равнодушен, но о его сердечной жизни в этот период известно до удивления мало. По некоторым неопределённым сведениям, предметом первой любви А. К. Толстого стала семнадцатилетняя Елена Мещерская — сестра одного из его светских приятелей. Он даже собирался сделать ей предложение, но натолкнулся якобы на резкое возражение матери, не желавшей видеть никакую другую женщину возле своего горячо любимого сына. Молодой человек покорился её воле и о браке больше не заикался. Хотя, думается, если бы здесь имело место настоящее чувство, ничто бы Толстого не остановило — и последующие события это доказали. Возможно, он неосознанно предчувствовал, что рано или поздно в его жизнь войдёт настоящая «вечная любовь».

Среди ранних стихотворений Толстого обращает на себя внимание следующее:

Ты помнишь ли, Мария,

Один старинный дом

И липы вековые

Над дремлющим прудом?

Безмолвные аллеи,

Заглохший, старый сад,

В высокой галерее

Портретов длинный ряд?

Ты помнишь ли, Мария,

Вечерний небосклон,

Равнины полевые.

Села далёкий звон?

За садом берег чистый,

Спокойный бег реки,

На ниве золотистой

Степные васильки?

И рощу, где впервые

Бродили мы одни?

Ты помнишь ли, Мария,

Утраченные дни?

(«Ты помнишь ли, Мария…». 1840-е)

Кажется, эти строки вполне могли бы свидетельствовать о некоей сердечной тайне. Но нет, стихи посвящены пятнадцатилетней девочке, двоюродной сестре поэта по матери. (Её отцом был малоизвестный литератор В. Львов; он служил цензором в Москве и был отстранён от должности по Высочайшему повелению за то, что разрешил отдельное издание «Записок охотника» И. С. Тургенева.) Стихотворение написано спустя год после кратковременного пребывания Алексея Толстого в подмосковном имении родственников Спас-Телешево. Особой оригинальностью оно не блещет, являя все знаковые признаки так называемой «усадебной поэзии»: и старый обветшалый дом, и липовые аллеи, и длинный ряд запылённых портретов предков. Ничего другого в этих стихах искать и не стоит.

Знаменательно, что в печати А. К. Толстой впервые выступил не со стихами, а с прозой. В 1841 году в Петербурге отдельным изданием вышла его повесть «Упырь», а сам автор скрылся за псевдонимом Краснорогский. Уже одно это говорит, что Алексей Толстой следовал по стопам своего дяди (вспомним происхождение его псевдонима Погорельский). Первое упоминание об этой повести можно найти в письме Алексея Перовского племяннику от 18 марта 1835 года: «Не спеши с „Loupgarou“ („Упырь“. — В. Н.). Лучше оставь его на время, а то испортишь. Большую пьесу можно делать помаленьку, и если тебе придёт между тем другое что-нибудь на мысль, так ты можешь и другим заняться».

К советам опытного литератора следовало прислушаться, и «Упырь» действительно писался без спешки. Образцом для начинающего писателя служили романтические новеллы дяди с их причудливой смесью реалий московского быта и эзотерики. Читатель до самого последнего момента не может понять: не является ли весь рассказ всего лишь бредом болезненного сознания главного героя. Впрочем, в «Упыре» нашло отражение и то, что Алексей Толстой пережил в итальянском городке Комо, где он на сутки влюбился в прекрасную Пеппину. Конечно, литературность этой повести бьёт в глаза; в её тексте не сложно отыскать штампы расхожей беллетристики того времени: и привидение, и ожившие портреты, и груды драгоценностей, при свете дня оказывающиеся человеческими костями.

Сам автор был невысокого мнения о своём первом прозаическом опыте и, можно сказать, забыл о нём; вновь «Упырь» был переиздан только в 1900 году Владимиром Сергеевичем Соловьёвым. Но удивительно! Далёкая от совершенства повесть пережила своё время и с удовольствием читается в наши дни. Возможно потому, что, несмотря на малоинтересную ныне старинную фантасмагорию, в «Упыре» ощущается обаяние личности Алексея Константиновича Толстого. Так что нет ничего странного в том, что такой эстетически чуткий критик, как Виссарион Белинский, не прошёл мимо «Упыря». Таинственность его не увлекла; достоинства повести он увидел в другом, отмечая «мастерское изложение, уменье сделать из своих лиц что-то вроде характеров, способность схватить дух страны и времени, к которым относится событие, прекрасный язык, иногда похожий даже на „слог“»; по мнению критика, на страницах повести ощутим «отпечаток руки твёрдой, литературной»[16], что много обещает в будущем.

Наряду с прозой в эти годы А. К. Толстой интенсивно писал стихи. Некоторые из самых известных его стихотворений созданы именно тогда, как, например, хрестоматийное:

Колокольчики мои,

       Цветики степные!

Что глядите на меня,

       Темно-голубые?

И о чём звените вы

       В день весёлый мая,

Средь некошеной травы

        Головой кивая?

Конь несёт меня стрелой

        На поле открытом;

Он вас топчет под собой,

         Бьёт своим копытом,

Колокольчики мои,

         Цветики степные!

Не кляните вы меня,

         Тёмно-голубые!

Я бы рад вас не топтать,

        Рад промчаться мимо,

Но уздой не удержать

         Бег неукротимый!

Я лечу, лечу стрелой,

        Только пыль взметаю;

Конь несёт меня лихой, —

         А куда? не знаю!

(«Колокольчики мои…». 1840-е)

Стихотворение длинное и по сути программное. Молодому ездоку представляется, что он стремглав влетает в «стольный град», куда съезжаются посланцы славянских народов. Начинается всеобщий пир, знаменующий единство славянства под эгидой православной Руси:

Громче звон колоколов,

           Гусли раздаются,

Гости сели вкруг столов,

          Мёд и брага льются,

Шум летит на дальний юг

          К турке и венгерцу —

И ковшей славянских звук

          Немцам не по сердцу!

Впоследствии А. К. Толстой относил это стихотворение к своим наибольшим удачам.

Другим большим стихотворением этого периода, со временем обретшим широкую популярность, была то ли баллада, то ли своеобразная с элегическим оттенком притча «Курган» (1840-е). Проезжая по украинской степи, А. К. Толстой не раз видел земных великанов, под которыми покоились кости некогда прославленных воинов — героев древнего славянства. Их имена давным-давно стерлись в человеческой памяти, не оставив даже глухого упоминания. Только эти величественные одинокие холмы возвышаются как памятники былой славы, и, кажется, ничто не в силах сравнять их с окружающей ровной безбрежностью.

В степи, на равнине открытой,

Курган одинокий стоит;

Под ним богатырь знаменитый

В минувшие веки зарыт.

В честь витязя тризну свершали,

Дружина дралася три дня,

Жрецы ему разом заклали

Всех жён и любимца коня.

Когда же его схоронили

И шум на могиле затих,

Певцы ему славу сулили,

На гуслях гремя золотых.

………………………………………

И вот миновалися годы,

Столетия вслед протекли,

Народы сменили народы,

Лицо изменилось земли.

Курган же с высокой главою.

Где витязь могучий зарыт,

Ещё не сравнялся с землёю,

По-прежнему гордо стоит.

А витязя славное имя

До наших времён не дошло…

Кто был он? венцами какими

Своё он украсил чело?

Чью кровь проливал он рекою?

Какие он жёг города?

И смертью погиб он какою?

И в землю опущен когда?

Безмолвен курган одинокий…

Наездник державный забыт,

И тризны в пустыне широкой

Никто уж ему не свершит!

…………………………………

А слёзы прольют разве тучи,

Над степью плывя в небесах,

Да ветер лишь свеет летучий

С кургана забытого прах…

Однако в 1840-е годы молодой поэт выступил со стихами в печати лишь однажды. В журнале «Листок для светских людей» (1843. № 40) им без подписи опубликовано стихотворение «Серебрянка» (интересно отметить, что оно сопровождалось рисунками известного художника Григория Гагарина):

Бор сосновый в стране одинокой стоит;

В нём ручей меж деревьев бежит и журчит.

Я люблю тот ручей, я люблю ту страну,

Я люблю в том лесу вспоминать старину.

«Приходи вечерком в бор дремучий тайком,

На зелёном садись берегу ты моём!

Много лет я бегу, рассказать я могу,

Что случилось, когда на моём берегу,

Из сокрытой страны я сюда прибежал,

Я чудесного много дорогой узнал!

Когда солнце зайдёт, когда месяц взойдёт

И звезда средь моих закачается вод,

Приходи ты тайком, ты узнаешь о том.

Что бывает порой здесь в тумане ночном!»

Так шептал, и журчал, и бежал ручеёк;

На ружьё опершись, я стоял одинок,

И лишь говор струи тишину прерывал,

И о прежних я грустно годах вспоминал.

Серебрянка — ручей в материнской усадьбе Блистово, следовательно, поэт вспоминает детство. Несмотря на то, что в стихах явно ощутимы лермонтовские мотивы, дебют следует признать удачным. Но по не совсем понятной причине А. К. Толстой ещё долго продолжал оставаться поэтом «для себя».

Именно в эти годы создана одна из самых знаменитых его баллад (если не самая знаменитая!) — историческая баллада «Василий Шибанов». Её сюжет заимствован из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина. Поскольку А. К. Толстой строго следует первоисточнику, приведём рассказ историка: «Князь Андрей Курбский… начальствуя в Дерпте, сей гордый воевода сносил выговоры, разные оскорбления; слышал угрозы; наконец сведал, что ему готовится погибель. Не боясь смерти в битвах, но устрашённый казнию, Курбский… ночью тайно вышел из дому, перелез через городскую стену, нашёл двух осёдланных коней, изготовленных его верным слугою, и благополучно достиг Вольмара, занятого литовцами. Там воевода Сигизмундов принял изгнанника как друга, именем королевским обещая ему знатный сан и богатство. Первым делом Курбского было изъясниться с Иоанном (Иваном Грозным. — В. Н.): открыть душу свою, исполненную горести и негодования. В порыве сильных чувств он написал письмо к Царю; усердный слуга, единственный товарищ его, взялся доставить оное, и сдержал слово: подал запечатанную бумагу самому Государю, в Москве, на Красном крыльце, сказав „от господина моего, твоего изгнанника, князя Андрея Михайловича“. Гневный Царь ударил его в ногу острым жезлом своим; кровь лилась из язвы, слуга стоял неподвижно, безмолвствовал. Иоанн оперся на жезл и велел читать письмо Курбского…

…Иоанн выслушал чтение письма и велел пытать вручителя, чтобы узнать от него все обстоятельства побега, все тайные связи, всех единомышленников Курбского в Москве. Добродетельный слуга, именем Василий Шибанов (сие имя принадлежит Истории) не объявил ничего; в ужасных муках хвалил своего отца-господина, радовался мыслию, что за него умирает. Такая великодушная твёрдость, усердие, любовь изумили всех и самого Иоанна»[17].

А. К. Толстой, если сравнить текст его баллады и вышеприведённое повествование Карамзина, с первого взгляда не отступает от исторической правды. Но он как бы не замечает нравственного аспекта. Курбский — этот борец за справедливость и «рыцарь без страха и упрёка» — ни минуты не колеблясь, обрекает своего верного слугу на мучительную смерть. Такова логика действий «русского эмигранта 16-го столетия» (по словам Фёдора Достоевского); и немногим отличались от Курбского подобные ему эмигранты последующих веков, писавшие пасквили о России из «безопасного далека». Недаром Иван Грозный в ответном письме Курбскому обмолвился: «Устыдися раба твоего Шибанова»; он стоит морально много выше своего родовитого господина. Но Алексей Толстой, сосредоточившись на диалоге Курбского и царя, как бы отказывается понимать, кто по-настоящему герой его баллады.

Пытают и мучат гонца палачи,

               Друг к другу приходят на смену:

«Товарищей Курбского ты уличи,

               Открой их собачью измену!»

И царь вопрошает: «Ну что же гонец?

Назвал ли он вора друзей наконец?»

              «Царь, слово его всё едино:

                Он славит свого господина!»

………………………………………………………….

«О князь, ты, который предать меня мог

                 За сладостный миг укоризны,

О князь, я молю, да простит тебе Бог

                  Измену твою пред отчизной!

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

Язык мой немеет, и взор мой угас,

                  Но в сердце любовь и прощенье,

                  Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

                  Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

                  Но слово моё всё едино:

За грозного, Боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь,

                   И твёрдо жду смерти желанной!»

                   Так умер Шибанов, стремянный.

Тогда же А. К. Толстой новаторски осовременил излюбленный жанр романтической поэзии. Среди его ранних стихотворений особняком стоит сатирическая баллада «Богатырь» — первый опыт на том пути, где он достиг замечательных успехов. Она посвящена злу, охватившему Русь своими цепкими щупальцами. Стремясь поправить финансовое положение страны, правительство ввело систему винных откупов; инициатором был министр финансов Егор Франциевич Канкрин. Производство спирта и вина было передано в частные руки, и в результате кабаки стали множиться подобно грибам после летнего дождя. Как на грех, откупщиками оказались ловкие дельцы почти сплошь с нерусскими фамилиями, которые сказочно богатели, а крестьяне пропивались до нитки.

По русскому славному царству,

На кляче разбитой верхом,

Один богатырь разъезжает

И взад, и вперёд, и кругом.

Покрыт он дырявой рогожей,

Мочалы вокруг сапогов,

На брови надвинута шапка.

За пазухой пенника штоф.

«Ко мне, горемычные люди,

Ко мне, молодцы, поскорей!

Ко мне, молодицы и девки, —

Отведайте водки моей!»

Он потчует всех без разбору,

Гроша ни с кого не берёт,

Встречает его с хлебом-солью,

 Честит его русский народ.

Красив ли он, стар или молод —

Никто не заметил того;

Но ссоры, болезни и голод

Плетутся за клячей его.

И кто его водки отведал,

От ней не отстанет никак,

И всадник его провожает

Услужливо в ближний кабак.

Стучат и расходятся чарки,

Трёхпробное льётся вино,

В кабак, до последней рубахи,

Добро мужика снесено.

………………………………….

Стучат и расходятся чарки,

Рекою бушует вино,

Уносит деревни и сёла

И Русь затопляет оно.

Стоит ли удивляться, что в печать это стихотворение долго не могло попасть. А. К. Толстой попытался опубликовать его в 1859 году, но оно было не пропущено цензурой. Балладу «Богатырь» удалось напечатать только в 1867 году, когда система винных откупов уже отошла в прошлое; она была отменена в 1861 году.

Постепенно в литературных кругах имя Алексея Константиновича Толстого становилось известным. Как уже говорилось, его стихи в печати не появлялись, но он охотно читал их при всяком удобном случае и в благожелательной аудитории. Большое значение для его становления как поэта сыграла четырёхмесячная командировка в Калугу в середине 1850 года. А. К. Толстой был причислен к комиссии сенатора В. Д. Давыдова, на которую была возложена ревизия дел в Калужской губернии, поскольку на губернатора Николая Михайловича Смирнова (мужа Александры Осиповны Смирновой-Россет) поступали многочисленные жалобы и обвинения в лихоимстве. Например, сын генерала Ершова обвинял губернатора в том, что под его нажимом отец совершил дарственную своей дочери Софии, бывшей замужем за Аркадием Россетом, братом жены губернатора, и этим лишил его наследства.

Однако все подобные доносы оказались несостоятельными, и репутация губернатора Смирнова не пострадала в глазах общества. Губернаторша Смирнова-Россет сумела на время сделать Калугу интеллектуальным оазисом. Она следовала советам Гоголя, с которым переписывалась; одно из своих писем к ней Гоголь включил в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», озаглавив «Что такое губернаторша». Несколько раз Гоголь был её гостем. Его очередной приезд в Калугу совпал с пребыванием там Алексея Толстого. Молодой поэт встретил нового Гоголя; он уже не был прежним простодушным весельчаком, легко откликавшимся на шутку и делившимся многочисленными юмористическими воспоминаниями. Гоголь стал немногословным и всё чаще вдавался в проповеднический тон, не говорил, а вещал. Однако и сейчас его можно было расшевелить; Гоголь заметно оживился, когда речь зашла о народных песнях, которые назвал «редкими самородными перлами» и даже спел две украинские народные колыбельные:

Ой, спы, дитя, без сповытгя.

Пока маты з поля прыйде…

И другую:

Ой ходыть сон по ульньци,

В билесенький кошильньци;

Слоняется, тыняетця…

А. К. Толстому он сделал своеобразный подарок, продекламировав ему песню:

Пантелей-государь ходит по двору,

Кузмич гуляет по широкому,

Кунья на нём шуба до земли,

Соболья на нём шапка до верху,

Божья на нём милость до веку.

Сужена-то смотрит из-под пологу,

Бояре-то смотрят из города,

Боярыни-то смотрят из терема.

Бояре-то молвят: чей-то такой?

Боярыни молвят: чей-то господин?

А сужена молвит: мой дорогой!

Эта песня впоследствии вошла в текст романа «Князь Серебряный», первые главы которого в те годы уже были написаны Толстым. По-видимому, Алексей Константинович читал их в губернаторском доме. Смирновой-Россет он подарил тетрадь своих стихотворений.

Влияние Гоголя сказалось и по-иному. При разъездах по губернии А. К. Толстой не раз останавливался в Козельске и пешком ходил в Оптину пустынь. Три версты — незначительное расстояние для бывалого охотника. Монашеская жизнь и монастырская «уставность» были излюбленной темой разговоров Гоголя. В Оптиной пустыни Алексей Толстой всё это наблюдал воочию, и его заметы также легли на страницы «Князя Серебряного».

Впрочем, в Калуге А. К. Толстого занимала не только литература. О своём житье-бытье там он впоследствии вспоминал: «В 50-м году, 19 лет тому назад… я в окрестностях Калуги отправился вместе с Клементием Россетти (братом Смирновой-Россет. — В. Н.) в лес, чтобы присутствовать при расцвете папоротника, но Россетти так напугала какая-то белая тень, перебежавшая нам дорогу, что он не пожелал идти дальше. Это было в те времена, когда его сестра, княгиня Ольга Оболенская, произвела на меня сильное впечатление, сильное настолько, что однажды я чуть было не утонул во время купания, когда она вдруг появилась верхом на ослике. Древняя история!» Больше ничего не известно об этом очередном минутном увлечении молодого поэта.

В целом же Калуга произвела на Толстого гнетущее впечатление. Все язвы тогдашней провинции были перед глазами: суды долгие и неправедные; раздающая направо и налево обывателям зуботычины полиция; живущее по правилу «не обманешь, не продашь» купечество; и всё это на фоне оскудения дворянства и нищеты деревни. Даже в доме губернаторши самые оживлённые дебаты велись о заготовках квашеной капусты: поручить рубить её дворовым девкам или просить начальство прислать из городского острога арестантов. От всего вокруг поэт впадал в безысходное уныние.

Утешить А. К. Толстого могло разве то, что за время его «калужского изгнания» мать приобрела имение под Петербургом. Усадьба звалась Пустынька. Главный дом стоял у обрыва; внизу протекала быстрая река Тосна. Спуск к ней шёл почти по отвесному склону, где ближе к берегу были пещеры; некоторые протяжённые и с частыми разветвлениями. По-видимому, некогда в одной из этих пещер обитал монах — отшельник (или пустынник), поэтому местность и получила такое название.

Литератор Александр Никитенко гостил здесь два дня в мае 1867 года. В дневнике он записал: «„Пустынька“ — нечто вроде роскошного замка на берегу Тосны, на расстоянии от Петербурга в час с четвертью по Московской железной дороге и в четырёх или пяти верстах от станции Саблино… Всё в доме изящно, удобно и просто. Самая местность усадьбы интересна. Едешь к ней по гнусному ингерманландскому болоту и вдруг неожиданно натыкаешься на реку Тосну, окаймлённую высокими и живописными берегами. На противоположном берегу её дом, который таким образом представляет красивое и поэтическое убежище»[18]. Легенда гласила, что Пустынька (как и Красный Рог) была создана Растрелли.

К сожалению, сегодня от Пустыньки (как от большинства других русских усадеб) сохранились только остатки — парк и два пруда, один с островом, где при А. К. Толстом стояла беседка. Алексей Константинович Толстой любил Пустыньку и, похоже, усадьба отвечала ему взаимностью. Она не пожелала пережить его и сгорела вскоре после смерти поэта. В огне погиб и его архив, находившийся здесь. Своеобразным воспоминанием о Пустыньке осталась овальная акварель: Алексей Толстой, одной рукой ухватившись за дерево, помогает своему двоюродному брату Алексею Жемчужникову, утопающему в глубоком снегу, одолеть крутизну при подъёме к дому. По-видимому, это было в первую зиму после возвращения поэта из Калуги.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.