Брак с театром

Брак с театром

Бес с размаху плюхнулся в кресло и замер, с подозрением прислушиваясь к скрипу.

— Дружище, тебе нужно бы сменить мебель, — посоветовал он. — Вон, креслице-то уже поскрипывает. Как-нибудь сяду, а оно возьмет и развалится. А вдруг развалится, когда в него сядет нервный пациент? Ты представляешь, какой это будет шок!

— А ты садись аккуратнее, — посоветовал Психолог, взбалтывая ложечкой растворимый кофе в объемистой фаянсовой чашке.

— Аккуратист, — пробурчал Бес и непринужденно взял чашку с кофе из рук Психолога. — Спасибо, это как раз то, чего мне сейчас не хватало.

— Вообще-то, мне тоже, — вздохнул Психолог и достал еще одну чашку. К беспардонности Беса он давно привык, да и не считал нужным устраивать какие-то разбирательства или лекции о правилах поведения из-за чашки кофе. Бес ведь не человек, его не переделаешь.

— Что на этот раз тебя беспокоит? — Бес с наслаждением понюхал кофе, высунул длинный тонкий язык, лизнул горячую жидкость. — Как-то ты подозрительно серо выглядишь. И кофе вот пьешь. Обычно-то все травяными чаями для здоровья организм мучишь.

— Вот то и беспокоит, что ничего не беспокоит, — признался Психолог. — Все ясно, все понятно. Даже как-то подозрительно.

— Это ты о псевдониме, что ли? — шумно всхлюпывая, Бес глотал кофе, и глазки его сладко жмурились. Кофе был тайной страстью Беса, и он считал изобретателя этого напитка величайшим гением человечества.

— Ну да, о псевдониме, — кивнул Психолог. — Хоть тут нет никаких противоречий.

— А откуда бы им взяться? — Бес с наслаждением тщательно облизал чашку, подбирая последние капельки. — Псевдоним ведь обычное дело для артиста или там писателя. Все им неймется, все поблагозвучнее жаждут назваться.

— Ну, тут как раз другой случай, и благозвучие не имеет к нему отношения, — заметил Психолог. — Псевдоним здесь выполняет две функции. Что и следовало ожидать.

— Не для благозвучия? — удивился Бес. — Зачем же тогда столько телодвижений?

— Смена фамилии, взятие актерского псевдонима — своеобразный акт заключения брака. Выходя замуж, девушка меняет фамилию своей семьи на фамилию мужа, обозначая этим свой новый статус — замужней женщины. То же сделала и Раневская, посвящая себя театру. Можно сказать, что она вышла замуж за театр.

— Получается, что все писатели, журналисты, артисты, которые пользуются псевдонимами, заключают брак со своей профессией? Как-то это не на всех похоже.

— Так ведь и браки бывают разные, — засмеялся Психолог. — Кто-то женится или выходит замуж, отдавая всего себя, а кто-то — «время пришло», «надо бы как-то жизнь устраивать», «мы это сделаем ради ребенка», «надоел бардак в квартире»… Причин, а уж тем более поводов для заключения брака множество. То же и с псевдонимами.

— А если псевдоним не взял? Получается, что уже не брак, а так, сожительство? — Бес явно веселился: он счастливо скалился, пятачок его морщился от удовольствия, а между когтями сновали фиолетовые крошечные молнии.

— Не во всех случаях, — Психолог улыбался. Рассуждения Беса изрядно его забавляли. — Вот тут мы подходим к еще одной причине, по которой был взят псевдоним в данном случае. Смена фамилии при заключении брака — это объявление всему миру о возникновении новой семьи. Но в данном случае это — еще и отказ от старой. И более того — отказ от отца. Псевдонимом утверждается: я — Фаина Раневская, а ты — Гирш Фельдман, и больше ты не имеешь ко мне никакого отношения. Можно сказать, что в тот день, когда Фаина Раневская официально приняла свой псевдоним как фамилию, семья Фельдманов лишилась младшей дочери.

— Ты хочешь сказать, что она настолько жаждала уесть родного отца, что готова была плюнуть ему в лицо таким образом? — Бес задумчиво погладил рожки, затем незаметно подхватил чашку Психолога и лизнул ее. Тут же сморщился — приятель, оказывается, пил вовсе не кофе, а все тот же опостылевший Бесу травяной чай.

— Отец был главой семьи, и это сразу заметно, — ответил Психолог. — И маленькая Фаина всеми силами старалась заслужить его одобрение. Ее не столько беспокоил недостаток любви со стороны матери, сколько — со стороны отца. Мать ее была женщиной эмоциональной, даже экзальтированной, вечно витала в облаках. Обрати внимание, она легче перенесла смерть своего сына, чем смерть Толстого! Ее горе от смерти Толстого было таково, что она даже слегла, больная, на несколько месяцев. О сыне она так не горевала. И не потому, что не любила его, нет. Просто беды мира она воспринимала куда как глубже, чем личные. Иное дело Гирш Фельдман. Уж он-то был человеком сугубо практическим. И вся его любовь и привязанность была земной, а никак не облачной. И именно вот этой привязанности жаждала его дочь.

— Ну да, и никак не могла поверить в то, что отец ее все же любит, — заметил Бес. Он не выдержал, поднялся, подошел к чайнику. Очень хотелось кофе. Психолог, увлекшись своей мыслью, продолжал говорить, не обращая внимания на манипуляции приятеля с кофейной банкой:

— Не просто не могла поверить, а жизнь прожила в убеждении, что отец ее не любил! А ведь она мечтала доказать, что достойна любви. Сначала в том, что родители ее не любят, она обвиняла себя. Мол, родилась такой вот — некрасивой, заикающейся, нескладной, за что тут любить? А потом решила, что может измениться, став актрисой. И ей очень хотелось поддержки отца. Она жаждала этой поддержки. И — не получила ее.

— Как — не получила? — Бес замер с полупустой банкой кофе в когтях. — А кто же тогда оплачивал все ее поездки в Москву? Обучение в театральной студии? Да и все остальное!

— Ну как же ты не понимаешь! — воскликнул Психолог. — Это же деньги, а она искала доброе слово!

— То, которое и кошке приятно? — уточнил Бес, вытряхивая в пасть последние кофейные крупинки.

— А хоть бы и кошке! — Психолог разгорячился так, что даже хлопнул ладонью по столу. — Обрати внимание, она все время возвращается в своих воспоминаниях к отцу. И даже когда утверждает, что его мнение не ценилось, то на самом деле имеется в виду совершенно обратное. Она себя пытается уговорить, что его мнение ничего не стоило. Подтверждение через отрицание. Именно поэтому ей было так больно, когда отец сказал, что у нее неподходящая для актрисы внешность. Скажи это любой другой — и она просто пожала бы плечами. В конце концов, ей прекрасно было известно, что черты ее лица отнюдь не соответствуют идеалу красоты. Но это сказал отец, и слова были настолько невыносимо болезненны — именно потому, что его мнение было важнее других! — что оставалось только уйти из дому. И первое, что было сделано после ухода — принятие псевдонима в качестве фамилии. Правда, еще не официально, без смены паспортных данных, но уже обозначилось четкое разделение «я — сама по себе, вы — сами по себе». Раневская отдельно от Фельдманов.

— Вот она, благодарность! Папочка из шкуры выпрыгивал, обеспечивал дочке образование, воспитание, тряпки дорогие покупал, за границу возил. А доченька при первом удобном случае папе комбинацию из трех пальцев продемонстрировала. Типа — ты мне не папа, я тебе не дочь. И все из-за чего? Против шерсти погладили! Не понимаю! Иногда я действительно вас, людей, не понимаю! — воскликнул Бес.

— Да не в том дело, что против шерсти погладили, — поморщился Психолог. — Ты очень упрощаешь. Помнишь — комплекс недолюбленного ребенка? Она ведь была твердо уверена, что отец ее не любит, не ценит. А когда семья уехала, оставив ее в России, то этот комплекс прямо завопил диким голосом: «Видишь! Так оно и есть! Не любят! Бросили!» И ей захотелось сделать им что-то такое же болезненное, отплатить за ту боль, которую они причинили своим отъездом. И вот она уже идет и меняет документы, официально принимая псевдоним в качестве фамилии.

— Но ведь она понимала, что ее отцу нельзя было оставаться? — уточнил Бес. — Сама ведь об этом говорила.

— Конечно, — согласился Психолог. — Умом-то понимала, а чувства куда деть? Больно ей было очень. Недаром ведь она повторяет, что могла бы уехать с ними. Что это она не захотела поехать, а не они ее по какой-то причине не взяли с собой.

— Я как-то слышал, что ей и не предлагали поехать, — заметил Бес. — Будто бы даже не знали, где она находится, а уезжать нужно было быстро.

— Может, так и было, — Психолог вновь поморщился, будто от этих разговоров что-то ныло у него внутри. — Тогда еще больнее. Рассуждая логически, она прекрасно понимала, что не было времени ее искать, да и какие поиски, когда тут белые, там — красные, кругом — полный бардак… Но то логически, а чувства не имеют с логикой ничего общего, я тебе это уже неоднократно говорил. А наша подопечная — человек чувств, а не логики. Практически все ее поступки подчиняются исключительно душевным порывам, а не являются результатом каких-либо рассуждений. Рассуждать она начинает потом, когда уже все сделано. Подводит, так сказать, теоретическую базу под готовый практический результат. Например, не поехала с родными за границу вовсе не потому, что была очень обижена на отца и стремилась доказать ему, что он ошибался и что она достойна его любви. А потому, что не мыслила жизни именно без русского театра.

— А вдруг правда? — спросил Бес. — Может, в самом деле не мыслила. Русский театр — это явление исключительное. Собственно, как и русский менталитет, как и сама Россия. Которую, как известно, умом не понять.

— Ты забываешь, что в те времена за границей было полно русских театров, — Психолог увидел пустую банку из-под кофе и вздохнул. Каждый раз, когда Бес добирался до его кофейных запасов, то уничтожал их до последней крошки. — Тогда уезжали многие известные актеры, целые театральные труппы. В России было голодно и опасно. В России были большевики и красный террор. Впрочем, как и белый террор. Так что она могла получить место в русском театре и за границей, причем даже легче, чем в России.

— А как же свежий воздух революционной свободы? — удивился Бес.

— Думаю, что к тому моменту он изрядно повыветрился из головы, — усмехнулся Психолог. — Когда холодно и голодно, можно рассуждать о революции и ожидать, что вот-вот на месте пепелища возникнет город-сад. Но вот когда стреляют, когда твоих знакомых и родственников сажают в тюрьму, когда их расстреливают без суда и следствия только за то, что они не у станка стояли, а, скажем, в банке работали… Когда начинают управлять невежды и хамы, когда ты видишь, что командуют настоящие бандиты, и именно они являются новыми носителями закона… Поверь, в таких условиях очень быстро понимаешь, что свежий ветер ощутимо пахнет гнилью.

— Ну, я рад, что по крайней мере в этом пункте тебя ничто не смущает, — сказал Бес. — Это хорошо, когда полная ясность. Я уж опасался, что ты с псевдонимом будешь мучиться, рвать себе шерсть на пятках в лучшем твоем стиле. А ты так быстренько все разложил по полочкам.

— Кое-что все же смущает, — признался Психолог. — Разночтения в датах и местах. Разные источники называют разные даты взятия псевдонима и разное место, где произошел знаменитый случай с улетевшими банкнотами. Одни говорят, что это было в Москве, другие — в Керчи, а по датам — то 1913 год, то 1915, то 1918… Но не позже 1918-го, потому что именно тогда была официальная смена фамилии. Причем все ссылаются именно на слова самой Фаины Георгиевны. То есть разным своим друзьям и знакомым она рассказывала историю псевдонима различным образом. И насколько правдиво то, что она рассказала мне, — сложно судить.

— Ну а независимые какие-нибудь свидетельства есть? Или все только с ее слов? — спросил Бес, лениво потягиваясь. От кофе его всегда клонило в сон, и Бес любил это состояние расслабленного блаженства, в котором мерещились перистые пальмы под глянцево-голубым небом, пухлый золотой солнечный шар и шуршащие по песку морские волны. Он думал уже лишь о том, как бы потихоньку, пока нет пациентов, переместиться на диван к уютным подушкам. А приятель пусть себе голову ломает. В конце концов, ему за это зарплату платят.

— Есть тут кое-что, — Психолог уткнулся в книгу. — Вот тут есть оригинальное рекомендательное письмо, датированное 1915 годом. Сейчас прочту, повеселишься. Антрепренер Соколовский пишет директору подмосковного театра: «Дорогой Ванюша, посылаю тебе эту дамочку, чтобы только отвязаться от нее. Ты уж сам как-нибудь деликатно, намеком, в скобках, объясни ей, что делать ей на сцене нечего, что никаких перспектив у нее нет. Мне самому, право же, сделать это неудобно по ряду причин, так что ты, дружок, как-нибудь отговори ее от актерской карьеры — так будет лучше и для нее, и для театра. Это совершенная бездарь, все роли она играет абсолютно одинаково, фамилия ее Раневская».

— Как ты это назвал? Рекомендательное письмо?! — Бес развеселился так, что с него слетел весь сон. — Да с такой рекомендацией у нас и ночные горшки мыть не берут! Вот это да! Вот это удружил господин Соколовский! А больше всего мне понравилось — «совершенная бездарь»! Нет слов.

— Ну, когда-то и Шаляпина не приняли в церковный хор по причине отсутствия голоса, — улыбнулся Психолог. — Причем Горького приняли, а Шаляпина нет. Талант — штука сложная. Бывает, что он вылупляется мгновенно, еще в раннем возрасте. Вот, к примеру, Моцарт уже в три года писал музыку. А бывает, что нужно время на развитие. Или время на то, чтобы научиться пользоваться своим даром. По-своему господин Соколовский был прав. На тот момент.

— Все равно смешно, — фыркнул Бес. — У Шаляпина не нашлось голоса для церковного хора. У Фаины Раневской — артистического дарования для заштатного театра. Потешные вы существа, люди! Видите только то, что под носом, а чуть вперед посмотреть вам просто лень.

— Лень или нет, но благодаря этой рекомендации господина Соколовского теперь можно утверждать, что к 1915 году псевдоним уже был в наличии, — пожал плечами Психолог.

— Но разночтения-то источников все равно остаются, — заметил Бес. — Похоже, что она каждый раз рассказывала эту историю по-разному.

— Да, похоже, — согласился Психолог. — И почему она так делала — нужно еще как следует подумать.

— Ну, ты думай, а я пока перемещусь на диван. Пациентов нет, так я там, с твоего разрешения, вздремну, — и Бес с легким хлопком исчез из кресла.

Устраиваясь на диване, Бес старательно удерживал сладостный образ морского берега, прогреваемого золотым солнцем, но в приятное видение откуда-то вплетались каменные узкие городские улицы, наполненные грязновато-серым туманом, обшарпанные стены домов, сухая снежная поземка, хватающая редких прохожих за ноги, и худая девушка в легком пальтишке, опасливо пробирающаяся к громоздкому зданию.

— Ну вот же привязалась, — ворчал Бес, крутясь на подушечках. — Брысь отсюда, иди в соседний кабинет, Психолог там. А я тут отдыхаю!

Хищно чавкнула тяжелая дверь, закрываясь за девушкой, ветер бросил пригоршню острых ледяных осколков в пятачок Беса, и наконец пришел морской сон — глянцево-яркий, наполненный солнцем и морем, и только кое-где из-за пальм вдруг выглядывали серые обшарпанные стены домов…