Политический деятель Секция Копьеносцев Поклонник Марата
Политический деятель
Секция Копьеносцев
Поклонник Марата
Дюлар писал в 1790 году:
«Маркиз де Сад оставался в Шарантоне до издания декрета… И этот человек, которого тюрьма спасала от эшафота, для которого оковы были милостью, приравнен, неизвестно почему, к тем несчастным жертвам, которых несправедливо держал там министерский деспотизм.
Этот гнусный злодей живет между цивилизованными людьми, осмеливается считать себя в ряду граждан; он, говорят, только что написал трагедию, которая уже принята на Французском театре.
Отвратительное преступление, которое он совершил в Аркюале, известно всему Парижу; история преступлений дворянства во времена безвластия и безнаказанности почти не представляет подобных примеров».
Маркиз де Сад уже пострадал от нового режима, во время которого был разрушен его замок де ла Коста, но хотел получить вознаграждение, готовый удовольствоваться местом библиотекаря, которое ему и было предоставлено 27 февраля 1795 года.
Его теории, его жалобы на монархию, которая переживала последние дни, его долгое заключение и его постыдные книги принесли ему скоро популярность.
Чтобы еще более заслужить ее, гордый дворянин отрекся от своего звания маркиза и в один прекрасный день превратился в патриота по убеждению и по имени, в гражданина Сада.
Гражданин Сад аккуратно посещал секцию Копьеносцев — отдел очень распространенного народного общества.
Он обратил там на себя внимание своими предложениями, своими речами и был в конце концов избран секретарем.
Секция Копьеносцев считалась самой демократической в Париже. О ней можно судить по ее избранникам. Ее уполномоченные, которые вошли 10 августа 1792 года в Главный совет Коммуны, были Мулен, Дюверье, Пиран, Леньело и Робеспьер. Председателем был гражданин Брифо.
Товарищи бывшего маркиза имели глупость сомневаться в его гражданских чувствах.
Он не скрывал своего поклонения Марату. Когда этот герой дня умер, он посвятил ему четверостишие, которое дышит, как уверяли тогда, пылким патриотизмом.
Два месяца спустя секция Копьеносцев решила чествовать память Марата и Ле Пелетье; он произнес по этому случаю 29 сентября речь, вызвавшую огромный энтузиазм.
«Величайший долг, — воскликнул он, — истинных республиканских сердец есть признательность, оказываемая великим людям; из исполнения этого долга рождаются все добродетели, необходимые для благополучия и славы государства…»
«Как осмелились, — спрашивает далее оратор, — убить лучшего слугу революции, добродетельного Марата? Вы, скромные и нежные женщины, как могло случиться то, что ваши руки взяли кинжал для этого убийства? Вы поспешили усыпать цветами могилу этого истинного друга народа, и это заставляет нас забыть, что между вами нашлась рука для этого преступления. Дикий убийца Марата похож на те существа, которые нельзя причислять ни к какому полу; он был извергнут адом к отчаянию обоих полов и действительно не принадлежит ни к одному из них. Пусть траурная пелена окутает ее память: необходимо перестать изображать ее перед нами, как это осмеливаются делать, в сиянии обольстительной красоты. Артисты! Разбейте, уничтожьте, переделайте черты этого чудовища, изображайте ее нам, как одну из адских фурий».
Тот же Сад редактировал петицию, в которой секция Копьеносцев требовала посвятить все церкви новым божествам, Разуму и Добродетели.
Некоторые места этой петиции очень интересны.
«Законодатели!
Царство философии явилось уничтожить царство лицемерия; наконец, человек просветился, и, разрушая одной рукой пустые игрушки глупой религии, он воздвигает другой алтарь для самого дорогого его сердцу божества. Разум займет место Марии в наших храмах, и фимиам, который курился у ног ее, будет куриться перед богиней, разорвавшей наши цепи…»
Петиция секции Копьеносцев удостоилась почетного отзыва, включения в бюллетень и отсылки в Комитет народного просвещения.
Сад не удовольствовался тем, чтобы являться в торжественных случаях оратором секции. Он хотел сделаться одним из основателей нового режима. Он приготовлял свой план Конституции. Он тщательно редактировал два проекта, чтобы представить их революционному правительству. На них он возлагал большие надежды. Один из них касался устройства публичных арен, на которых состязались бы, как в древних Греции и Риме, гладиаторы, другой — устройства публичных домов для проституток, содержимых и управляемых государством. Сделать государство покровителем домов терпимости — эта мысль могла родиться только в голове гражданина Сада.
Все это показное гражданское рвение не послужило ему на пользу. Заподозренный как дворянин, он был арестован по распоряжению Комитета общественной безопасности в декабре 1793 года, менее чем через месяц после того, как являлся в Конвент, где его антирелигиозная проза имела успех. Революция не была к нему справедлива. Известно, впрочем, что он был тоже неблагодарен своим самым верным защитникам.
Сад был заключен… Он поостерегся сильно протестовать. Он знал, что новое правительство менее добродушно, нежели бывшее, и охотно пошлет беспокойного заключенного прогуляться на Национальную площадь в сопровождении палача. Эта прогулка ему не улыбалась. Ему хотелось сохранить отца своим детям и полезного гражданина своему отечеству. В течение нескольких месяцев он старался лишь, чтобы о нем забыли; затем он нашел себе могущественного покровителя в лице «человека дня» члена Конвента Равера, которому уступил свою землю де ла Коста; и в октябре 1794 года был выпущен на свободу.
В политике ему не повезло. Он вернулся к литературе; 5 декабря 1794 года он писал членам департамента:
«Граждане!
В числе опечатанного имущества издателя Жируара, которое вскоре будет освобождено от ареста по ходатайству его вдовы, есть наполовину напечатанное сочинение „Алина и Валь-кур, или Философский роман“. Я автор этого произведения и прошу Вас сделать распоряжение возвратить его мне. У меня есть три основания для этой просьбы.
Первое то, что это произведение, отданное в печать пять лет назад, несмотря на прекрасные принципы, положенные в его основу, не носит все же того характера, который можно придать ему при нынешнем правительстве. Небольшие изменения дадут ему мужественную и строгую физиономию, которая вполне соответствует свободному народу, и я хочу сделать эти исправления…»
Он жил в роскошной квартире, где принимал довольно смешанное, но очень веселое общество: более или менее известных писателей, артисток, разорившихся дворян, поэтов без издателей и журналистов без читателей.
Женщина, имя которой неизвестно, но которую Сад называл «своей Жюстиной», принимала гостей.
Говорили, что она дочь эмигранта и все в ней: от гордой осанки и прекрасных манер до матовой бледности лица с выражением меланхолии — выдавало аристократическое происхождение.
У бывшего маркиза очень веселились, хотя обстоятельства этому не благоприятствовали. У него разыгрывались пьесы, как во времена Дюбарри или Помпадур. Де Сад был хорошим актером. Несмотря на то, что ему было более пятидесяти лет, он превосходно играл влюбленных. В его игре, как уверяют, было много чувства. Как жаль, что его недоставало ему в жизни.
Превратившись снова в литератора, он написал в 1796 году «Жюльетту» и усердно занимался изданием этих двух романов.
Он поручал рисовать при себе, рассказывает Поль Лекруа, ряд иллюстраций на избранные сюжеты и с заботливым вниманием следил за изображением своих героев.
Общее издание, в котором «Жюстина» была переделана, появилось в 1797 году.
В следующем году де Сад напечатал очень скучный, но более нравственный, чем предыдущие, роман «Полина и Бельваль, или Жертвы преступной любви», представляющий не что иное, как парижский анекдот восемнадцатого века.
Жертвами этой преступной любви были преимущественно те, кто покупал этот роман.
В это же время он сильно хлопотал о том, чтобы его вычеркнули из списка эмигрантов, куда он был занесен по оплошности его родственников вследствие того, что содержался в тюрьме, хотя и не покидал Францию.
12 июля 1799 года (22 мессидора VII года) Совет Пятисот издал закон, совершенно несправедливый, по которому родственники эмигрантов и бывшие дворяне считались ответственными за разбои и убийства, которые происходили в южных и западных департаментах. Исключение было сделано для тех, кто исполнял общественные обязанности по воле народа.
В петиции, поданной через несколько депутатов, де Сад просил, в надежде извлечь пользу для себя, прибавить еще исключение для граждан, достигших шестидесятилетнего возраста, которые дали доказательство своей приверженности республике.
Эта петиция была прочтена в Совете Пятисот 31 июля, но Совет оставил ее без последствий, перейдя к очередным делам.
Ловкий и упорный проситель, де Сад понял, что его ходатайства останутся без успеха, если не будут поддержаны влиятельным лицом. Он обратился к члену Совета Пятисот Гупильо де Монтегю… Он написал ему 4 февраля 1799 года письмо с просьбой о поддержке. Де Сад попытался воспользоваться Гупильо де Монтегю не только для того, чтобы добиться для себя исключения из списка эмигрантов, но и для того, чтобы провести постановку на сцене Французского театра его пьесы «Жанна Ленэ, или Осада Бовэ»…
Гупильо был очень польщен тем, что его считают способным судить о трагедии.
В нашем распоряжении нет ни одного его ответа, но можно думать, что они были очень любезны в отношении его протеже, если судить по второму письму де Сада от 30 октября.
«…Сад будет очень счастлив, если гражданин Гупильо в этот день будет у него вместе с некоторыми лицами, способными, как и гражданин Гупильо, судить о произведении. Если пьеса понравится, правительство должно своей властью приказать играть ее, как патриотическую пьесу.
Без этого ничего не выйдет, и удобный момент для ее представления будет пропущен; из-за ваших побед она и без того уже немного устарела».
В то самое время, когда бывший маркиз, покровительствуемый бывшим террористом, старался принудить Французский театр поставить свою пьесу под предлогом патриотических соображений, он же пытался поставить пьесу, которую остерегся подписать, но которую, пока не доказано противное, приписывают ему.
Некто Жак Августин Прево, бывший ранее антрепренером ярмарочных спектаклей, сделался в 1788 году актером и декоратором, а затем директором бывшего Театрального товарищества, которому он дал скромное название: «Театр без претензий».
Этот Прево объявил в сентябре 1799 года драму под названием «Жюстина, или Несчастия добродетели», но сделал это без разрешения полиции, которая поспешила запретить пьесу.
К счастью для плодовитого писателя, драматические произведения которого с трудом появлялись перед публикой, в рукописях романов и повестей у него не было недостатка.
В 1800 году он напечатал у книгопродавца Массе «Преступления любви, или Неистовство страстей», героические и трагические повести, которым было предпослано предисловие под заглавием «Мысли о романах».
В этом нелепом сборнике только предисловие и удобочитаемо сколько-нибудь.
Небезынтересно знать, что думал о романе автор «Жюстины».
Он ставит три вопроса:
Почему этот род произведений носит название романа?
У какого народа нужно искать его источник и какие романы самые известные?
Каким, наконец, правилам необходимо следовать, чтобы усовершенствоваться в писательском искусстве?
Его теория происхождения романа отличается странностью и крайней ограниченностью.
«Человек, — говорит он, — подвластен двум слабостям, которые характерны для него и составляют существенное его свойство. У человека есть потребность просить и потребность любить; роман существует, чтобы рисовать существ, которых умоляют, и прославлять, которых любят».
Затем идет перечисление и поверхностный, в нескольких словах, разбор старинных и современных романов…
Говоря о «Принцессе де Клев» г-жи де Лафайет, он выступает на защиту дам-писательниц (вот уж неожиданный и непрошеный защитник!) и уверяет, что этот пол, как более тонко чувствующий, по самой своей природе более способен писать романы, хотя доказывает нам это только в последние 10–15 лет, и гораздо более, чем мы, вправе рассчитывать на лавры в этой области литературы.
Он хвалит Мариво, который «захватывает душу и вызывает слезы», Руссо, Вольтера, говоря, что сама любовь своим факелом начертала пламенные страницы «Юлии» (такой образ встречается, кажется, впервые: «писать факелом»!).
Этот обзор, довольно-таки педантичный, заканчивается правилами, которые можно резюмировать следующим образом.
Романист — это «человек природы». Он должен ощущать страстную жажду все описывать и, приукрашивая то, о чем он пишет, не удаляться все же от правдоподобия. Не принимая на себя других обязанностей, кроме этого полуреализма, он может позволить фантазии увлечь себя, не заботясь о плане, то есть писать все, что приходит в голову, во время процесса работы. Если действующим лицам приходится рассуждать, надо позаботиться о том, чтобы не чувствовалось, что они говорят только слова автора.
Известно, как маркиз де Сад исполнял это правило!
Главное, говорит он в заключение, преступные герои должны быть изображены так, чтобы они не могли внушать «ни жалости, ни любви» (это его излюбленная теория).
Сочинение, которому «Мысли о романах» служат предисловием, имело менее чем средний успех.
Вильтерк отозвался о нем далеко не с похвалой в «Journal de Paris» и вспомнил в своей статье предшествующее сочинение автора, то есть «Жюстину».
Де Сад был возмущен дерзостью этого журналиста, который осмеливался его судить, а не преклонился с должной почтительностью перед талантом.
Он принадлежал к той наиболее многочисленной категории писателей, которые не выносят ничего, кроме похвалы, и если порой и удостаиваются ее, то всегда находят недостаточной.
В ответ на эту непочтительную статью, в которой им не увлекались так, как увлекался он сам собой, он напечатал у своего издателя Массе наглую брошюру под заглавием: «Автор „Преступлений любви“ — пасквилянту Вильтерку».
Желчный романист в особенности негодовал на то, что Вильтерк осмелился приписать ему «Жюстину».
«Я требую от тебя, — восклицал он, — доказать мне, что я автор этой книги… Только клеветник может без всяких доказательств подозревать честного человека… Как бы то ни было, я говорю и утверждаю, что не писал никогда безнравственных книг и не буду писать».
Он действительно несколько раз повторял это отречение, но никто ему не верил, да и он сам не верил себе.