Год тридцать девятый. 1996

Год тридцать девятый. 1996

Обычно первого января телефон раньше часу дня, а то и двух не звонит, а тут затрезвонил ровно в одиннадцать. «Руслан Тимофеевич? Здравствуйте, Залыгин». И, даже не поздравив с Новым годом, произнес два коротких слова: «Ну как?»

Так начался наш третий разговор с ним – два предыдущих состоялись в редакции. Настойчиво звал он меня к себе замом, который еще и выполнял бы функции заведующего отделом прозы. Я благодарил, но мягко отказывался. Мои материальные проблемы мало-помалу утрясались: работал в Литинституте, работал на полставки в «Труде», регулярно печатался. Жена оформляла пенсию. Дети выросли и могли прокормить себя сами. К тому же, было еще одно соображение, о котором я Залыгину не говорил, но о котором он мог бы догадаться сам, если б в руки ему попала вышедшая пять лет назад книга Льва Ильича Левина «Такие были времена». Это – мемуарная проза, нечто вроде того, что и я делаю сейчас.

Одна из глав книги посвящена моей персоне. Начинается она с того, как в середине 60-х Льва Ильича пригласили в институт прочесть несколько лекций о принципах редактирования художественной прозы. А теперь позволю себе цитату.

«Чтобы оживить наши занятия и повысить активность слушателей, я дал им практическое задание: отредактировать страницу из рукописи одного известного писателя, – тогда я работал над ней для журнала „Знамя“. Страница была размножена и вручена каждому студенту. Многие не внесли в нее никаких исправлений – вероятно, не потому, что считали ее безупречной, а просто от лени. Другие ограничились мелкими стилистическими поправками. А один из студентов перечеркнул всю страницу и переписал ее своими словами. Причем предложенный им текст был явно лучше оригинала. Я сказал этому студенту, что редактор из него вряд ли получится, но писателем он, вероятно, станет. Это был Руслан Киреев».

Имя «известного писателя» не названо в очерке, но, вручая мне свою книгу, автор раскрыл его: Александр Чаковский, тогдашний главный редактор «Литературной газеты», влиятельный и грозный литературный чиновник.

Конечно, небольшой редакторский опыт у меня был: сотни полторы рассказов, опубликованных в «Крокодиле», где я заведовал в свое время отделом литературы, дюжина тощих крокодильских книжек. Это – все. А тут – «Новый мир», тут романы и повести, тут, наконец, живые классики, причем Сергей Павлович, которому пошел уже восемьдесят третий год, старенький, сгорбленный, дунешь и улетит, предупредил, что никто не будет вмешиваться в мою работу. Во всяком случае, между мной и главным редактором – никаких промежуточных инстанций. А он мне доверяет.

Здесь-то я и вспомнил Льва Ильича Левина, его осторожное предупреждение. Вспомнил и вежливо отказался. Но Залыгин был человек упрямый. Не знаю, случайно ли позвонил он первого января в столь ранний час, либо тут был психологический расчет, но я, еще не пришедший в себя после новогодней ночи, согласился. «Тогда жду вас четвертого, в три часа». И положил трубку.

Четвертого я был в редакции, написал заявление, и меня в течение получаса оформили, а уже девятого, во вторник, вышел на работу.

Первое, что поразило меня, – это то, что люди еще, оказывается, пишут. И сколько пишут! Вместительный шкаф был забит до отказа, но то все были отклоненные рукописи, ждущие, когда авторы заберут их, ибо возвращать по почте многочисленные опусы, подчас весьма пухлые, у редакции не было возможности, о чем она честно предупреждала на последней странице журнала. Ни возвращать, ни рецензировать. А что же знаменитый редакционный портфель? Помимо нескольких рассказов я нашел в нем лишь роман Анатолия Азольского «Спираль».

Роман мне понравился, название – нет, но автор, едва я заикнулся об этом, предложил новое: «Клетка». С тех пор не было, кажется, ни одного года, чтобы Анатолий Алексеевич не опубликовал в «Новом мире» очередное сочинение. Несколько лет назад он перенес тяжелейшую операцию, жена плакала, когда мы с ней говорили по телефону и, кажется, уже мысленно прощалась с мужем: не мог ходить, не мог говорить. А спустя месяц или полтора у меня дома раздался звонок, и я услышал голос, от которого мороз продрал по коже. Это был тот самый голос, который принято называть замогильным. «Азольский, – не без усилия представился звонивший. – Заканчиваю для вас новый роман»…

«Клетку» я сразу же поставил в номер – то был пятый, майский номер, – а через полтора года, в ноябре, 27 числа, в четверг ему вручили за нее Букеровскую премию.

В своем грядущем лауреатстве автор не сомневался. Во всяком случае мне он сказал об этом за неделю до того, как жюри приняло решение, – так был уверен в своей победе. Спокойно и буднично сказал. С легкой даже иронией. Светлые внимательные глазки поблескивали.

В шорт-лист помимо Азольского вошли еще три романа, опубликованные в 96-м году в нашем журнале – итого, четверо из шестерых финалистов были новомировцами. Это был своего рода рекорд, который ни повторить, ни тем более побить не удалось до сих пор никому, в том числе и самому «Новому миру».

Придя на традиционный букеровский обед, я с изумлением обнаружил на столике, за которым мне отвели место, таблички с именами Раисы и Михаила Горбачевых. Увы, их стулья так и остались свободными. Не привелось выпить пусть с бывшим, но все-таки президентом страны.

Как, впрочем, и с лауреатом, хотя тот все время находился рядом – собственно, лишь мы вдвоем и сидели за «президентским» столом. Я потягивал французское вино, он – минеральную водичку; захмелев, я осведомился, давно ли, и Анатолий Алексеевич, в голубом новеньком костюме, в галстуке (то был единственный случай, когда я видел его при галстуке), принялся охотно рассказывать, что «завязал» двадцать лет назад, когда еще работал электриком. По пивнушкам таскался – он выразился именно так, безо всякой, однако, бравады, равно как и без раскаянья. Просто констатировал факт. И опять – с чуть заметной иронией.

Членом жюри был Володя Новиков, он-то и шепнул мне имя лауреата, а я, не удержавшись, шепнул лауреату, но на него это не произвело ни малейшего впечатления. Не удивительно: в своей победе, повторяю, Азольский не сомневался. А ведь ни премиями, ни наградами избалован не был. Долгие годы его вообще не печатали. Однако же вот – не сомневался. Но при этом – никакой кичливости, как, впрочем, и волнения, лишь та же едва различимая ирония.

И все это – под прицелом фото– и телекамер. Сказывалась, видать, морская выучка.

Хотя о флоте он, выпускник Высшего военно-морского училища, тоже писал со своей фирменной, со своей неповторимой иронией, придающей его вещам особый шарм. Она присутствует во всех его сочинениях. И о периферийном драматическом театре… И о картофелеуборочных комбайнах (вернее, о нешуточных, в духе соцреализма, тонко пародируемого автором, страстях вокруг них). И о шпионах – этих он изображает особенно охотно и особенно лукаво. И о литераторах – именно о них его теперешний роман. И о войне. И, конечно же, о любви: глазки-то поблескивали не только когда о премии говорил, но и когда смотрел на красивых женщин. О чем только не пишет этот высочайшего класса профессионал, так по достоинству и не оцененный до сих пор! Не прочитанный как следует. Совершенно не раскрученный.

А вот Людмилу Улицкую раскрутили. Я говорю о ней потому, что вторым новомировским автором, вошедшим в тот феноменальный шорт-лист, была именно она, ее роман «Медея и ее дети». Он был напечатан, когда я уже работал в журнале, но готовился раньше, до моего прихода – я к нему, что говорится, руки не приложил. Зато, несколькими годами позже, приложил руку к другой ее вещи. И это обернулось для журнала большим конфузом.

Как всегда, был дефицит прозы – он вообще-то хронический, и это вполне объяснимо. Профессионалов-то становится все меньше: старики либо умирают, либо теряют былую форму (но пишут, пишут; до чего же тяжело им, былым властителям дум, возвращать рукописи!), а молодые или люди средних лет должны как-то зарабатывать на жизнь. Вот и уходят – кто в газету, кто на телевидение, кто в коммерческое сочинительство либо просто в коммерцию. А то и в дворники. Это я о полиглоте и превосходном литераторе Юрии Чайникове, чью книгу переводов Славомира Мрожека редактировал когда-то для «Библиотеки Крокодила». Теперь я позвонил ему, чтобы пригласить к сотрудничеству с «Новым миром». Этот, знал, не подведет.

Трубку подняли не сразу, и голос – растерянно-торопливый, недовольный…. Ну, думаю, оторвал от работы. Ан нет – картошку жарит. Хотя это, конечно, тоже работа.

Договорились, что перезвонит через час. Перезвонил – минута в минуту. Разговорились. Тогда-то и узнал, что жена ушла от моего гениального Чайникова, сам же гениальный Чайников работает дворником. Но носа не вешает. Стал участвовать в проводимых радиовикторинах и выиграл, благодаря своей фантастической эрудиции, четыре заграничные поездки. В Испании и Египте уже побывал.

Я спросил, а что Гомбрович. Сотню страниц из «Дневника» этого великого поляка он перевел для издательства, куда я некоторое время назад пытался сосватать его – увы, безуспешно. Ничего, ответил Чайников, дома лежит. В тумбочке. Тогда, быть может, он принесет их в «Новый мир»? Что-нибудь да напечатаем.

Знаете, что ответил на это мой потрясающий дворник? Он ответил, что переведет все три тома «Дневника», дабы выбрать для журнала, столь высоко чтимого им, самое лучшее. Самое-самое.

И перевел. И мы напечатали. И дали годовую премию. Деньги не бог весть какие, но месяца два-три мог не подметать улицы и при этом кушать.

Литературой, серьезной литературой, нынче не прокормишься. Но так ведь во всем мире. Разве что во всем мире писатель может неспешно творить свой шедевр, читая, например, курс в университете, наш же вуз прокормить своего преподавателя не в состоянии. Знаю это по собственной профессорской зарплате.

Итак, свирепствовал очередной кризис прозы, ставить в номер было в буквальном смысле слова нечего, и тогда я позвонил Улицкой. Спасайте, Людмила Евгеньевна! Хоть что-нибудь!

Людмила Евгеньевна, к тому времени тоже получившая «Букера» и тоже за опубликованный в «Новом мире» роман, сочувственно вздохнула. Я все понял. «А „Сансаныч“», – с надеждой произнес я название вещи, которую мы анонсировали уже не первый год. «„Сансаныч“ все в том же положении», – известила букеровский лауреат, без особой, впрочем, скорби: дела ее шли превосходно.

Я знал, что это за положение. Много лет назад ею начата была история про Сансаныча, брошена на половине, снова же взяться за нее, чтобы закончить, не доходили руки. Так и говорила: «Не доходят, вы же понимаете?» – и я отвечал: понимаю – в отличие от нее, со скорбью в голосе. «Но может быть, покажете то, что есть?» – закинул я припасенную заранее удочку. «Зачем? Не станете же вы печатать незавершенную вещь». Она искренне недоумевала. «Но вы покажите!» – взмолился я, и что-то такое, видать, было в моем голосе, что она, человек твердой воли, уступила. «Хорошо, – сказала, – сейчас гляну, цел ли файл. Давно не открывала».

Я ждал, затаив дыхание. Файл, на мое счастье, оказался цел, наш электронный адрес был в ее компьютере, и через сорок минут распечатанный текст «Сансаныча» лежал на моем столе.

Было пять вечера, а уже в одиннадцать утра я звонил ей, чтобы сообщить: мы готовы в ближайшем номере начать публикацию. «Без конца?» – удивилась она. «Почему без конца? Мы напишем: „Конец первой книги“». Эта спасительная идея пришла мне ночью.

Улицкая согласилась. Мою редактуру смотреть не стала, лишь предложила изменить название – теперь роман назывался «Искренне ваш Шурик». Корректуру тоже не читала – занята была срочной какой-то работой. Когда в январском и февральском номерах за 2004 года вышел «Шурик», я понял, какой: в марте на прилавках магазина появился полный, законченный текст романа. Вероятно, издательство не соглашалось ждать, когда он пройдет через журнал. А нам еще долго звонили возмущенные читатели, спрашивали, скоро ли смогут прочесть вторую часть. Звонки эти, естественно, переадресовывали мне, и я терпеливо объяснял, что вторая часть уже опубликована, в книге, а книги журнал не перепечатывает. Несколько подписчиков гневно заявило, что отныне они нашими подписчиками не являются.

Третьим новомировским финалистом того достопамятного букеровского марафона был роман Дмитрия Липскерова «Сорок лет Чанчжоэ». Я наткнулся на него месяца через два после своего прихода в «Новый мир», копаясь в отвергнутых рукописях, пробежал несколько страниц, унес домой и прочел не отрываясь. Имя автора мне ни о чем не говорило, но боже, сколько таланта было в этой антиутопии, сколько блеска, выдумки, молодого озорства!

Ни телефона, ни адреса в рукописи не было, но кто-то припомнил, что ее рекомендовала все та же Улицкая. Я мгновенно связался с Людмилой Евгеньевной, и та подтвердила: да, рекомендовала, тотчас продиктовала телефоны своего протеже, но предупредила, что он сейчас, кажется, в Америке.

Мне повезло: Дмитрий Михайлович Липскеров, сын эстрадного сатирика Михаила Липскерова и автор пьесы «Школа для эмигрантов», поставленной у Марка Захарова, оказался в Москве. Но не оказалось рукописи. Физически, разумеется, она существовала, лежала у меня дома, но теперь ею распоряжалось издательство, с которым, по словам автора, мне и надо иметь дело.

Издательство соглашалось задержать выпуск книги, однако при определенных условиях: мы должны опубликовать роман такого-то автора, мне опять-таки неведомого. «Да ради бога! Если роман хороший». Меня горячо уверили, что хороший, и в тот же день прислали его с курьером – увы, то была полная графомания. Вскипев, я заявил Липскерову, что не в традициях «Нового мира» вести подобную торговлю. Коли он хочет увидеть свою вещь в журнале, где печатается Солженицын, в журнале, стены которого еще помнят Твардовского.

Липскеров хотел. Он самолично договорился с издательством, мы дали его роман в двух летних номерах, роман собрал букет положительных рецензий (в некоторых сквозило легкое удивление: вещица, дескать, не совсем «новомировская») и вошел в тот до сих пор греющий мою редакторскую душу шорт-лист. А сразу за Липскеровым, в осенних номерах, теперь уже трех, началась публикация еще одного романа, из того же пока еще будущего шорт-листа.

Роман этот в редакцию принес я. Вернее, привез. Из Ярославля. Здесь проходило первое с советских времен всероссийское совещание молодых писателей. Но приехали и с Украины, и с Белоруссии, то бишь из-за границы. Одного поэта собирали всем селом, продали даже корову, скидываясь на билет до Москвы, откуда юные дарования везли уже за счет организаторов совещания.

В Ярославль прибыли затемно, прямо с поезда нас усадили в автобус, который долго петлял по заснеженному, плохо освещенному, безлюдному городу, пока не выполз на шоссе. Километров двадцать тащились до помпезного, советской постройки пансионата, где и проводилось совещание.

Мастер-класс мы вели с Александром Эбаноидзе, которого избрали недавно главным редактором «Дружбы народов». После обеда мы подолгу гуляли с ним по заснеженным дорожкам, и Александр Луарсабович, автор переведенного чуть ли не на все европейские языки романа «Брак по-имеретински», поведал мне, как два года назад, в полном отчаянье от безденежья, отправился на московскую биржу труда, где ему предложили на выбор место учетчика либо дежурного в гостинице.

За доверие я отплатил черной неблагодарностью: увел роман, что уже плыл в его журнал, который, как и наш, испытывал нехватку прозы.

Кому я только не говорил об этой самой нехватке! А Владиславу Отрошенко, который был в мастер-классе Маканина и который, помимо писательского дара, наделен еще и даром располагать к себе людей, признался, что подумываю уйти из «Нового мира». Печатать-то нечего! Я и Залыгина, когда оформлялся, честно предупредил, что иду пока что на три месяца. Надо, мол, посмотреть.

Три месяца еще не истекли. Этого я, кажется, не сказал Отрошенко. Но он все понял. И сразу после ужина принес мне тяжеленную папку с рукописью, сказав только одно слово: «Почитайте». И интригующе так улыбнулся.

В рукописи было пятьсот компьютерных страниц. «Хоровод», – так назывался роман, написанный неведомым мне Антоном Уткиным. Я стал читать, и с первых же строк был заворожен текстом.

Проводилось какое-то плановое мероприятие, по всей видимости, скучное, но я, разумеется, не пошел. Проводились и неплановые, эти уж наверняка веселые, но я тоже не пошел. Раза два в дверь стучали, но я не открывал. В полночь, однако, стук был каким-то особенно робким, особенно интеллигентным, а затем меня тихо окликнули по имени. Я узнал голос Олега Чухонцева. Тут уж я не открыть не мог.

Чухонцев заведовал в «Новом мире» отделом поэзии, а здесь вел мастер-класс. Поселили его с питерским поэтом, прозаиком и издателем Николаем Кононовым, но там все время что-то бурно отмечали (проводили те самые неплановые мероприятия), и Олег Григорьевич не выдержал. Я жил один – таково было мое непременное и единственное условие организаторам совещания, и они это условие выполнили: вторая кровать в моем номере пустовала. Теперь на нее просился мой сослуживец, и разве мог я отказать ему!

Чухонцев был соседом тихим. Пристроив иконку у изголовья кровати, лег и скоро бесшумно, как младенец, уснул, а я читал уткинский «Хоровод» и уже мысленно прикидывал, в каких номерах его печатать и что можно сократить в этом гигантском романе.

Утром Чухонцев с удивлением посмотрел на меня, посмотрел на рукопись, разделившуюся за ночь на две равные части – прочитанную и непрочитанную, – поколебался секунду-другую и, не удержавшись, выказал-таки осторожное желание взглянуть на текст.

Я протянул ему несколько страниц. Подняв на лоб очки, мой коллега по журналу принялся читать сначала стоя, потом сел, потом попросил еще пару страниц. Возвращая их, одобрительно – но опять-таки осторожно – кивнул и отправился умываться.

В этот день роман обсуждали на мастер-классе под руководством Владимира Семеновича Маканина. Обсуждение было триумфальным, о чем во время обеда громогласно объявил один из соруководитей мастер-класса Петр Алешковский. Присовокупив, что скоро эту вещь прочтут все. И добавил с гордостью: в журнале «Дружба народов».

Надо ли говорить, что мое бедное редакторское сердце ушло в пятки? Я бросился к Маканину, новомировскому как-никак автору, и стал просить его каким-то образом повлиять на автора. Я, как мог, и сам обласкал 29-летнего Антона Уткина, которого тайком привел ко мне в комнату все тот же Слава Отрошенко, мой добрый ангел. Уткин ласку принял весьма сдержанно, но против «Нового мира» возражать не стал.

Вернувшись в Москву, я тотчас отправился к Андрею Василевскому, тогдашнему ответственному секретарю журнала, с просьбой немедленно заключить с автором договор. В руках у меня была папка с «Хороводом». «Оставьте», – индифферентно сказал Андрей Витальевич и через полтора часа вернул мне ее с экземплярами договора. Известив, что в ближайший выплатной день автор может получить аванс.

Потом Уткин, помимо гонорара, получил премию журнала за лучший дебют и тысячу долларов как вошедший в шорт-лист Букеровской премии. В тот триумфальный для «Нового мира» шорт-лист, где из шестерых его участников четверо были наши.

Пошел двенадцатый год, как я работаю в «Новом мире». Самым трудным, естественно, был первый. То есть тот самый 1996-й, который мы с вами сейчас покинем. И мне бы, конечно, не выжить тогда, если б помимо рукописей, версток и сверок я, при всем моем хроническом цейтноте, не читал еще что-нибудь.

Я читал. Классику. Она была одновременно и живой водой, и компасом. Читал и по горячим следам записывал свои впечатления. Потом, пробегая глазами абзац-другой, ловил себя на мысли, что иные из них мне хотелось бы сохранить. Именно абзацы – с солнечными прогалинами между ними, – а не густой, беспрерывный, обложной, как осенний дождь, тяжеловесный текст. АБЗАЦЫ… Так и назвал свое странноватое сочинение, которое тогда же начал печатать «Октябрь». Там было много неправильных, с общепринятой точки зрения, вещей. Утверждалось, например, что незабвенный Акакий Акикиевич Башмачкин – не просто забитый чиновник, а еще и революционер: пока в руки ему не попался обидевший его генерал, сдирал «со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели». Благородный гнев против сильных мира сего трансформировался в социальный разбой, прообраз будущей бесовщины.

Такое вольное прочтение классики не всем пришлось по душе, но в том же Ярославле я познакомился с писателем, который, как выяснилось позже, расправлялся с хрестоматийными произведениями еще решительней. Но мне-то что до этого! Заполучить бы обещание, что этот наделенный веселым праздничным даром питерский прозаик отдаст свою новую вещь нашему журналу. Прозаик обещал, но как-то нетвердо, как-то уклончиво, с несколько смятой улыбочкой, которая, при его могучем телосложении, так не вязалась с его крупным темным породистым лицом. Я, однако, не отставал. Выпытывал, как будет называться повесть, над которой он сейчас работает (или собирается работать), дабы мы могли эту повесть анонсировать.

И добился-таки своего – в последнюю буквально минуту.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.