Глава девятнадцатая Молодая, с чувственным оскалом… Март 1925 – сентябрь 1925

Глава девятнадцатая Молодая, с чувственным оскалом… Март 1925 – сентябрь 1925

С Софьей Толстой Есенина на свою голову, нечаянно, 10 марта 1925 года познакомила Галина Артуровна, пригласив ее тогдашнего любовника Бориса Пильняка на свой день рождения. Пильняк был талантлив, энергичен, входил в моду. Есенин дорожил его вниманием. Естественно, тот пришел не один. По воспоминаниям Бениславской выходит, что графиня-внучка в тот же вечер положила глаз на С. А., но, кажется, она торопит события. Судя по письму Толстой к поэтессе Марии Шкапской (20.04.1925), Борис Пильняк еще и в апреле находится в зоне ее внимания. Да и в марте, 10-го, когда Пильняк, приревновав Софью к поэту, повел себя как посторонний, Софья Андреевна пришла в ужас. Вот запись в ее дневнике:

«На извозчике – о посторонних вещах. И так далек, далек. Ко мне – ни за что. И тут напал на меня такой ужас. Еду и думаю: не пойдет, конец – я без него не могу. Голова с вина дикая, и мысли острые, острые. Вот подымусь на балкон и кинусь. Вероятно, он почуял что-то… Пошел ко мне. Шепотом, чтобы мать не услыхала, говорили… Вот: думал, что у нас с С. было больше, чем целовались, и т. д. Много, долго, мучительно и как-то тупо потому, что может быть непрошибимее мужской ревности. А потом пришла больная, изломанная, но настоящая страсть и как будто стерла все недоговоренное. А на другой день еще хуже. Пришел такой несчастный, измученный. Сказал, что уезжает. Должен наедине решить – будет он мне мужем или любовником или просто другом будет».

Что решил Пильняк, мы не знаем, но 25 июля 1925 года Толстая, уже невестой, укатила вместе с Есениным в Баку. 18 сентября они зарегистрировались, в конце ноября Есенин лег в клинику нервных болезней (к Ганнушкину), через месяц оттуда сбежал. А 23 декабря, забрав все свои чемоданы, выкатился из графской квартиры и тем же вечером последним поездом уехал в Ленинград.

О Софье Андреевне Толстой современники вспоминают по-разному. Одни уверяют, что внучка Толстого искренне любила Есенина, другие предпочли промолчать. Ничем особым не запомнилась последняя жена отца и его дочери Татьяне. Самый польщенный из литературных портретов Есениной-Толстой – стихи поэтессы и переводчицы Веры Константиновны Звягинцевой:

Слежу тяжелых плеч понурость,

Лица славянского овал…

Какой Коненков вырезал

Упавших рук немую хмурость?

О прелесть рода над тобой!

Ее таинственная сила

С твоей трагической судьбой

В одно русло соединилась.

Простоволосой головой

Клонясь упрямо, – входишь в море;

Тебе бы волжские предгорья

Пристали – русских ветров вой…

Твой смех что в горсточке песок,

Куда еще размахом грубым

Его закинет терпкий рок?

Каких питий еще пригубишь?

До встречи с Есениным Софья Андреевна многое «пригубила». Ее первого мужа, Сергея Сухотина, принимавшего участие в убийстве Распутина, разбил паралич, вскоре он эмигрировал. Ребенок, рожденный в этом браке, умер в раннем детстве. Еще более драматичным оказалось второе замужество. Но это был последний удар «терпкого рока». Всю оставшуюся жизнь (с 1926 по 1957 год) Толстая-Есенина прожила благополучно. Рев русских ветров ее не коснулся. Все так, по крайней мере, ежели смотреть со стороны и вчуже, да еще и не забывая: вдова великого поэта, как и жена Цезаря, вне подозрений. Но если ввести в биографическую схему подробности, то и портрет графини-внучки, и картина в целом меняются.

До недавнего времени документально заверенных подробностей у биографов Есенина не было. После публикации дневников Корнея Ивановича Чуковского они появились. К. И. Чуковский познакомился с Софьей Андреевной в Коктебеле, в 1923-м. Общение, судя по тексту дневника, было довольно тесным и для Корнея Ивановича, блистательного психологического портретиста, – чрезвычайно интересным. Поскольку интересующий нас фрагмент отсутствует в широко известном двухтомнике, цитирую по полному, в пятнадцати томах, собранию сочинений [53] :

«…Я думал о Соньке. Она воспитанница Черткова, ее мать – родная сестра Чертковой; она вегетарианка, толстовка, а сладострастна, честолюбива, вздорна, ветрена… В детстве она читала только “Маяк”, а теперь она может только с вожделением смотреть на мужчин, истинно страдать, если какой-нибудь мужчина увлечен не ею, ненавидеть ту, кем он увлечен (все равно кто, все равно кем), жаждет нравиться кому бы то ни было, какой угодно ценой. А с виду монахиня, очень застенчивая. Зубы у нее редкие – знак ревности, нос курносый, толстовский, тело все в волосах, отчего ее прозвали “Сонька – меховая нога”. История ее страшная: когда ей было 17 лет, она сошлась с 47-летним Оболенским, мужем ее тетки, и жила с ним года четыре, к великому скандалу всей семьи Толстых. Вдруг обнаружилось, что один из ее родственников Сухотин в чрезвычайке, что ему угрожает расстрел. Она стала хлопотать о нем, спасла его, его стали отпускать к ней, он влюбился в нее (он был мужем Ирины Этери и имел от нее дочку); Сонька кинула Оболенского, которому теперь за пятьдесят, и сошлась с Сухотиным. Его освободили – она вышла за него замуж, и обнаружилось, что у него сифилис, на почве которого с ним случился удар. Тогда она пустилась в разврат – сошлась с каким-то, как она говорит, жидом, и т. д. А ей всего 23 года – и все вокруг благоговеют пред ее чистотой. Она та самая девочка, которой Толстой рассказывал об огурце. Она очень много читает, кажется, не глупа…»

По части мужского опыта Есенин Корнею Ивановичу конечно же не уступал. Но это был совсем другой опыт. Почти два года длилась его связь с Дункан, а ничего незаметного наметанному глазу не обнаружил. Даже о том, что финансовые возможности Изадоры отнюдь не блистательны, догадался лишь по приезде в Америку.

«Сонька – меховая нога» была штучкой совсем иного сорта. Чтобы раскусить столь крепенький орешек, надо было обладать не есенинским здравым смыслом, а феноменальной (не человек, а томограф) сверхзрячестью Чуковского. В одном ошибся проницательный Корней Иванович: Софья Андреевна была, может быть, и не совсем глупа, но недостаток ума усугублялся поразительной черствостью, я бы даже сказала, душевной бездарностью. Это подтверждает ее письмо к поэтессе Е. К. Николаевой, опубликованное и откомментированное С. В. Шумихиным [54] . Писалось оно в Коктебеле, в августе 1926-го, через полгода после смерти Есенина, которую, как утверждала ее мать, пережила трагически. В Коктебеле же Софья Андреевна получает сообщение, что за границей от тяжелой и продолжительной болезни (запущенного и не долеченного сифилиса) скончался ее первый муж. Вдобавок ко всем этим “ударам судьбы” девочка, рожденная в этом браке, как и можно было ожидать, неполноценна до такой степени, что ее скрывают, прячут, причем настолько умело, что Есенин, похоже, не догадывался о ее существовании. Кабы знал, не сошелся бы с женщиной, зачавшей дитя от сифилитика. Сифилиса он, как и Маяковский, боялся больше всего на свете. Вот несколько фрагментов из этого письма:

«Сегодня у меня кончился крупный флирт. Одна стерва, лесбиянка чистой воды, влюбилась и извела меня, сучья дочь!.. Атмосфера малоценная, чуждая и малоинтересная. “Знаменитости” – второй сорт. Серг. Мих. Соловьев, Дурылин, Шервинский… Общее эстетско-интеллигентско-символистское и бездарь на бездари. Хочется бомбочку бросить, да не знаю какую… Мамашка моя с Наташкой в Судаке. Я туда ездила на катере, оттуда пришла пешком. Недавно получила известье, что умер отец Наташки. От нескольких ударов… Он прочел в газетах о моем “браке”, страшно рассердился, что “лгут”, и не поверил. Хорошо, что до конца не знал правды…» И еще, там же (30.7): «Вот пошла серьезная часть письма. С судом огромные неприятности… Шапиро (адвокат С. А. Т. – А. М. ) почему-то молчит. Райх подала заявление, что Есенин был “двоеженец”, так как у него не был… “оформлен” развод с Дункан; поэтому мне предлагается “отход”. Не знаю, что будет. Тяжело очень, очень».

Еще бы не тяжело! Ведь у Софьи Андреевны «нет денег» и одна надежда на есенинское наследство. Надежда в лице Шапиро не подвела, не подвели и сочувствующие. Вот что писал один из них той же Е. К. Николаевой в июле 1926-го: «Соня – бедняжка. Ее дело получило оборот безнадежный и скандальный: Мейерхольдиха и все мужички (т. е. мать и сестры С. А. – А. М. ), “всем миром” прибывшие из деревни в суд, оспаривают действительность брака Есенина с Соней: он зарегистрировался с Соней, не расторгнув брака с Дунканшей!!!.. Ненавижу гениев и их великолепное презрение к земным мелочам и прозе! Кроме того, эта ватага требует, чтобы с Сони сняли фамилию “Есенина”. Этим мужичкам и еврейке Мейерхольдихе невместно именоваться одинаково с внучкой Льва Толстого!!! Ох, зубы сломаю, так скриплю зубами».

Решив связать себя с внучкой Толстого законным браком, поэт поначалу, в первые недели знакомства, видимо, мало чем отличался от людей ее свиты, «благоговеющих» перед «чистотой» и «застенчивостью».

Одна из приятельниц Есенина в подробностях, смакуя, описывает эпизод 10 марта 1925 года, когда Сергей Александрович, напившись, задрал на Толстой юбку и продемонстрировал Галиным гостям ее волосатые ноги. Но, думается, и эта, действительно безобразная сцена вряд ли бы произошла, если бы кто-нибудь из присутствующих, приметив, что Сергунька оказывает особое внимание Толстой, не нашептал ему на ушко про кликуху С. А. Сила действия равна силе противодействия… К тому же, судя по всему, Fur Foot и впрямь слегка увлеклась. Конечно, с точки зрения родственников и прежде всего обожавшей ее матери, Есенин был персонажем скандальным. Однако скандалы Софье Андреевне нравились. Они будоражили воображение, придавая остроту сексуальным фантазиям. Кабы не эта особенность психики, не связалась бы с пожилым Оболенским, а потом и с Сухотиным. В первом возбуждал ужас родных, во втором – экстравагантная биография. Как-никак, а Сухотин был не только узником чрезвычайки. Он, как известно, участвовал в операции по устранению Распутина. В политическую суть произошедшего Софья Андреевна вряд ли вникала; для нее, как и для прочих особ высшего общества, темный сибирский мужик, обвороживший «царицу необозримой Руси», был прежде всего «сексуальным феноменом».

Да, да, конечно, чужая душа потемки, и все-таки даже то немногое, что высветляют в ней (и в душе, и в характере) известные ныне факты, свидетельствует: выбор Софьи Андреевны (между успешным и выездным прозаиком Пильняком и «скандальным поэтом» Есениным) предопределен не только честолюбием перед соседями . В ситуации 1925 года Борис Пильняк куда более заметная (и завидная!) фигура, нежели спивающийся с круга Есенин. Правда, пильняковское «богачество», насторожившее Ахматову и восхищавшее Чуковского, во всем своем великолепии (авто, прислуга, мажордом в белых перчатках) явит себя позднее, но то, что этот господин иных рыбок, акромя золотых, на свои спиннинги выуживать не намерен, понятно было и тогда. И все-таки беспутная скромница предпочла перспективному Пильняку бесперспективного Есенина. И, думаю, не потому, что умела смотреть «через горы времени» и загодя угадала великую будущность своего избранника. Пильняк, даже перепив все застолье, оставался тем, кем был: человеком себе на уме. Никаких бездн на краю ни связь с ним, ни брак не сулили. Но чем же тогда привлек искательницу острых ощущений Сергей Александрович Есенин? Ничего экстраординарного, кроме пьяных скандалов, за ним не числилось. Может быть, я ошибаюсь, и скорее всего ошибаюсь, но предполагаю, все-таки предполагаю, что первоисточником ее интереса к Есенину была Айседора. Вернее, ее затянувшийся роман с Есениным. Что же такое эта великая блудница в нем нашла? Не на славу же польстилась. Интриговала, конечно, не сама легендарная босоножка, а завлекательные слухи, сопровождавшие ее имя. Слухи о великой блуднице. Это Есенин и Пастернак, поэты, награжденные чудным и чудным даром преображать мир посредством образа, вообразили в стареющей гастролерше яркоперую жар-птицу, некое подобие то ли пушкинской Шамаханской царицы, то ли разинской персидской княжны. Женщин, желавших нравиться кому бы то ни было, «томило» и напрягало другое: любовный опыт Айседоры, тайна ее власти над мужчинами. Даже Лиля Брик, по свидетельству Василия Катаняна-старшего, к женским победам и к женскому опыту Дункан относилась с острым любопытством и никогда этого не скрывала. С ней и только с ней тягалась. Не по танцевальной части, естественно, хотя в юности и взяла несколько уроков у дорогого учителя танцев и даже приобрела потрясающей стильности белоснежную лебединую пачку и атласные туфельки-пуанты. От той поры осталось лишь знаменитое фото – лучший из фотопортретов «ослепительной царицы Сиона евреева» («Флейта-позвоночник»).

Не будем делать из Есенина отрока Варфоломея, смущенного явлением заморской секс-бомбы. Он сам признался Галине Бениславской, что меж ним и Дунькой-танцоркой была страсть, сильная страсть. Была-была, да вся вышла. В дневнике Г. А. этот откровенный разговор записан так: «Когда я сказала, что, быть может, он, сам того не понимая, любит Дункан… прямо и отчетливо сказал: “Нет, это вовсе не так. Там для меня конец. Совсем конец. К Дункан уже ничего нет и не может быть”. Повторил опять: “Да, страсть была, но все прошло. Пусто, понимаете, совсем пусто”».

Словом, хотя Айседору и называли «великой блудницей», блуда меж ними не было. Блудом Есенин по-крестьянски брезговал и услугами столичных «жриц любви» не пользовался. Его собутыльники, посмеиваясь, рассказывали: ежели гоп-компания, перебрав, оказывалась в известном доме, Серега в им же оплаченных «кувырканиях» не участвовал – отсыпался на креслах, в «приемной».

Не думаю, чтобы и Айседора с ним или при нем, прилюдно, набивая себе цену, «считала свои грехи». Женское в ней было умное, умнее поверхностного ума. Ловила на жалости, на трагически погибших детях. Мальчик и девочка. Вот ведь и у него: мальчик и девочка. Второго из сыновей, Константина, своим Есенин то считал, то не считал. Подозревал, что Зинка, как и его собственная мамаша, нагуляла «выблядка». И тем не менее, фотку детей – Тани и хорошенького, похожего на Зинаиду Николаевну мальчишки – носил в кармане выходного пиджака.

С Толстой все получалось по-другому. Словно животные разной породы, заброшенные революционным торнадо в один вольер, они «принюхивались» друг к другу…

Как долго графинюшка держала фасон? Как долго неожиданный жених не догадывался, что эта аристократка, эта чуть ли не барышня в белом испорченна и развратна? Похоже, достаточно долго. Вот ведь и Бениславская признает, что при всей своей «дьявольской хитрости», С. А в сто раз наивнее даже ее. В воспоминаниях Ивана Евдокимова («милого Евдокимыча», как называл его Есенин) есть такой эпизод: «Наблюдая в этот месяц (июнь 1925 года. – А. М. ) Есенина, – а приходил он неизменно трезвый, в белом костюме (был в нем обаятелен), приходил с невестой и три раза знакомил с ней, – я сохранил воспоминание о начале, казалось, глубокого и серьезного перелома в душе поэта. Мне думалось, что женится он по-настоящему, перебесился – дальше может начаться крепкая и яркая жизнь».

Крепкая и яркая жизнь продолжалась недолго. Практически чуть больше месяца: с 25 июля 1925-го (день отъезда жениха и невесты в Баку) до 6 сентября того же года (в этот день Толстая и Есенин вернулись в Москву). Тот же Евдокимов, к которому поэт заявится сразу же по возвращении из почти Персии, был поражен произошедшей в нем переменой:

«Поэт пил, скандалил. Краснея потухшими глазами, он мельком заходил ко мне, раздраженно бормотал о каких-то и от кого-то обидах, собирался куда-то уезжать, поднимался, сулил зайти и не заходил». А по городу носились сплетни: Сбежал от невесты! Свадьбы не будет!

Свадьба все-таки состоялась. 18 сентября 1925 года Есенин зарегистрировал брак с Толстой. Выпутаться из брачной ловушки, даже если бы он этого очень-очень-очень сильно захотел, было уже невозможно. Толстым грозило «уплотнение», и матушка Сонюшки не хлопнула дверью перед носом пьяного мужика не только потому, что пожалела влюбившуюся в него единственную дочь. Прописав известного поэта, она сохраняла свое единственное достояние – жилплощадь – от неминуемого уплотнения барских излишков. Я не сгущаю краски. Вот что писала О. К.Толстая дочери из Москвы в Баку 14 августа 1925 года: «Они (то есть домовый комитет. – А. М. ) теперь злятся на меня и хотят нас уплотнить… Я теперь вижу, что от них всего можно ждать. И вот поэтому необходимо, чтоб вы скорей расписались и чтоб выписки о браке прислали сюда для заявления в домовый комитет. И ты, и С. А. страшно виноваты во всем случившемся… Уезжая, вы должны были потребовать спешной прописки… А вы или спали, или болтались, или кутили. Теперь вот что я прошу и надеюсь, что вы не откажете: мне необходимо иметь ряд свидетельских показаний о том, что С. А. жил у нас уже с 20-х чисел июня… Не мог ли бы Чагин, бывший у Сергея Александровича первый раз в гостях, кажется, еще в июне, подтвердить это письменно и своей подписью члена ЦКП, прибавив, что он ему и писал, и телеграфировал на наш адрес…»

Итак, нам известна дата вселения Есенина в новую квартиру: с 20-го июня. О чем же свидетельствует это число? Увы, о многом. В том июне после долгого безденежья С. А. оказался при относительно больших деньгах. У него сразу вышло три сборника: «Персидские мотивы», «Березовый ситец» и «Избранные стихи» – многотиражно, в «Библиотеке» журнала «Огонек». Счастливо разрешился и вопрос о трехтомнике. 30 июня Есенин подписал с Госиздатом договор на издание «Собрания стихотворений в трех томах». Деньги, конечно, тут же расхватывали и друзья, и родственники, но то небольшое, что доставалось и Сонюшке, сильно облегчало «бывшим графьям» изнурительную и унизительную борьбу за выживание. И все-таки, оказывается, деньги были не самой главной причиной, в силу которой Ольга Константиновна Толстая, урожденная Дитерихс, настояла на немедленном оформлении предосудительной связи дочери с ненадежным сожителем. Сноха Льва Толстого наверняка пополнила бы число обитателей клиники нервных болезней, если бы в ее квартиру, предъявив законный ордер, ввалилось неизвестное ей семейство. Немытое, громкое, хамское…

Изъятие излишков не состоялось, но от нашествий немытого «хамья» уберечься не удалось. Вот как описывает теща поэта обстановку, в которой ей пришлось существовать после того, как Есенин (в июне 1925 года) поселился в ее четырехкомнатной квартире: «Постоянно у нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы пьяные, грязные. Наша Марфа с ног сбивалась, кормя и поя эту компанию. Все это спало на наших кроватях и белье, ело, пило и пользовалось деньгами Есенина, который на них ничего не жалел. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботиков, ничего нового, все старое, прежнее, совсем сносившееся. Он все хотел заказать обручальные кольца и подарить ей часы, но так и не собрался. Ежемесячно получая более 1000 руб., он все тратил на гульбу и остался всем должен: за квартиру 3 месяца мне (еще с лета) около 500 рублей, и т. д.»

Обратите внимание: должен мне за квартиру еще с лета… В июне 1925-го Есенин на жилплощади невесты и двадцати дней не прожил; в июле неделю провел в Константинове, а 25-го вместе с Соней уехал в Баку, откуда, как уже говорилось, «нерасписанные» молодые вернулись в начале сентября. И тем не менее остался должен хозяйке за квартирование 500 рублей! Выходит, что его опять превратили в оброчного мужика? Широко цитируемые строки из стихотворения «Мой путь» и написаны, и опубликованы до встречи с Толстой, но зафиксированная здесь ситуация – «отчаянное хулиганство» как реакция на «снисходительность дворянства», во многом объясняет появление в графских апартаментах «невозможных типов», которые для О. К. – не что иное, как пьяные и грязные хулиганы. Напомню соответствующие строки: «Россия… Царщина… Тоска… И снисходительность дворянства. Ну что ж! Так принимай, Москва, Отчаянное хулиганство». Написано, подчеркиваю, до встречи с Толстой, однако, по воспоминаниям современников, Есенин уклад в московской квартире внучки Толстого воспринимал как квинтэссенцию «царщины», из которой даже Революция («на земле и на небесах») не выветрила ненавистный ему дух «снисходительности дворянства».

Огромные деньги за временное проживание по адресу Остоженка, Померанцев пер., дом 3, кв. 8, были, видимо, последней каплей, переполнившей «чашу терпения» новоиспеченного жильца. Тянули-требовали все. Не только чужие – члены новой респектабельной семьи и пьяная свита, но и свои: и Катерина, и родители, и дядья деревенские. И Зинка туда же… Танечку, дескать, и танцам учить, и одевать надо. У Мейера, дескать, перед прежней семьей обязательства.

Один с сошкой, семеро с ложкой?! Но собутыльники налетели не сразу, лишь после того, как по Москве разнеслась весть о госиздатовском трехтомнике. Толстые сообразили ситуацию несколькими неделями ранее.

Судя по письмам и телеграммам Есенина Бениславской в интервале от 10 марта 1925 года (день знакомства с Толстой) до начала июня того же года, ни жениться на Софье Андреевне, ни уходить от Галины Артуровны насовсем, забрав рукописи и сестер, С. А. не собирался. Да, 21 марта перед самым отъездом в Баку, заехав за носильными вещами и чемоданом к Бениславской и не застав ту дома, Есенин оставляет ей широко известную записку: «Милая Галя! Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину». Однако доехав до Баку, одумавшись, отправляет по тому же адресу совсем другое письмо, в прежнем доверительном тоне: «Дорогая, я далеко от Вас, и убедить Вас мне трудней (пишу, а зубы болят до дьявола…)» И еще, 11 мая 1925 года: «Лежу в больнице. Верней, отдыхаю… Не так страшен черт, как его малютки. Только катар правого легкого».

Толстая если и поминается в их переписке, то между прочим, как бы вместо извинения за нехорошую записку: «Позвоните Толстой, что я ее помню», или «Галя! Дайте Мурану ночлег у Богомильских, у Аксельродов или у В. Иванова… Муран – мой бакинский друг. Угостите его на славу. Вплоть до гармонистов. Позовите Толстую. Он через 7 дней едет обратно. Пишите и шлите все, что есть нового… Я еду Абас-Туман. Целую».

Поездка в Персию, как мы уже знаем, не состоялась. Есенин возвращается в Москву вместе с родственником Петра Чагина и перед отъездом дает телеграмму, естественно, все той же Бениславской. Дескать, встречайте, «справясь» о часе прибытия поезда «Баку – Москва».

Бакинский поезд прибыл в Москву 28 мая, а уже 16 июня С. А. отсылает в Константиново, где у родителей в почти достроенной новой избе гостили сестры, уже известное нам письмо: женюсь, мол, на Толстой и уезжаю с нею в Крым.

Для Есенина пушкинский Крым – земля неизвестная и заманчивая, а вот графинюшку в Крым не заманишь: «коктебелями» сыта по горло. Не сильно прельщает ее и обещание Чагина «наладить» им либо Боржоми, либо Цагвери (то еще захолустье). Ей в качестве свадебного турне заграницу подавай. Чем она хуже Айседоры? Есенин за границу не хочет. Софья Андреевна не сдается и для пользы дела берет бразды правления в свои крепкие толстовские руки. Уже 4 июля Чагин, по ее настоянию, отправляет в соответствующие инстанции одновременно два письма. Первое тов. И. М. Варейкису: «Дружище Иосиф, очень прошу тебя условиться с тов. С. А. Толстой, женой С. Есенина, о его поездке за границу на лечение», второе тов. П. А. Бляхину: «Дорогой Павел Андреевич, прошу устроить поездку С. Есенину за границу на лечение, мы об этом говорили и условились с Иосифом во время моего пребывания в Москве (то есть еще в июне. – А. М .). Переговоры и условия по этому поводу с С. А. Толстой, женой Сергея».

Есенин, в шоке от такой перспективы, удирает в Константиново, а вернувшись, пишет своему тифлисскому приятелю Н. К. Вержбицкому: «Милый друг мой Коля! Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!»

Испуганная Софья Андреевна от мечты о заграничных курортах отказалась, согласившись обменять Крым на Баку. Тем более что и «мамашка» не устает напоминать: какая заграница, квартира уходит, надо заплатить вперед, за все летние месяцы… И скорее, скорее расписывайтесь…

Не думаю, чтобы будущая теща снизошла до столь щекотливых разговоров с самим Есениным. Скорее всего, переговоры на сей счет велись через Сонюшку, но та до отъезда на Кавказ от взрывоопасной миссии уклонялась. При всем своем легкомыслии, понимала: Сергей не должен знать, что скрывается за легкостью, с какой Ольга Константиновна согласилась прописать неприятного ей зятя. Процитированное чуть выше письмо в Баку – а оно не могло пройти мимо него, – Есенина наверняка насторожило, но, казалось бы, неизбежного взрыва не последовало. То ли, по обыкновению, «сузил глаза» – чтобы вдруг «не увидеть хужева». То ли и сам понимал: в сложившейся ситуации виноват он, и только он. Зачем было таскаться по редакциям и всюду представлять Соню как свою невесту? Ни Ольга Константиновна, ни ее родственники на афишировании предстоящего мезальянса не настаивали. Наоборот! Боялись огласки, боялись, что выяснится: брак Есенина с Дункан не расторгнут. Правда, штамп о регистрации остался в загранпаспорте, однако свидетели церемонии легендарного бракосочетания и живы, и здравы, и если кто-нибудь из них…

Толстые так торопились с регистрацией в ЗАГСе, подгоняемые страхом перед всемогуществом домового комитета, что Есенин, привыкший к деревенским долгим свадебным приготовлениям – чтобы чин чинарем и не хуже других, – отодвинулся, отстранился. Чуть что, и за дверь… Соня, отцепив от запястья теткины пальцы, за ним кидалась: Се-ре-жа-жа-жа..! А он в соседний подъезд – юрк, и через черный ход – на бульвары!

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая —

Знак того, что вместе нам сгореть.

Липы уже отцвели, но цыгане, старик-шарманщик и девчушка с попугаем, стояли на прежнем месте. Здесь, у старика с попугаем, сбежавшего от невесты Есенина и увидела Софья Виноградская, квартирная соседка Галины Бениславской:

«Было лето 1925 года. Он уезжал на Кавказ. Лицо его было скомканное, он часто поглаживал волосы, и большая внутренняя боль глядела из глаз его.

– Сергей Александрович, что с вами, отчего вы такой?

– Да, знаете, живу с нелюбимой.

– Зачем же вы женились?

– Ну-у-у! Зачем? Да назло. Вышло так. Ушел я от Гали, а идти некуда. Грустно было, а мне навстречу также грустно шарманка запела… И попугай на шарманке. Подошел я, погадал, а попугай мне кольцо вытащил. Я и подумал. Раз кольцо вытащил, значит, жениться надо. И пошел я, отдал кольцо и женился».

«Живу с нелюбимой…» Бениславская, правда, в злую минуту, выразилась еще «круче»: Толстая, мол, была «противна С. А.», и что женился не назло ей, Галине, а по расчету: «Погнался за именем Толстой… Не любит, а женился… Спать с женщиной, которая противна ему, из-за фамилии и квартиры… ведь он такая же блядь».

Но это, увы, тот самый случай, про какой у Есенина же сказано: «Если тронешь страсти в человеке, то, конечно, правды не найдешь», по крайней мере, настоящей правды. Если Софья Андреевна и в самом деле была так уж противна, Есенин вряд ли бы повез ее на «смотрины» в Баку.

Считается, что к Софье Толстой, кроме баллады о медном кольце, относится и стихотворение «Вижу сон. Дорога черная…» На мой же взгляд, их отношения куда точнее и выразительнее рисует знаменитый – в духе жестокого городского романса – триптих, созданный в ноябре-декабре 1925 года. Он вполне соответствует тому образу, который запечатлел Корней Чуковский в коктебельском дневнике:

30 ноября 1925 года

Подруга охладевших лет,

Не называй игру любовью,

Пусть лучше этот лунный свет

Ко мне струится к изголовью.

Пусть искаженные черты

Он обрисовывает смело, —

Ведь разлюбить не сможешь ты,

Как полюбить ты не сумела.

Любить лишь можно только раз.

Вот оттого ты мне чужая…

1 декабря 1925 года

Не гляди на меня с упреком,

Я презренья к тебе не таю,

Но люблю я твой взор с поволокой

И лукавую кротость твою.

Да, ты кажешься мне распростертой,

И, пожалуй, увидеть я рад,

Как лиса, притворившись мертвой,

Ловит воронов и воронят.

Ну и что же, лови, я не струшу.

Только как бы твой пыл не погас?

На мою охладевшую душу

Натыкались такие не раз.

4 декабря 1925 года

Ты меня не любишь, не жалеешь,

Разве я немного не красив?

Не смотря в лицо, от страсти млеешь,

Мне на плечи руки опустив.

Молодая, с чувственным оскалом,

Я с тобой не нежен и не груб.

Расскажи мне, скольких ты ласкала?

Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Да и в рассуждении имени, за которым Есенин будто бы погнался, Галина Артуровна права лишь отчасти. Женщины, как уже мельком упоминалось, никогда не играли в драме его жизни главных, а тем более роковых ролей. Он ничуть не преувеличивал, когда говорил Ивану Никаноровичу Розанову, что его лирика жива одной большой любовью – к родине. Но при этом инстинктивно, настаиваю: инстинктивно, выбирая себе подругу, искал еще и такую модель, которая как бы соответствовала «климатическому стилю» его быта, а значит, и искусства. Вот как сформулировано это важнейшее для Есенина положение в эссе 1920–1921 года «Быт и искусство» (написано накануне встречи с Дункан):

«Вся жизнь наша есть не что иное, как заполнение большого, чистого полотна рисунками. Сажая под окошком ветлу или рябину, крестьянин, например, уже делает четкий и строгий рисунок своего быта со всеми его зависимостями от климатического стиля. Каждый наш шаг, каждая проведенная борозда есть необходимый штрих в картине нашей жизни. Смею указать моим собратьям (то есть собратьям по служению его величеству образу. – А. М. ), что каждая линия в этом рисунке строго согласуется с законами общего… Северный простолюдин не посадит под свое окно кипариса, ибо знает закон, подсказанный ему причинностью вещей и явлений. Он посадит только то дерево, которое присуще его снегам и ветру».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.