Пивная эстрада

Пивная эстрада

Согласно статистике, в 1926 году только в Москве насчитывалось 120 пивных, где ежедневно выступали сотни певцов, танцоров, факиров…

«Взрыв» нарпитовских заведений объясняется просто — в 1921 году указом новой власти были закрыты театры-кабаре, где находили приют тысячи эстрадников.

Все эти «Заверни», «Кривой Джимми», «Зеленый попугай», «Коробочка» и «Павлиний хвост» большевики быстренько переформатировали в Теревсат (Театр революционной сатиры) и прочие «полезные» начинания.

Артисты же оказались на улице и были вынуждены менять репертуар в угоду публике.

Передо мной отчет корреспондента музыкального журнала, где рассказывается о походе по городским пивным:

«…Стены одной из них были украшены плакатом: „Большой естрадный дивиртисмент с участием лучших и известных артистов московской государственной эстрады. Сатира, юмор, куплеты, частушки, романсы, лирика. Бутылка — 60 коп., кружка — полтинник“.

И ниже: „Неприличными словами просят не выражаться“.

Но предупреждение не действовало.

Все же выражаются: публика в накуренном зале, авторы-юмористы на эстраде. Последние выражаются безнаказанно. Неоконченные рифмы и пошленькие остроты спорят по своему с матерной руганью, висящей в воздухе пивной».

Двусмысленные куплеты вошли в моду именно в годы пивной эстрады. Конферансье начинал:

Мамочки и дамочки

Едут на курорт,

А с курорта возвращаясь,

Делают а…

Зрители хором заканчивали куплет. Окрыленный успехом, шутник продолжал:

Вам пропел куплеты я,

Вылез вон из кожи,

Аплодируйте, друзья,

Только не по…

«Роже!» — орали поклонники.

^{Реклама московских кабаре и ресторанов из нэпманской печати.}

Старый куплетист Николай Кустинский (отец звезды советского экрана Натальи Кустинской) рассказывал, что, работая в московских пивных, он получал по пять копеек с каждой проданной бутылки пива, причем подсчет производился по количеству пробок, которыми был усеян пол павильона.

Неотъемлемой частью нарпита стали дуэты лапотников, распевавших частушки на злобу дня:

У меня сынок красавец,

Видно, будущий рабкор,

Тремя буквами, мерзавец,

Изукрасил весь забор…

Другим «обязательным» блюдом была «мещанская лирика»:

Друзья, прошу, не откажите

Вы в просьбе милаво мово

Когда умру, то положите

Со мною карточку его…

Советский классик Николай Леонов в романе «Вор» двумя штрихами передает атмосферу такого заведения:

«…На эстрадке полосатый, беспардонный шут отсобачивал куплеты про любовь, пристукивая старорежимными лаковыми штиблетами. Только в заднем, тесноватом отделении, где свету было пожиже, а гость темней с лица и опаснее, отыскался свободный столик. Заварихин расстегнул полушубок у ворота и скричал полового… Хмельные компании перекликались из угла в угол, дразнясь и ссорясь, но ленивая брань не грозила пока ножом. Слоистый дым окутывал перья фальшивой пальмы и несколько дурных картин, развешанных с художественным небрежением. Казалось, что этот ночной пир происходит на дне глубокого безвыходного колодца; свыкнувшись, люди и не заглядывали вверх.

…Поосвоившись, Заварихин перебрался за другой столик, в проходе, чтоб видеть происходившее на эстраде. Полосатого сменил чумазый фокусник, а на смену ему явилась пышная красавица, со значительным вырезом на бархатном, сиреневого колера, платье. Низким, взводистым голосом она запела тягучую каторжную песню, то скрещивая руки на высокой груди, то в искусном отчаянии раскидывая их по сторонам, как бы даря себя двум сразу приземистым гармонистам, сидевшим по сторонам.

В совершенной тишине, медленно приспуская тяжелую шаль с белоснежного, как лакомство, плеча, мановеньями рук умеряя ярость гармонистов, она исполняла свою коронную:

…Я в разгуле закоснела, лучезарная твоя!

Судя по наступившему безмолвию, ее знали и ценили здесь, знаменитую исполнительницу роковых песен, как было сказано в самодельной афишке, Зину Балуеву. В переднем ряду какой-то атлетической внешности поклонник в бекешке, верно, с черного рынка негоциант, все накручивал помрачительной отработки ус, жестом требуя от артистки дополнительно огня и ласки, а один зашиканный пропойца, пьяней вина и стоя на стуле, дирижировал и плакал в три ручья по своей надежно загубленной жизни…»

Корреспондент одного из влиятельных советских изданий, прогулявшись по «злачным местам» зимой 1926 года, сетовал:

«Приходят в пивную не из-за пива, а из-за табачного дыма, из-за гула голосов, из-за залихватски веселой гармоники. Гармоника так же необходима, как пиво, как половой, как вобла.

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть…

Гармонист поет про „Александровский централ“, про „Стеньку Разина“, про „Ермака“, про „Забайкальские степи“, про „Ямщика“ и еще о многом, что вызывает у слушателя ритмичное покачивание головой и слезы на глазах. Слезы — не от того, что жалко ямщика или заключенных Александровского централа, а от того, что в давно ушедшем детстве звучали эти самые песни, от того, что с ними связаны воспоминания о молодости, которой жаль.

И еще от того, что в пьяном виде не стыдно ронять слезы в собственную бороду.

…С пяти часов вечера сюда набиваются артисты. Мужчины и женщины вместе. Толкаясь, гримируются у единственной лампы перед осколком зеркала, кутают горло, чтобы не охрипнуть, чтобы как-нибудь пропеть „Дышала ночь восторгом сладострастья“ или „Кирпичики“.

…А пивной, может быть, и не нужен сегодняшний репертуар и художественное исполнение. Посетителей пивной исправить, разагитировать искусством не удастся. Есенин, величайший знаток кабацкого разгула, сам задохнувшийся в нем, сказал:

Нет, таких не поднять, не рассеять

Бесшабашность им гнилью дана…

И если уж говорить о вредном влиянии, то не эстрады на пивную, а пивной на эстрадников».