Да здравствует эстрада!
Да здравствует эстрада!
Столько лет отдано работе на эстраде, что опять говорю о ней. Бедная, заброшенная, не управляемая никем, она существует и, я верю, останется еще много-много лет необходимой.
Трудно было мне, актрисе театра, привыкать к ее обычаям и нравам. (Хотя бы к тому, что человек мог на эстраде закурить. Для актера театра это все равно что закурить в церкви, я от такого зрелища могла закричать или ударить.) Там, в театре, все мы были одно целое; здесь – каждый сам по себе.
Много лет приютом эстраде служили все несчастные старые сцены, иногда с дырявым полом, с обшарпанными пианино, покрытыми толстым слоем пыли (говорят, в одном нашли как-то мышиное гнездо), с плохо освещенными закутками, продуваемыми сквозняком, где приходилось переодеваться и откуда надо было потом вылетать на сцену, сверкая испанским нарядом или белоснежной пачкой или в вечернем концертном туалете.
Комнат для переодевания актеров тогда могло быть в лучшем случае две – мужская и женская, но большей частью – одна, даже в клубах Москвы. И каждый музыкант или певица разыгрываются, распеваются тут же, если сцена далеко. И тут же курят. Но что же делать? Других условий не было, остальным приходилось терпеть. Танцоры и акробаты разогревались молча, со стуком спрыгивая после поддержек. Певицы распевались громко, но недолго. Особенно же меня мучили инструменталисты: им необходимо было разыгрываться – они играли буквально до самого своего выхода на сцену.
Однажды в большом клубе раздевалка была очень далеко от сцены, и актеры могли шуметь сколько угодно. Я ждала своего выступления долго. А знаменитый балалаечник П.Н. играл все время, даже весь антракт, до самого второго отделения. Я терпела: он великолепный исполнитель и может готовиться столько, сколько ему нужно.
Но когда началось второе отделение, а П.Н. все продолжал играть, я подошла к нему (мы не были друзьями, просто товарищи по работе), бесстрашно положила руку на его плечо и, хотя твердо знала, что он человек, абсолютно лишенный чувства юмора (мне об этом рассказывали друзья, неоднократно бывавшие с ним в поездках), сказала:
– Знаете что, Павел Николаевич… Если вы до сих пор не выучили этой вещи, то теперь уже позд но, вам скоро идти на сцену.
Это было так неожиданно и смешно, что начался страшный хохот. С ним никто не шутил никогда. И он сам начал смеяться от души – он первый раз в жизни понял шутку и не рассердился.
Я-то пишу о том довольно далеком времени сегодня, когда выстроены громадные клубы, отделанные в «модерновом» стиле, когда у эстрады есть свой дом на набережной (Берсеньевской), свои залы, залы новых дворцов во всех городах. Казалось бы, надо только работать и радоваться. Но дело идет со скрипом. Еще совсем недавно появилась ругательная статья на тему: с какой стати эстраде дают для концертов помещения Дворцов спорта. Действительно, во Дворцах спорта идут концерты, вечера киноактеров, и тысячи зрителей охотно заполняют залы, чтобы посмотреть своих любимцев. А статья называлась «Эстрада режет лед», и в ней было, как всегда, желание чем-то уколоть и обидеть эстрадных артистов, хотя сегодня эстрада стоит в одном ряду со всеми видами советского искусства.
А в те годы нам приходилось, знакомясь с городом, куда мы приезжали на гастроли, слышать об отношении местных жителей к эстрадным концертам полярные суждения. Так, в одном городе еще на вокзале вам точно сообщают:
– У нас на эстрадные программы не ходят. Терпеть не могут. Любят только серьезную музыку и литературную классику.
А в другом городе могло быть и так. Человек купил билет случайно, на ходу, но именно на эстрадный концерт. А концертирует серьезный пианист. И вот у самого входа в зал можно услышать:
– Идем скорей, слава богу, не опоздали; концерт еще не начался – пианист играет.
А пианист приехал сюда и будет целую неделю играть каждый вечер соло – рояль для тех, кто любит и ценит серьезную музыку.
И вот мое слово как свидетеля, который должен говорить правду и только правду, – поездки артистов эстрады были просветительской работой. Пусть разной по значению. Но каждый вносил свою лепту как мог, сколько умел: певцы, танцоры, чтецы, которые рассказывают и самые грустные, и самые веселые истории, акробаты, вселяющие в человека веру в самого себя, в то, что ему доступно быть таким же сильным, ловким и смелым (я пишу о годах послевоенных, когда не хватало ни спортивных залов, ни инвентаря).
Я здесь не упоминаю о людях бессовестных. Были в эстраде убежденные халтурщики. За них всегда расплачивались остальные. Я не говорю о них потому, что я знала больше созидателей, чем разрушителей.
У Анатоля Франса есть рассказ. Жонглер ранним утром входит в собор. Он останавливается перед образом Богородицы, освещенным лучом солнца через витраж, и, не зная никаких молитв, встает на голову и начинает делать свои лучшие трюки. Только свое мастерство мог он принести ей как молитву… И мы, эстрадники, все ехали и ехали…
А людей, которые не любили эстраду, я знала сама, лично. Вот не нравилось им все, да и только: ни шутки, ни танцы, ни зрительные номера, ни песни. И не ходили они никогда на эти концерты.
У меня был такой друг в Ленинграде – профессор Исайя Александрович Браудо, блестящий музыкант-исполнитель, преподаватель консерватории по классу органа. На его органных вечерах залы были переполнены не только в Союзе, но и за рубежом. Вот он, например, сроду не бывал на эстрадных концертах.
Меня это нисколько не удивляло: я понимала, на каких разных полюсах мы с ним находимся, и, приезжая в Ленинград, я его даже никогда не приглашала на концерт. Это был необычный во всех отношениях человек. Например, он мог позвонить мне утром и сказать:
– У меня среди дня будет два свободных часа, и я хочу вам показать один ленинградский пейзаж, который еще не показывал. Сегодня как раз такой серый день.
Мы встречались с ним и ехали долго на трамваях, не помню куда, в Лесной или за Смольный. И там он, проведя меня какими-то сквозными подъездами и проходными дворами, выводил к разрушенной стене и, поставив у сломанной чугунной ограды, говорил:
– Теперь смотрите!
И передо мной действительно возникал пейзаж с видом на Охтенский мост, которого я с этой точки никогда бы в жизни не увидела, как и другие пейзажи, которые Браудо показывал мне раньше и потом. Исайя Александрович их коллекционировал и как бы дарил своим добрым друзьям. Показывал он мне пейзажи городские и загородные при освещении вечернем, сумеречном и ярко освещенные летним солнцем и пейзажи при зимнем ленинградском необыкновенном закате.
А на органных вечерах профессора И.А. Браудо я бывала, терпела всю музыку, два отделения. Человеку, не подготовленному совсем, как я, это было очень нелегко, но уйти было невозможно жалко. Меня Исайя Александрович не видел на сцене ни разу. А его жена – друг всей моей жизни – никак не могла с этим примириться и потребовала как-то, чтобы он пошел посмотреть меня. И профессор Браудо пошел на эстрадный концерт.
Потом он объяснял мне, что, наверное, я ему очень понравилась бы, но внимание его было поглощено пианистом. Этот концерт был в большом зале Дворца пятилетки: пели, танцевали, играли на скрипках разные артисты. Нынешних инструментальных ансамблей еще не было, и сопровождал весь концерт один пианист, бессменно сидя за роялем. Профессор Браудо восхищался его умением держать, или, вернее, поддерживать, всю программу своим мастерством, в ту же силу на протяжении двух отделений, составляя ансамбль и с певицей, и с виолончелью. Для меня эта оценка была лучшим, что я хотела бы услышать о концерте. Это так подтвердило мое убеждение в необходимости высокого мастерства каждого пианиста, сопровождающего концерт.
Браудо сказал, что рояль звучал, как оркестр. И это была правда: за роялем весь вечер сидел Давид Ашкенази.
Но ведь не всегда у рояля такой мастер. А я до сих пор не могу к этому оставаться равнодушной, хотя сейчас почти не принимаю участия в так называемых смешанных концертах. Теперь мои выступления – это вечера-встречи со зрителями, или беседы со школьниками в библиотеках, или выступления совместно с писателями на вечерах юмора.
А эстрада, как я уже писала, долгие годы продолжает оставаться нужным, важным видом искусства. Сейчас, когда контакты между народами так необходимы, чтобы лучше понять и обогатить друг друга, созданы программы интервидения. Искусству эстрады в них отводится достаточно большая роль как одному из действенных средств пропаганды.
И, разумеется, среди огромного богатства всех родов искусства – музыки, живописи, кино – эстрадные программы находят свое место. И, наверно, мастерам эстрады разных стран есть чему поучиться друг у друга. А зрителям совсем хорошо: сидят люди в Костроме или Самотлоре и смотрят программу фестиваля в Гаване или концерт в Зеленой Гуре. Просто – включил телевизор и смотришь. А в двухтысячном году, наверно, и того лучше будет.
Советская эстрадная программа всегда привлекает зарубежных зрителей. И не только медведями или «Калинкой». Выдумка и мастерство движут постоянно наше искусство вперед. Удивляет и радует то, как воспринимаются сатирические номера. Вот Аркадий Райкин. Он объехал полсвета, так ярко рассказывая о людях, характерах, пороках, недостатках, что получил признание и благодарность повсюду. В «Обыкновенном концерте» театра Образцова кукла-конферансье сделана остро, очень тонко и зло-сатирически, как бы всерьез, и, однако, понятна всему миру. Должно быть, не только потому, что поразительно играющий ее народный артист Зиновий Гердт говорит на всех языках…
Так и неслась наша жизнь без остановки. Только что мы были самыми молодыми и вдруг стали самыми старыми. Мы работали всегда. Раньше мне казалось, что люди другого поколения, более старшие, чем мы, стремились чего-то достичь, чтобы потом успокоиться, отдохнуть, почить на каких-нибудь лаврах. А мы – нет. И не потому, что это связано с материальным благополучием: работа может быть общественная или любая творческая, но она не прерывается никогда. Все мои товарищи всей жизни – чуть младше, чуть старше – только и думают о работе. Без нее жизнь невозможна.
Работать нужно постоянно, ритмично, как дышать. Нельзя отказываться от работы, как нельзя перестать дышать, считая: потом подышу, сейчас времени нет.
Так мой дорогой Лев Борисович Миров несется на гастроли и летит туда, где его ждут, где смотрят на него с восторгом, зная, что он готовит им, своим зрителям, самые прекрасные острые слова и замысловатые шутки.
Так мой милый, верный друг Сергей Каштелян в любое время дня и года, с любой температурой мчится к своим ученикам, зная, что только он сможет заставить человека делать то, что человеку и не снилось самому сделать.
В последние годы работа на эстраде часто превращается в нудные штампованные мероприятия. Хотя уровень мастерства актерского состава в целом стал гораздо выше, почти не появляется новых красок, выдумок. Может быть, я что-то упускаю, но интересных режиссеров-постановщиков мало. Поэтому особенно заметна яркая фигура режиссера Сергея Каштеляна, поистине настоящего мастера-учителя, постановщика номеров международного класса. Программы, поставленные С. Каштеляном, беспрепятственно преодолевают границы стран и материков, ибо это всегда зрелище, понятное в любой стране, а отдельные номера в любой программе блестят, как бриллианты, радуют, как чудо.
Год за годом я не перестаю удивляться мужеству и долготерпению С. Каштеляна. Неистощимая фантазия, чувство современности, чувство ритма, тонкое музыкальное чутье позволяют ему опередить всех, кто специально занимается разработкой трюков, балетно-эстрадно-цирковых номеров. Взяв иногда рядового начинающего актера, С. Каштелян не успокоится, пока не сделает артиста неповторимым мастером, даже если на это уйдут годы и годы, пока не будет создан неповторимый номер с такой выдумкой, с такой техникой, что его даже украсть трудно. Так шлифует камень мастер, зная, что все грани будут сверкать и радовать зрителя. А сам Каштелян, великолепный актер, рано перестал выступать на эстраде. К моему сожалению и большому огорчению. Слишком много сил он отдавал всем постановкам огромных программ наших парадных и праздничных представлений по всему Союзу и по всему свету. Его скромность и яростное трудолюбие – редкий пример подлинной любви к труднейшему искусству эстрады.
Сергей Каштелян родом из цирка, где он также много и бесконечно трудился.
О своих друзьях в цирке я уже говорила и еще хочу сказать: какая-то особая закваска у этих людей.
Еще у меня есть дружище – это Сергей Курепов. Акробат (верхний), блиставший на эстраде в неподражаемом номере «Неудачники», он много лет беззаветно служил эстраде. Человек умный, остроумный, очень хороший товарищ, сколько раз за все прошедшие годы в разных поездках он просто спасал людей от отчаяния своими шутками, никогда не падая духом и умея высмеять и себя, и других зло и весело. О нем чудесно пишет в своей книге «Почти серьезно» Юрий Никулин.
С. Курепов и сейчас продолжает оставаться собой. Ему уже семьдесят лет, он не работает, но гимнастикой продолжает заниматься, чтобы не потерять своей акробатической формы. Сергей Яковлевич на любой этаж может подняться по лестнице на руках. Мы ходим с ним на далекие прогулки, ходим на выставки в московских залах. Курепов хороший и добрый товарищ: он не только привезет нужную вам книгу или расскажет о ней, но, например, поедет в самую далекую больницу, если узнает о ком-нибудь, кто одиноко лежит там. Сергей Яковлевич собирает все фигурки, скульптуры на тему цирка. А кроме того, его страсть – колокола. Вот чудак! В доме Сергея Яковлевича висят колокола и колокольчики, и он часами может сидеть, наслаждаться их звоном.
Когда фронтовая бригада, чуть не плача каждый раз, влезала в крошечный автобус, давя друг друга и задыхаясь от пыли, Сергей Яковлевич произносил своим высоким, клоунски-пронзительным голосом:
– Опыт войны показал, что актеров можно возить только в душегубках! – Все начинали хохотать, и чихать, и рассаживаться друг на друге весело, как дети (это, кстати, тоже чисто актерская черта – способность к мгновенной смене душевного состояния).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.