2
2
Екатерина одобрила распоряжения Прозоровского, но повелела ему выяснить, как и почему Новиков осмелился торговать запрещенными книгами?
«Вам известно, — писала она, — что Новиков и его товарищи завели больницу, аптеку, училище и печатание книг, дав такой всему вид, что будто бы все те заведения они делали из любви к человечеству. Но слух давно носится, что сей Новиков и его товарищи делали это отнюдь не из человеколюбия, но для собственной своей корысти, уловляя пронырством своим и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их имений, в чем он неоспоримыми доказательствами обличен быть может».
Императрица приказала Прозоровскому еще раз хорошенько допросить Новикова, как он служил и каким обладал имуществом, а после предать суду, набрав для вынесения приговора надежных верноподданных, чтобы, не дай бог, какой поблажки преступнику не учинили.
Но московский генерал-губернатор, напуганный сложностью дела и мнимыми тайнами масонов, побоялся предать Новикова гласному законному суду, и Екатерина согласилась со своим осторожным слугою.
Новикова, как человека коварного, который хитро старается скрыть порочные свои деяния и тем наводит затруднения и отвлекает генерал-губернатора от прочих его обязанностей, предписала она отослать в Шлиссельбургскую крепость. Под боком от столицы ей будет удобнее смотреть за ходом следствия, а начальник тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский сумеет допросить арестованного и выведет его на чистую воду.
Везти же такого злодея, как Новиков, надобно с умом, не по торной дороге из Москвы в Петербург, а стороною — на Владимир, потом на Ярославль, на Тихвин и оттуда в Шлиссельбург, чтобы никто его видеть не мог, и остерегаться, как бы он себя не повредил. От Новикова столько еще нужно было узнать императрице-следователю!
Отправляя Новикова, Прозоровский письмом предупреждал Шешковского, что с этой птицей будет ему не без труда — лукав, мол, до бесконечности, бессовестен, смел и дерзок… Видно по бумагам, к чему клонились масоны — к благополучию людей, то есть равенству. Для Прозоровского, как и для его петербургских коллег, равенство было самой страшной угрозой: от этого понятия веяло французской революцией и ниспровержением монархии. А тут еще переписка с чужестранными ложами, с герцогом Брауншвейгским…
Прочитав перебеленное секретарем письмо, князь приписал:
«Заметить я вам должен злых его товарищей:
Иван Лопухин.
Брат его, Петр, прост и не значит ничего, но фанатик.
Иван Тургенев.
Михаил Херасков.
Кутузов, в Берлине.
Князь Николай Трубецкой, этот между ими велик; но сей испугался и плачет.
Профессор Чеботарев.
Брат Новикова, и лих и фанатик.
Князь Юрья Трубецкой, глуп и ничего не значит.
Поздеев.
Татищев, глуп и фанатик.
Из духовного чину:
священник Малиновский, многих, а особливо женщин, духовник; надо сведать от Новикова, кто есть еще из духовного звания…»
Дело московских масонов весьма волновало императрицу, и она взяла на себя руководство следствием. Екатерина была уверена, что Новиков с братией задался целью свергнуть ее с престола и посадить на трон цесаревича Павла, а для этого пользовался помощью немецких государей — герцога Брауншвейгского и принца Гессен-Кассельского, с которыми состоял в переписке якобы по масонским делам.
Студенты, командированные компанией для заграничной учебы, в ее глазах были агентами Новикова, от которых необходимо было выпытать, какие поручения они имели в сношениях с немецкими тайными обществами.
Для Шешковского Екатерина собственноручно составила перечень вопросов, которые ему надлежало выяснить у Новикова. Средства добывания истины не оговаривались, о запрещении пытки не упоминалось.
Екатерина была, как она говорила, против пытки. Но пытку не запрещала, особливо в делах политических.
И в ходе следствия подозреваемых пытали.
Однако не как придется, а по наставлению. Человека ставят под дыбу. Руки назад, в шерстяной хомут, длинная веревка через перекладину. Палач тянет, руки выворачиваются, человек повисает. Палач бьет кнутом. Судейские допрашивают, записывая ответы.
Когда истины показано не будет, снимают с дыбы, вправляют руки и опять подвешивают, для того, что через то боль бывает сильнее.
Ежели человек запирается, а изобличен во многих злодействах — можно применить железные тиски для рук и ног. Или наложить на голову веревку, просунуть палку и вертеть ее, сокращая веревочный обруч, отчего пытаемый изумленным бывает. Или простричь на голове волосы и на то место лить по капле холодную воду, отчего также в изумление приходят. Впрочем, Гоголь рассказывал, что таким методом лечили в сумасшедшем доме Авксентия Ивановича Поприщина, и это средство отчасти принадлежало медицине XIX столетия. В XVIII же оно шло по разряду пыток… А пока человек висит на дыбе, можно водить по его спине зажженным веником — средства-то все подручные, недорогие. Бывает, приходится извести веника три-четыре…
Перед Шешковским лежала записка Екатерины, и он, сверяясь с бумагой, начал допрос.
Императрицу интересовали имена участников и последователей братства, обряды приема, присяга масонов, а главное, сношения с иностранцами.
— Какой причины ради они входили в переписку с прусским министром Вельнером?
— Переписка с принцем Карлом Гессен-Кассельским по какой была причине и какие он им дал советы?
— Какое употребление сделано из предписаний, данных Вельнером касательно великого князя, или какое употребление сделать они хотели?
— За что и по какому закону Новиков и Лопухин с людей присягу берут?
Новиков никого старался не впутывать, отговаривался запамятованием.
Самым главным для Екатерины был двадцать первый вопросный пункт. Ответ на него был изъят из дела и хранился особо: речь ведь шла о наследнике престола Павле Петровиче, которого масоны якобы мечтали уловить в свои сети.
Вопрос двадцать первый гласил:
— Взятая в письмах твоих бумага, которая тебе показывана, чьею рукою писана и на какой конец оная сохранялась у тебя?
Новиков отвечал подробно, наперед изобразив сокрушение свое и раскаяние в том, что вовремя о бумаге этой правительству не донес. Дело же заключалось в следующем.
Архитектор Баженов, масон и приятель Новикова, в конце 1775 или в начале 1776 года собирался побывать у «особы», упомянутой в бумаге: имя этой особы во время следствия не было названо ни разу, а звали ее Павлом Петровичем, наследником цесаревичем. Это сын императрицы, которого она опасалась пуще всего на свете, ибо ни делиться с ним властью, ни передавать ее законному взрослому наследнику не хотела.
— Особа ко мне давно милостива, — сказал Баженов Новикову, — а ведь она и тебя изволит знать. Так не пошлете ли каких книжек? Слышно, что для той особы искали в книжных лавках новый перевод книги Арндта «О истинном христианстве».
— Особа знает меня, — ответил Новиков, — только потому, что я раза два или три подносил ей книги. Не думаю, чтобы она меня помнила. Однако мы посоветуемся со старшими братьями, и как решим, посылать или нет, я тебе потом скажу.
Возвратившись, Баженов записал свой разговор с Павлом и передал бумагу Новикову. Тот прочитал ее вместе с Гамалеей, оба испугались содержания разговора, и Новиков, обязанный показать записку Баженова Трубецкому, переписал ее, возможно смягчив и выбросив все, что показалось ему невероятным. Он уверял следователей, что сказанное в бумаге не имело никакого отношения к связям с немецкими масонами — принцем Гессен-Кассельским и герцогом Брауншвейгским и что московские братья поползновения к умыслу или беспокойству и смятению не имели.
Более чем через десять лет, в 1787 или 1788 году, Баженов снова был у Павла Петровича, передал ему от Новикова несколько духовных книг, принятых благосклонно. Павел спросил Баженова, уверен ли он, что между масонами нет ничего худого. И на заверения возразил:
— Может быть, ты просто не знаешь, а те, которые старее тебя по масонству, те знают и тебя самого обманывают. Впрочем, бог с вами. Только живите смирно.
Баженов составил записку о своем разговоре и передал ее Новикову, а в 1792 году зимою опять побывал у Павла. Книг на этот раз Новиков не посылал.
По словам Баженова, Павел принял его с великим гневом на масонов и запретил упоминать о них, сказавши так:
— Я тебя люблю как художника, а не как мартиниста; об них же слышать не хочу, и ты рта не разевай о них говорить.
Такие показания дал Новиков, прибавив в конце, что в сношениях с Павлом не было у них дурных намерений и надеялись братья только на милостивое покровительство и заступление наследника, ибо в этом весьма нуждались — их теснили со всех сторон.
Злополучную старую записку Баженова Новиков спрятал в своих бумагах, не желая, чтобы ее кто-нибудь увидал, и настолько ее ухоронил, что позже, надумав сжечь, нигде не нашел, — и об этом случае забыл.
Однако при обыске в Авдотьине чиновники уголовной палаты обнаружили записку, и ей суждено было стать видным обвинительным пунктом.
Прочитав ответы Новикова, Екатерина задала ему несколько новых вопросов, заметив, что всякое несправедливое показание умножит его несчастье. Императрица желала досконально выяснить, кому и по каким документам должна деньги Типографическая компания, почему Новиков долги компании обратил на себя, не имея средств их заплатить, и, наконец, как мог Походяшин одолжить Новикову пятьдесят тысяч рублей, не будучи подчиненным его и не состоя в масонах? Императрица не могла представить себе, что Походяшин просто пожертвовал крупную сумму на голодающих, уверенный, что Новиков сумеет ею распорядиться и поможет голодным людям. Ей мерещились какие-то коварные планы и дьявольские хитрости.
Закончив отвечать на эти вопросы Екатерины, Новиков написал:
«В бедственном, изнуренном и почти полумертвом состоянии, не имея другого случая, кроме сего, дерзаю повергнуть себя в совершенном раскаянии во всех проступках, повергая с собою и троих невинных младенцев, детей моих, к высокомонаршим стопам ее императорского величества; и вопию: о великая императрица! пощади и прости… Услыши, милосердная матерь отечества, младенцев, вопиющих к тебе: помилуй! Мы лишились матери! Ежели ты не помилуешь нас, то лишаемся и отца!»
Так просил доведенный до отчаяния болезнью и полицейским преследованием, измученный Новиков, не заметив, должно быть, что повторяет в интонации просьбы несчастного Филатки, когда-то описанного им в «Трутне».
— Помилуй, государь наш, Григорий Сидорович… Ты у нас вместо отца, и мы тебе всей душой рады служить. Да как пришло невмочь, так ты над ними смилуйся… Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься?.. Умилосердися, государь, над бедными твоими сиротами. О сем просит со слезами крестьянин твой Филатка и земно и с ребятишками кланяется.
Помещик в ответ приказал не утруждать себя впредь пустыми челобитными.
Не прислушалась к просьбам Новикова и Екатерина.
И некому было прийти на помощь Новикову, как помог Филатке крестьянский мир…
Его даже не судили — ведь состава преступления не было!
1 августа 1792 года императрица вынесла приговор:
«Рассматривая произведенные отставному поручику Новикову допросы и взятые у него бумаги, находим мы, с одной стороны, вредные замыслы сего преступника и его сообщников, духом любоначалия и корыстолюбия зараженных, с другой же крайнюю слепоту, невежество и развращение их последователей… И хотя поручик Новиков не признается в том, чтобы противу правительства он и сообщники его какое злое имели намерение, но следующие обстоятельства обнаруживают их явными и вредными государственными преступниками».
Эти обстоятельства перечислялись: делали тайные сборища, сносились с герцогом Брауншвейгским, принцем Гессен-Кассельским, прусским министром Вельнером, уловляли в сети известную особу — Павла Петровича, издавали непозволенные книги, употребляли обман для поколебания слабых умов.
Понимая юридическую шаткость обвинений, Екатерина бросила на весы правосудия свою оценку издателя:
«Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однако же, и в сем случае, следуя сродному нам человеколюбию… повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость».
На пятнадцать лет!..
Сообщниками Новикова в указе названы князь Николай Трубецкой, Иван Лопухин, Иван Тургенев. На какой же срок заперты в тюрьму они?
А ни на какой. Им велено отправляться в дальние свои деревни и не выезжать в столицы.
Приговор показал: Екатерина преследовала журналиста и книгоиздателя Николая Новикова. Конечно, связываться с великим князем было неблагоразумно, устраивать сборища — также, но смертной казни люди, совершавшие эти поступки, еще не заслуживали.
Казнь в императорской России полагалась за любовь к просвещению, за книги, за помощь народу.
Императрица Екатерина знала, что делает, подписывая приговор Новикову.