3

3

Новиков взял отставку с военной службы, навестил в Авдотьине мать и возвратился весной 1769 года в Петербург свободным человеком в звании отставного поручика.

Чин был невелик, но какое это имеет значение, когда перед владельцем его открывалось бурное поприще журналистики!

«Всякая всячина» теперь была не одна. В январе вслед за нею появился журнал «И то и се» Михаилы Чулкова, чью книгу «Пересмешник» брал на комиссию Новиков. В феврале бывший студент Московского университета Василий Рубан начал издавать журнал «Ни то ни се». Преподаватели Сухопутного кадетского корпуса Румянцев и Тейльс выпускали журнал «Полезное с приятным», выбирая для него из иностранных изданий статьи на моральные темы.

1 марта офицер полевых полков Василий Тузов начал свое издание — «Поденщина». Он думал было каждый день выпускать по свежему номеру из четырех страничек, но писал плоховато, к изданию привычки не имел и через месяц бросил затею. Наконец 1 апреля вышел еженедельный журнал «Смесь», чей издатель сумел так искусно скрыть свое имя, что остался неизвестным. А листы «Смеси» были остры, злободневны и нравились Новикову. Издатель, не обинуясь, писал о том, что крестьяне умеют мыслить основательно о многих полезных вещах, головы же знатных людей бывают набиты требованиями чести без малейших заслуг, высокомерием, смешанным с подлостью, и пустыми родословными.

Среди такого невиданного в России обилия журналов Новикову предстояло найти место своему изданию — подлинно сатирическому, каким он его хотел видеть. Не подпевать «Всякой всячине», как Рубан, не баловаться печатью, как Тузов, а выполнять гражданский долг с пером в руках вместо шпаги, положенной дворянину.

Какое название приискать журналу? Эти «Ни то ни се», «И то и се», «Смесь», «Полезное с приятным» были, в сущности, перефразировкой имени «Всякой всячины». Новиков не желал повторять надоевшую комбинацию. Имя должно быть неожиданным, значащим и кратким.

Он перечитал предисловие ко «Всякой всячине». Там говорилось о господине, живущем чужими трудами. Трутень!.. Сумароков издавал «Трудолюбивую пчелу». Это было десять лет назад. Времена изменились. Сатира должна разить сильнее — велико и неизбывно народное горе… А если «Трутень»? Издатель его дворянин, он также сидит на горбу своих крестьян, как и тот бездельник из «Всякой всячины». Но в отличие от него издатель «Трутня» мучится своей привилегией и желает быть полезным отечеству. Порукой тому его журнал.

Итак, «Трутень».

В предисловии к журналу Новиков изложил свои мысли о военной, гражданской, придворной службах и распростился с карьерой. Он счел для себя возможным только один род деятельности — издание трудов своих сограждан, «особливо сатирических, критических и прочих, ко исправлению нравов служащих». Ибо намерение его — исправлять нравы.

Новиков подал прошение в Академическую канцелярию, журнал был разрешен, и в начале мая 1769 года «Трутень» вылетел в свет.

Эпиграфом для своего журнала Новиков выбрал строку из притчи Сумарокова, как бы разъяснявшую понятие «трутень»:

Они работают, а вы их труд ядите.

Впрочем, закончив 1769 год и приступая к изданию «Трутня» в следующем, Новиков заменил эпиграф на другие сумароковские стихи:

Опасно наставленье строго,

Где зверства и безумства много.

За полгода журнальной борьбы Новикову дали почувствовать опасность резкой сатиры, и он предупредил об этом читателей в новом эпиграфе.

Листки «Трутня» выходили каждую неделю. Новиков печатал по шестьсот с лишним экземпляров каждого номера — «Всякая всячина» начинала с тысячи шестисот. Однако номера ее не покупались, и тираж издатели сократили втрое. А Новиков через три месяца выпустил «Трутень» вторым изданием — спрос на его журнал был велик — и с тринадцатого листа печатал уже в тысяче двухстах экземплярах. Другие издания 1769 года довольствовались тиражом 500-600 экземпляров.

Первый номер «Трутня» был занят предисловием — много ли уместишь на четырех крошечных страничках? — но во втором, вышедшем 5 мая, читатели могли ощутить сатирический запал нового издания. Новиков сочинил и напечатал письмо некоего дяди к племяннику с рекомендацией поступать в «приказную службу», то есть стать чиновником: «Ежели ты думаешь, что она по нынешним указам ненаживна, так ты в этом, друг мой, ошибаешься. Правда, в нынешние времена против прежнего не придет и десятой доли, но со всем тем годов в десяток можно нажить хорошую деревеньку».

Это письмо, говорившее о том, что в судах процветают взятки, что на воеводстве можно нажиться, не понравилось Екатерине II.

«Всякая всячина» в девятнадцатом листе поместила статейку, ее автор рассказывал о встрече с человеком, который считал себя умнее всех и думал, что свет не так стоит: «Люди все не так делают; его не чтут, как ему хочется… Везде он видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, насилу приглядеть могли слабости, и слабости весьма обыкновенные человечеству».

Заключали статейку правила:

1. Никогда не называть слабости пороком.

2. Хранить во всех случаях человеколюбие.

3. Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того…

4. Просить бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения.

Но этих ограничений Екатерине показалось мало, и она прибавила: «Я хочу завтра предложить пятое правило, а именно, чтоб впредь о том никому не рассуждать, кто чего не смыслит; и шестое: чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить».

Такая программа уничтожения журнальной сатиры, предложенная императрицей, вызвала резкую отповедь Новикова. В пятом листе «Трутня» 26 мая за подписью «Правдулюбов», которая стала затем постоянным его псевдонимом в полемике 1769 года, он писал:

«Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее называть пороколюбие. По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным снисходит, или (сказать по-русски) потакает».

«Всякая всячина» не замедлила ответом:

«На ругательства, напечатанные в «Трутне» под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные… Господин Правдулюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие… Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь».

Так заявила «Всякая всячина» в двадцать третьем номере. Новиков выступил с ответом в восьмом листе «Трутня» 16 июня:

«Госпожа Всякая всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских, писаний обстоятельно разуметь не может, а сия вина многим нашим писателям свойственна».

«Трутень» упрекал императрицу в плохом знании русского языка, делая вид, что не ведает, о кем спорит. Дерзость эта не имела еще себе равной.

Почему груба «Всякая всячина»? В руках ее издателя — административная власть.

«Госпожа Всякая всячина написала, что пятый лист Трутня уничтожает. И это как-то сказано не по-русски; уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть не прилична; уничтожает верхняя власть какое-либо право другим. Но с госпожи Всякой всячины довольно было бы написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носится по рукам; итак, их всех ей уничтожить не можно».

Вслед за этой статьей, подписанной фамилией Правдулюбова, в том же восьмом листе «Трутня» Новиков поместил письмо Чистосердова, поднявшего свой голос в защиту журнала. Чистосердов предупреждал издателя: в придворных кругах считают, что автор «Трутня» не в свои садится сани и совсем напрасно пишет о знатных людях. «Кто-де не имеет почтения и подобострастия к знатным особам, тот уже худой слуга. Знать, что-де он не слыхивал, что были на Руси сатирики и не в его пору, но и тем рога посломали».

Чистосердов передает прямую угрозу оскорбленных Новиковым придворных господчиков, напоминавших о судьбе Антиоха Кантемира. После первых своих сатир он был отправлен за границу в должности посла, сначала в Лондон, а затем в Париж, и умер на чужбине.

«Пишите сатиры на дворян, — говорил Чистосердов, — на мещан, на приказных, на судей, совесть свою продавших, и на всех прочих людей; осмеивайте худые обычаи городских и деревенских жителей; истребляйте закоренелые предрассудки и угнетайте слабости и пороки, да только не в знатных: тогда в сатирах ваших и соли находить будут больше. Здесь английской соли употребление знают немногие; так употребляйте в ваши сатиры русскую соль, к ней уже привыкли. И это будет приятнее для тех, которые соленого есть не любят».

Письмом Чистосердова Новиков показал, откуда журнал может ожидать себе неприятностей, но не сбавил тона. В двадцатом листе «Трутня» от 8 сентября он пародировал статью, напечатанную 21 августа во «Всякой всячине», и вывел редакцию этого журнала под именем «самолюбивого человека». Этот «самолюбивый» хочет, «чтобы все его хвалили и делали бы только то, что он повелевает; другим похвалу он терпеть не может, думая, что сие от него неправедно отъемлется, и для того требует, чтобы все были ласкатели и, таскался из дома в дом, ему похвалы возглашали, что, однако, есть грех».

Борьбу «Трутня» против журнала Екатерины II поддерживали журналы «Смесь» и «Адская почта» — ежемесячный журнал под таким названием начал издавать в июле писатель Федор Эмин. Постепенно «Всякая всячина» стала выходить из боя, убедившись, что ей трудно состязаться с «Трутнем» в остроумии и доказательности. Поле сражения осталось за Новиковым.

Спор о характере и направлении сатиры, разгоревшийся в 1769 году между «Трутнем» и «Всякой всячиной», имел чрезвычайно важное и принципиальное значение. Екатерина II старалась привить русской литературе охранительные взгляды, она желала, чтобы писатели поддерживали монархию и прославляли государственный строй России, закрывая глаза на его недостатки. Литература, по ее мнению, должна была защищать незыблемость монархии и не имела права критиковать самодержавную власть. Новиков не посягал на основы монархии, не думал об уничтожении крепостного права, но злоупотребления им стремился прекратить и горячо сочувствовал крестьянам.

На страницах «Трутня» Новиков представил читателю несколько кратких и выразительных характеристик господ, которые безвинно мучат крепостных людей и не признают за крестьянами права на человеческое достоинство. Так, некто, названный Змеяном, утверждает, что господин должен быть тираном своих слуг, если хочет видеть их послушными.

«Безрассуд болен мнением, что крестьяне не суть человеки, но крестьяне; а что такое крестьяне, о том знает он только потому, что они крепостные его рабы… Бедные крестьяне любить его как отца не смеют, но, почитая в нем своего тирана, его трепещут. Они работают день и ночь, но со всем тем едва-едва имеют дневное пропитание, затем что насилу могут платить господские поборы».

Его превосходительство господин Недоум желает, чтобы на всем земном шаре не было других тварей, кроме благородных, и чтобы простой народ был вовсе истреблен, о чем подавал правительству просьбы. Опасаясь смертельного обморока при встрече с неблагородным человеком, Недоум не ездит в церковь, не бывает на улицах и, «подобясь дикому медведю, сосущему свои лапы, сделал дом свой навсегда летнею и зимнею для себя берлогою, или, лучше сказать, он сделал дом свой домом бешеных…»

Несколько резких, лаконических штрихов новиковского пера — и перед нами этюды к большому социальному портрету российского дворянства, сословия землевладельцев-крепостников, — портрет, который в полном объеме будет написан мастерами русского критического реализма XIX столетия.

Крестьянская тема во всем своем значении возникла на страницах «Трутня». Новиков открыто заявил, что он сочувствует крепостному народу и осудил господ. Материалы «Трутня» показали полнейшее юридическое бесправие крестьян и дали понять, что вопрос о положении крестьянства в России имеет важнейшее государственное значение. Так, в таком объеме и с такой силой вопрос этот еще не ставился в русской литературе.

Однако из числа периодических изданий 1769 года первой напомнила о крестьянах «Всякая всячина». Редакция правительственного журнала предвидела неизбежное выдвижение этого вопроса в печати — слишком велико было к нему общественное внимание — и постаралась обезопасить его постановку. С этой целью в одной из статеек «Веяной всячины» был рассказан такой эпизод:

«Лишь успел я переехать, то услышал вместо поздравления с новосельем превеликий крик. Я осведомился, что тому причиной. Мне сказали, что мой сосед милостиво наказывает своих людей на конюшне своей плетьми. Я спросил, часто ли то бывает. Ответствовали мне, что, кроме воскресных дней и господских праздников, почти всякий день».

Затем автор переходит к другой теме, а в конце статьи вновь возвращается к наказанным дворовым. Способов помочь крепостным холопам он не видит и не ищет. Обычная гуманность заставляет сочувствовать им, но мысль о необходимости изменить бесправное положение крестьян в голову автору не приходит. Статья «Всякой всячины» заключается фразой: «Но кто за людей смеет вступиться? Хотя сердце соболезнует о их страдании. О всещедрый боже!.. всели человеколюбие в сердце людей твоих!»

«Всели человеколюбие» — не больше… Нельзя улучшить положение крестьян — можно только молиться о ниспослании добродетелей их свирепым владельцам. Только такой совет могла дать «Всякая всячина», и лишь он был годен для государственного режима, который поддерживался этим журналом. После всех ужасов крестьянской жизни, раскрывшихся перед многими представителями российских сословий на заседаниях Комиссии, после громких требований ограничить бесконтрольную власть помещиков и учредить «нечто о собственном рабов имуществе» журнал Екатерины II воззвал лишь к частному милосердию.

Это была попытка уклониться от решения существеннейшего вопроса современности, намерение внушить журналистам единственный, по мнению императрицы, возможный вид постановки крестьянской темы в русской литературе. Но мог ли истинный просветитель примириться с таким решением?

Новиков развертывает в «Трутне» типичную картину взаимоотношений помещика с крепостными.

Староста Андрей — Андрюшка, как называет он себя в письме господину, ибо крестьяне при обращении к барину могли пользоваться только уничижительной формой имен, — докладывает помещику о деревенских делах. Оброк собран, но недоимки велики: «Крестьяне скудны, взять негде, нынешним годом хлеб не родился». Неплательщиков секут на сходе, но денег у них от этого не прибавляется. Деревню разоряет соседний помещик Нахрапцев — «землю отрезал по самые гумна, некуда и курицы выпустить», да еще грозится судом и тюрьмой. «С Филаткой, государь, как поволишь? — спрашивает староста. — Он лето прохворал, хлеба не сеял, работать в доме некому, лошади пали, что с ним делать?»

А вот как писали в то время крестьяне, — на что указал П. Н. Берков, — в челобитной генерал-губернатору Орловского наместничества А. А. Беклешову: «Оглянись, государь Александр Андреевич, на наши горькие слезы, защити от воров поверенных да целовальников! Как они нас разоряют: ведь нам, государь, невмочь стало! Просить некого, кроме тебя, государь; нигде суда не сыщешь, ходь лоб взрежь. Все у них на жалованье… Как ты ездил, государь, по городам,… так нас в тогдашнее время исправник подхватя, да посадил под караул, пока ты проехал; для того, что он ведь от них, воров, получает по триста в год, да вина и водки, что выпить может. Так они и живут — рассуди их! — душа в душу; правды не сыщешь ни на алтын… Умилосердись, государь, прикажи, чтоб нас воры-поверенные не разоряли! А коли ты, государь, не вступишься, так они из нас кровь высосут».

В листе тридцатом Новиков опубликовал письмо Филатки барину и копию с помещичьего указа, отправленного в деревню. Перед читателем раскрывается — нужно сказать, впервые в нашей литературе — правдивая во всех деталях и страшная в своей простоте картина крестьянской жизни.

«По указу твоему господскому, — пишет Филатка, а точнее, деревенский грамотей от его имени, — я, сирота твой, на сходе высечен, и клети мои проданы за бесценок, также и корова, а деньги взяты в оброк, и с меня староста правит остальных, только мне взять негде, остался с четверыми ребятишками мал мала меньше, и мне, государь, ни их, ни себя кормить нечем; над ребятишками сжалился мир, видя нашу бедность: им дал корову, а за меня заплатили подушные деньги».

Филата подкосило несчастье — взрослые дети умерли, лошадь пала, хлеба достать не с кем. Он просит скостить недоимку и дать господскую лошадь, чтобы помалу исправиться. Бедняк обращается к барину с горячей просьбой, называет его отцом, умоляет смилостивиться…

Почетное имя отца меньше всего подходило для хозяина Филата, и Новиков дает это заметить в письме старосты, где, в частности, говорится: «С Антошки за то, что он тебя в челобитной назвал отцом, а не господином, взято пять рублей. И он на сходе высечен. Он сказал: я-де это сказал с глупости, и напредки он тебя, государь, отцом называть не будет».

Какой тут «отец»! Это кровопивец, беспощадный мучитель, наживающий богатство на страданиях других людей.

В деловитых и жестоких пунктах копии с помещичьего указа Новиков раскрывает натуру свирепого крепостника.

Барин велит «человеку нашему Семену Григорьеву» ехать в деревню за счет старосты, по прибытии старосту на сходе высечь нещадно, сменить его и взыскать сто рублей штрафа. И далее каждый пункт, а всего их шестнадцать, излагает требования «взыскать», «взять в господский двор», «высечь»…

Помещик не пожелал прийти на помощь своему крепостному. Зато это сделали крестьяне, которые оставили ему корову, чтобы не уморить с голоду ребятишек. Новиков приводит этот пример народной взаимопомощи, показывая, насколько гуманнее ведут себя простые люди, как человечно они относятся к окружающим. Моральная сила тут на стороне крестьян, к ним и обращены все симпатии Новикова.

Писатель сатирически описывает дворянские нравы, особенно резко выступая против презрения ко всему русскому, очень заметного в привилегированном обществе эпохи. Он осуждает модников, вертопрахов, щеголих, находя для этого остроумные приемы.

Иные заметки «Трутня» по глубине своего смысла стоят порой «литературного полотна». Таково, например, объявление, напечатанное в шестом листе журнала:

«Молодого российского поросенка, который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и который, объездив с пользою, возвратился уже совершенною свиньею, желающие смотреть могут его видеть безденежно по многим улицам сего города».

Коротко и метко Новиков обличил этого «поросенка», набравшегося низкопоклонства перед Западом и неуважения к взрастившей его России. Их было много в то время, таких «русских французов», Новиков видел, какое зло представляют они для своего отечества.

Зато с уважением «Трутень» говорит о «среднего рода людях», разночинцах, которые не обладают преимуществами аристократического происхождения, но имеют такие высокие способности и твердые моральные принципы, что оказываются достойными государственного доверия. В листе четвертом своего журнала Новиков представил читателям трех кандидатов на важное служебное место. Первый из них — дворянин «без разума, без науки и без воспитания… Душ за ним тысячи две, но сам он без души». Однако ж он состоит в родстве со знатными боярами. Второй искатель также дворянин, человек недурной, хотя «к важным должностям не вовсе годится». «Третий проситель места, по наречию некоторых глупых дворян, есть человек подлый, ибо он от добродетельных и честных родился мещан. Природный его разум, соединенный с долговременным и в России и в чужих краях учением, учинили его мужем совершенным». Он отлично служил в армии, покрыт ранами, верный друг, благоразумный отец, честный судья и, словом, показал собою, что не порода, но добродетели делают человека достойным почтения честных людей.

Характеристики трех кандидатов составлены так, что не может быть неясности в том, кто более всего подходят для назначения, — конечно же, третий претендент, прошедший военную школу, образованный и добродетельный мещанин. Так думает и Новиков, однако он знает, что распределение должностей вовсе не связано с личными достоинствами кандидатов, и, прямо не заявляя об этом читателю, предлагает ему в заключение решить задачу, угадав: «Глупость ли, подкрепляемая родством с боярами, или заслуги с добродетелью наградятся?» И вовсе не надо обладать особой проницательностью, чтобы человек, мало-мальски знакомый с жизнью, после этого сказал: «Место будет отдано глупому, но знатному дворянину».

В том же четвертом листе «Трутня» рассказано о том, как жестоко поплатился купец, осмелившийся заявить, что богатая барыня украла у него из лавки драгоценное украшение. «Боярыня не только волосы выщипала и глаза подбила, да еще и кожу со спины плетьми спустила. Ништо тебе, бедный купец!» Суд принадлежит правящему сословию, и правды в нем искать нечего, — к такой мысли подводит читателя эта, наверное, невыдуманная история.

Письмо из Москвы, напечатанное в тринадцатом листе журнала, содержит еще одну «истинную быль» о том, как судья обвинил честного подрядчика в краже часов, которые на самом деле похитил у него племянник. Подрядчика жестоко истязали в полиции, и допросы под плетьми чинились с тем большей строгостью, что судья был должен подрядчику по векселю. Когда случайно удалось обнаружить настоящего вора и подрядчика надобно было освободить, суд принял такое решение: «Вора племянника, яко благородного человека, дяде наказать келейно, а подрядчику при выпуске объявить, что побои ему впредь зачтены будут».

«Всякая всячина» перешла на 1770 год, на протяжении января — апреля появились еще восемнадцать номеров; там печатались нравоучительные рассуждения, неинтересные читателям, и журнал закрылся при общем равнодушии.

Однако и «Трутень», наученный опытом своей литературно-политической борьбы, в 1770 году должен был убавить резкость сатирических нападок.

Новиков охотно подчеркивал вынужденность такой перемены тона. Он напечатал несколько писем читателей, в которых выражалось недовольство падением журнальной сатиры:

— Господин Трутень! Кой черт! Что тебе сделалось? Ты совсем стал не тот; разве тебе наскучило, что мы тебя хвалили, и захотелося послушать, как станем бранить?.. Мне сказывал твой книгопродавец, что нынешнего года листов не покупают и в десятую долю против прежнего…

А через номер, в листе семнадцатом, Новиков заявил о прекращении журнала.

В заключительном листе он писал: «Против желания моего, читатели, я с вами разлучаюсь; обстоятельства мои и ваша обыкновенная жадность к новостям, а после того отвращение тому причиною…»

Можно без ошибки предположить, что «Трутень» закрылся под административным нажимом: к этой разгадке ведут и общее направление и лучшие материалы журнала.