Глава 1. К одиннадцати – туз
Глава 1. К одиннадцати – туз
«На основании ст. 2 Постановления 2 сессии Всероссийского центрального исполнительного комитета X созыва о порядке изменения Кодексов (Собр. узак., 1923, N 54, ст. 530) Всероссийский центральный исполнительный комитет и Совет народных комиссаров РСФСР постановляют:
Изложить ст. 167 Уголовного кодекса РСФСР в следующей редакции:
«167. Разбой, т. е. открытое с целью завладения чужим имуществом нападение, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, лишение свободы на срок до 5 лет.
Те же действия, совершенные повторно или повлекшие за собой смерть или тяжкое увечье потерпевшего, – лишение свободы со строгой изоляцией на срок до 10 лет.
Вооруженный разбой – лишение свободы со строгой изоляцией на срок до 10 лет, а при особо отягчающих обстоятельствах – высшую меру социальной защиты».
Из постановления СНК от 26 августа 1929 года.
Отходя после войны, мир приходил в равновесие. Америка считала полученные от нее прибыли и жировала, Европа зализывала раны, а в лежавшую в развалинах Россию шли эшелоны с демобилизованными солдатами.
Дважды Краснознаменная, ордена Суворова, Новороссийско-Дунайская 83-я отдельная бригада морской пехоты Краснознаменного Черноморского флота была отведена в небольшой венгерский городок Шопрон и находилась в стадии расформирования. Те из матросов и старшин, кто по состоянию на июнь 1941-го отслужил пять лет, отправлялись в запас, остальным (фронт не учитывался) предстояло «огребать полундру»[77] дальше.
– И где же справедливость, твою мать? – высказался на этот счет Коля Алексашин.
– На начало войны я оттрубил три года на кораблях, плюс четыре – фронт, а теперь служить еще два. С какого хера?
– Мужиков здорово повыбило, а бабы не успели нарожать, вот тебе и вся политика, – ухмыльнулся Сашка Кацнельсон. – Мне еще тоже год остался.
Вонлярский с Морозовым на этот счет не беспокоились. Дим собирался вернуться в училище и получить лейтенантские погоны, а у Петра врачи обнаружили туберкулез, ему предстояла отправка на родину с последующим лечением.
Свободного времени стало много, а обстановка, как говорят, «благоприятствовала». Раскинувшийся в предгорьях Штирийских Альп Шопрон впечатлял прозрачным озером Нойзидлерзее, старинной городской архитектурой, а также зеленеющими на склонах виноградными плантациями и садами с обильным урожаем. Изголодавшиеся по витаминам ребята с удовольствием щипали ягоды и поглощали фрукты, а по вечерам, покинув обрыдшую казарму, отправлялись прошвырнуться по городским улицам.
В один из таких дней возник повод выпить. Утром Петра вызвали в штаб, откуда он вернулся слегка обалдевшим.
– Вот, – разжал смуглый кулак, в котором блестела золотая звезда Героя. – Вручили за форсирование Днестровского лимана в сорок четвертом.
Присутствовавшие при этом Дим и Сашка Вишневский искренне поздравили друга.
– Ну, теперь в Одессе все девчата твои! – хлопнул Петьку по плечу Дим, а Сашка предложил отметить столь знаковое событие.
Сказано – сделано. После ужина, отутюжив клеша и надраив ваксой ботинки, вся троица принарядилась и двинула в город, подыскать достойное место. Такое нашлось на одной из тихих, затененных каштанами улиц, в небольшом уютном ресторанчике. Он был наполовину пуст, а на импровизированной сцене пели флейта, скрипка и аккордеон, бодро исполняя венгерский чардаш.
– Самое то, – обозрев пространство, сказал Сашка, после чего моряки расположились за одним из столиков.
Высящийся за стойкой, похожий на бульдога хозяин что-то буркнул официанту (тот подлетел к гостям), и вскоре перед ними аппетитно дымился гуляш, блестела слезой брынза с зеленью, а в центре рубиново искрился литр «мушкотая»[78] в запотевшей бутыли.
Первый стакан подняли в честь Петра, пожелав ему хорошего здоровья, а второй махнули за Победу, к которой так долго шли и все еще не могли привыкнуть.
Затем отдали дань закускам. Гуляш был выше всяких похвал: мясо с паприкой и чесноком распаляли жажду, брынза таяла во рту, зелень дополняла вкусовую гамму.
– А теперь за тех, кто в море! – провозгласил очередной тост Дим, после чего стаканы в очередной раз сдвинулись, им в унисон звякнули медали.
После того, как бутыль опустела, заказали еще одну, теперь с белым «шардоне», а к нему жареную кефаль и оливки. Когда за окном засинел вечер, в ресторанчик ввалилась веселая компания мадьяр и заняла соседний столик. Новым гостям хозяин был явно рад и стал обслуживать их лично, а музыканты принялись исполнять заказанную гостями музыку.
– Ну что, возьмем с собой еще одну и в часть? – взглянули Петька с Санькой на Дима.
– Возьмем, – согласился тот, вслед за чем подозвал ресторатора и, сказав «бор»[79], поднял для убедительности палец.
– Нич бор, – скривил тот губы, вызывающе вздернув подбородок.
– Как нет? А для этих? – кивнул старшина в сторону мадьяр, затянувших песню.
В ответ хозяин указал рукой на дверь, прошипел «руссише швай» и – сшибая по пути стулья, кубарем покатился к стойке. Компания мадьяр завопив вскочила, мелодия оборвалась на высокой ноте.
– Всем тихо! – блеснули вороненые стволы в руках Петьки с Сашкой, после чего вверх поднялась дюжина рук, включая музыкантов.
– Пошли отсюда, – харкнул на пол Сашка, и моряки, швырнув на стол несколько купюр, направились к выходу.
А когда поравнялись со стойкой, пришедший в себя хозяин выхватил из-под нее небольшой с металлическими уголками саквояж и попытался садануть Дима по голове. Но не тут-то было.
Левой рукой старшина вырвал орудие нападения, а правой дал тому в лоб. На этот раз ресторатор снес стойку.
Выйдя наружу и глотнув свежего воздуха, моряки допетрили, что пересолили, в связи с чем решили делать ноги. А для этого разойтись веером и прибыть в часть окольными путями.
Петька с Сашкой исчезли в одном переулке, а Дим вразвалку направился в другой, где у встретившегося фонаря обнаружил в руке вырванный саквояж. Он хотел его швырнуть в сторону, но не успел. Сзади набегала толпа венгров с явно недружескими намерениями. Впереди, топая по-слоновьи, с топором в руке в руке пыхтел хозяин заведения.
– Ну, держись, суки, – скрипнул зубами старшина и рванул из кармана парабеллум.
Двух выстрелов поверх голов было достаточно, чтобы герои разбежались, а он свернул за угол и прибавил ходу. Между тем мушкотай с шардоне делали свое дело. Ноги у старшины стали заплетаться, навалилась усталость, и Дим решил немного передохнуть на свежем воздухе.
Узрев в свете луны возникшую меж домов каменную ограду, он из последних сил махнул через нее и оказался в старом саду, душисто пахнущем ночной сыростью. Забросив в кусты никчемный саквояж, Дим улегся под раскидистым деревом на траву, после чего сад огласился богатырским храпом.
Проснулся старшина от боли в кистях рук и, перевернувшись на бок, попытался подняться. В следующий момент, его сгребли под микитки, и перед ним возник пехотный капитан, а по бокам два держащих моряка под локти солдата.
– Так значит, грабим потихоньку? – скривил губы капитан и ткнул в лицо Диму открытый саквояж, набитый разноцветными кредитками.
– В морду одному венгру дал, – взглянул на офицера исподлобья Дим. – А грабежа никакого не было.
– Не было говоришь? – щелкнул застежкой офицер и приказал бойцам: Ведите!
– Давай топай, – сделал шаг в сторону один, передернув затвор автомата.
Как оказалось, «отдыхал» моряк на территории особняка, в котором находился отдел контрразведки Смерш армейского корпуса.
В ходе последующего общения в помещении дежурного задержанный рассказал капитану все, что случилось накануне, не упоминая других участников, после чего тот немного подобрел.
– Судя по наградам, парень ты лихой, – кивнул на форменку Дима, – а поскольку разной хренью мы не занимаемся, передам-ка я тебя в гарнизонную комендатуру.
После чего вызвал конвой, и старшину отправили по принадлежности.
А там уже лежали заявления потерпевших. Мол, учинил в ресторане дебош и отобрал у хозяина крупную сумму, а затем едва всех не перестрелял. Просим наказать и все такое.
Военная Фемида тут же завертелась. Опросив, Дима поместили в камеру, где обретался еще десяток служивых различных родов войск, совершивших правонарушения, а чуть позже состоялась встреча со следователем.
Тот был преклонных лет майор, в пенсне[80] и с бородкой, чем-то похожий на Всесоюзного старосту Калинина.
– Ну как же ты так, батенька? – изучив несколько бумаг в тонкой папке, снял майор пенсне и протер носовым платком стекла. – Нехорошо получается. Давай рассказывай все как на духу.
После чего водрузил пенсне на место.
– Нехорошо, – вздохнул Дим и повторил то, что говорил ранее, более подробно.
– А как фамилии тех двоих, что были с тобою?
– Я их не знаю, товарищ майор. Встретились случайно. (Дим принял решение не путать ребят «в историю» и взять все на себя. Как часто было на фронте).
– Ну-ну, – качнул седой головой майор, после чего достал из стола бланк и стал заполнять протокол допроса.
А когда выяснил, что старшина москвич, оживился.
– Где жил в столице?
– У Чистых прудов, на Солянке.
– Выходит, земляк, я с Ордынки, – взглянул на Дима следователь. А потом, заполнив анкетную часть протокола, заявил следующее.
– Вооруженный разбой в твоих действиях и тех, кого покрываешь, налицо. Показания мадьяр, бумага из Смерша и обнаруженный саквояж это подтверждают. И за него тебе светят десять лет или высшая мера социальной защиты.
– Расстрел? – заиграл желваками Дим. – Я правильно понял?
– Правильно, – повертел в руках «вечное перо» майор. – А теперь слушай и мотай на ус. – Скрипнул стулом). – Тех двоих, что были с тобой, я искать не буду, хотя ясно, что вы из одной части. Закрою глаза и на стрельбу во время погони. В результате у тебя будет только разбой. За него до пяти лет лишения свободы.
– Я понял, товарищ майор, – кашлянул Дим. – Все так и было.
– Только так, – нахмурился тот и заскрипел пером по бумаге.
На последующих допросах потерпевший со свидетелями начисто забыли приметы двух других, бывших с Димом, а заодно и применение теми оружия. В один из таких дней майор сообщил, что разрешил свидание с подследственным двум его сослуживцам.
Ими, как и следовало ожидать, оказались Морозов с Вишневским.
– Пять минут, – буркнул заведший их помещение с зарешеченным окном сержант-охранник. Вслед за чем вышел.
– Ты прости нас, Димыч, – сказал Петька спустя минуту. – Мы, как только узнали, что ты здесь, сразу пришли к следователю с повинной.
– А он нам вставил фитиль, разъяснил, что к чему, и выпер, – продолжил Сашка.
– Правильно сделал, – последовал ответ. – Все троим нам светила «вышка».
– Кстати, – поглядев на дверь, наклонился к Диму Петро. – Того венгра с его шоблой мы предупредили, что если будут болтать лишнее, кабак взорвем, а их передавим как крыс.
– Так они и не болтают, – чуть улыбнулся старшина. – Лишнего.
– В дежурке мы для тебя оставили вещмешок, следователь разрешил, – шмыгнул носом Петька. – Там жратва, ватник с робой и яловые сапоги. А у них в голенища зашиты пять тысяч рублей. Наши собрали.
– Спасибо, – ответил Дим, и у него запершило в горле.
Вскоре майор сообщил подследственному, что дело завершено и направлено в трибунал, а его отзывают в Москву, к новому месту службы.
– Если есть желание, могу передать весточку родным, – предложил он Диму.
– Буду обязан, – кивнул тот, после чего продиктовал адрес, а заодно попросил завести матери оставшиеся в части его личные вещи, фотографии и документы. Следователь согласился и, как выяснилось потом, все выполнил. Встречались и такие.
Военную Фемиду впечатлило боевое прошлое старшины, отмеченное шестью орденами не считая медалей, но на приговоре это не сказалось.
Диму влепили пять лет лагерей, а заодно лишили наград и воинского звания.
После этого теперь уже осужденного, его переодели в робу, ватник и сапоги, вслед за чем отвезли в городскую тюрьму, для отправки «в места не столь отдаленные». Лишенцев там было как сельдей в бочке. И в основном, военная братия.
Соседом по шконке[81] у Дима оказался старший лейтенант-танкист, которого подловили и отметелили ночью дружки хахаля его венгерской подружки. «Старшой» обиделся, влез в свой «ИС»[82] и снес дом хахаля, задавив того насмерть. Дали голубю за то семь лет, для перевоспитания.
А напротив, на верхней у окошка лежал, глядя в потолок, бывший летчик и Герой Советского Союза. Комэск на вечеринке повздорил со штабным начальником, после чего офицеры учинили дуэль. Начальник промахнулся и получил пулю в лоб, а майора приземлили на десятку.
Помимо «романтиков», вроде Дима и этих двух, в камере сидели насильники с мародерами, воры и грабители, а также другие «антисоциальные элементы».
Утро начиналось с подъема, умывания и очереди к параше[83], затем следовал скудный завтрак, состоявший из куска черного хлеба, каши-размазни и пахнущего соломой чая, после чего проводилась перекличка и тянулась резина времени, муторная своей однообразностью.
Когда тюрьма набрала норму, Дима вместе с другими подлежащими отправке, партиями погнали в баню. Она располагалась на первом этаже в смежном корпусе. Арестантам выдали по четвертушке стирального мыла, в гулком зале на каменных скамьях имелись жестяные тазы, в кранах наличествовала вода. Горячая и холодная.
– Ну что, смоем грехи перед дальней дорогой, – сказал танкист и первым потянул жестянку.
Мылись по-фронтовому быстро и хмуро. Впереди ждала неизвестность. В жидком пару светлели военные тела, многие с отметками от пуль и осколков, изредка соседи перебрасывались фразами типа «Потри спину».
– Где ж тебя так размалевали, парень? – натираясь вехоткой, покосился на Димкин, изукрашенный наколками торс сидящий рядом пожилой дядя.
– На флоте, отец, – обрушил тот на голову таз с водой, после чего довольно крякнул.
– А в центре на спине малец с крылышками и трубой, это, что, навроде ангел?
– Точно, – кивнул бывший старшина. – Ангел-хранитель.
– Не уберег, он тебя, – вздохнул пожилой. – Как и меня молитвы.
– А ты за что сюда попал, отец? – спросил Дим. – Если не секрет, конечно.
– Какой секрет, – махнул рукой сосед. – Мне дали срок за мародерство.
– И чего же ты намародерил?
– Пару недель назад вызывает меня к себе ротный и говорит: «Готовься, дед, в запас». Я был автоматчиком в пехотном взводе. Ну, ребята, кто помоложе, надарили мне разного шмотья, а к нему золотой портсигар с сережками. А потом в казарме случился шмон, все это обнаружили, подключилась прокуратура, и мне влепили три года.
– Это они умеют, – сжал губы Дим. – А чего же твой ротный и те дарители? Очко сыграло?
– Через сутки, как меня забрали, нашу часть отправили в другое место, – вздохнул солдат. – Так что вступиться за меня было некому.
– Ясно, – ответил старшина. – Налицо закон подлости.
Еще через несколько минут в зал вошел охранник и заорал: «Все на выход!» Помывка закончилась.
Спустя сутки эшелон с бывшими военными, а ныне заключенными, двинулся на восток. Гремели колеса на стыках, паровоз тревожно ревел в ночи, мирным сном почивала освобожденная Европа.
Как водится в дороге, люди быстро сошлись, чему способствовало боевое прошлое.
Еще при посадке были назначены старшие вагонов. В том вагоне, куда попали Дим с Егорычем (так звали автоматчика), им определили Героя-летчика. Тот сразу же установил в теплушке воинскую дисциплину, что остальные восприняли с пониманием. Сказалась сила привычки. Впрочем, не обошлось без эксцесса.
Двое бывших воров, попавших на фронт из лагерей, сначала отказались подчиняться.
– Это ты там был командир и Герой Советского Союза, – встав перед летчиком, блеснул фиксой первый.
– А теперь мы едем в страну Лимонию, где закон – тайга, медведь – хозяин, – нарисовался рядом с дружком второй, плечистый крепыш с одним ухом. После чего обвел взглядом вагон и процедил: – Кому что не ясно?
– Мне, – сказал Дим и по-кошачьи спрыгнул с верхних нар, оказавшись перед блатными.
– Разъясни ему, Колян, – тряхнул косой челкой фиксатый.
– Ща… – осклабился крепыш, поводя широкими плечами, но в следующий момент получив резкий тычок в дых и, закатив глаза, повалился на пол.
Второго сгребли еще двое солдат и молча заработали кулаками.
– Будет с них, – сказал через пару минут комэск. – Парни немного погорячились.
– Ага, погорячились – прогундел, утирая разбитый нос, фиксатый, когда его отпустили. – Вставай, братан, – наклонился к зевающему Коляну. – Нас тут не понимают.
По Европе поезд шел несколько дней, с короткими остановками. Они были, как правило, на полустанках или запасных путях станций. Там поездная бригада заправляла паровоз водой с углем, а конвой с автоматами оцеплял эшелон, после чего заключенным производили оправку. Назначенные старшими вагонов, дневальные выносили и опорожняли под насыпь параши, затем делали вторую ходку, доставляя арестантам скудный харч, положенный по норме.
– Да, с такой жратвой долго не протянешь, – разбирая хлебные пайки, вздыхали недавние фронтовики, запивая их пустым кипятком из котелков и кружек.
Потом следовал длинный гудок, конвой занимал свои места на площадках вагонов, по составу звенел лязг сцепок, и, провернув колеса, паровоз трогался с места. За решетчатыми окошками теплушек бледнело осеннее небо, в которым к югу тянули журавлиные клинья, на душах было муторно и тоскливо.
Тревожный сон в дороге перемежали разговорами, пускали по кругу цигарки с последней махрой и наблюдали, как Колян с фиксатым (того звали Грек) режутся с желающими в карты.
Оба не держали на соседей зла и оказались вообщем-то, неплохими ребятами. На фронте они были с 42-го, воевали в артиллерии и имели награды, а после победы закуролесили. Для начала, уйдя в самоволку, несколько дней пьянствовали в пригороде Шопрона, а когда их попытался задержать комендантский патруль, набили морду лейтенанту.
– Вам-то ничего, – глядя на неунывающую пару, сказал штопавший гимнастерку Егорыч. – Следуете можно сказать в родные места. Небось, там дружки дожидаются.
– Ага, дожидаются, папаша, – невозмутимо ответил Грек, ловко тасуя колоду. – Приедем и нам сразу устроят «правилку», вроде второго суда, но только воровского.
– Это как? – удивился один из зрителей. – Расскажи, интересно.
– Все просто, – сказал сидевший по-турецки рядом с приятелем Колян. – Мы теперь посученные.
– Ну и слова у вас, какие-то басурманские, – натянув на костистое тело гимнастерку, застегнул ворот Егорыч. – Или не можете по-русски?
– Почему? Могем, – принял из рук соседа цигарку Грек и разбросал карты.
– Там, куда мы едем, – выдул из ноздрей синеватый дым, – всем заправляют воры.
– Брешешь, – свесил вниз голову старший лейтенант – танкист. – А как же лагерная администрация?
– Администрации на это наплевать, главное, чтобы зэки пахали и строили светлое будущее. Воры, кстати, ей в этом помогают.
– И каким же образом?
– Они держат всех «мужиков», ну в смысле тех, кто работает, в узде. Чтобы ударно трудились и не возникали. А если что, перо[84] в бок и «гуляй Вася».
– Так сами что же ничего, получается, не делают, эти самые воры? – спустился с нар танкист, устроившись рядом с игроками.
– Вор работает только на свободе, лейтенант, – многозначительно изрек Грек, выдав карту сидящему напротив узкоглазому казаху. – По специальности. А в зоне ему пахать западло. С работы кони дохнут.
– Ну, дела, – переглянулись сразу несколько слушателей. – Чего делают, гады.
– Так, а вы с дружком, кто были по специальности? – поинтересовался Егорыч. – Не иначе душегубы?
– Обижаешь, – повертел башкой Колян, после чего шмякнул свои карты на брезент мастью вверх, – очко! Ваших нету.
– Мы, батя, честные воры, – стал собирать колоду в очередной раз Грек. – Я был домушником, а Колян шнифером. Работа умственная и, можно сказать, культурная.
– И в чем она состояла? – скептически вопросил Егорыч. – Эта самая работа.
– Я чистил сейфы и сберкассы, – приняв цигарку от приятеля, затянулся Колян, – а Грек квартиры состоятельных граждан.
– Ясно, – сказал лейтенант. – Вы ребята почти Робин Гуды.
– Ты полегче бросайся словами, танкист – заиграл желваками Грек. – Мы можем и обидеться.
– Робин Гуд был старинный английский герой, – хлопнул его по плечу лейтенант. – Отбирал у богатых и отдавал бедным.
– Ну, если так, то тогда ничего, – переглянулись дружки. – Только мы хрен кому чего давали. Толкали барыгам.
По вагону пробежал смех, а потом лежавший до этого молча Дим пожелал узнать, за что их будут судить в лагере.
– Больше не мечу, – передал колоду соседу Грек. – Без интереса скучно.
И задумался.
– По нашим законам, – сказал спустя минуту, – вор не должен работать на государство и брать в руки оружие. Ну а кто это сделал, считается сукой. Таких братва судит и строго карает.
Мы же с Коляном пошли на войну и взяли. Теперь за это придется отвечать на сходке. По полной.
– И что вам светит? – нахмурился танкист, а слушатели воззрились Грека.
– Да много чего, – криво улыбнулся тот. – Могут и зарезать.
– Только хрен им в нюх, – отвлекся от игры Колян. – Кое-что изменилось.
– В смысле?
– Сейчас в лагеря гонят много фронтовиков из бывших заключенных. Только в этом эшелоне таких, как я с Греком, человек двадцать. Сами сделаем авторитетам[85] козью морду.
– Правильно, – заблестел глазами танкист. – Мы четыре года в окопах, а они там жируют, гниды. – Надо взять эту погань к ногтю!
– Точно! – зашумели в вагоне. – Приедем, поубиваем как фашистов!
– Ну, это уж как получится, – переглянулись Грек и Колян. – А что жмуров[86] будет много, это точно.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.