Последний день

Последний день

15 декабря в 11 часов утра Галич пришел в парижскую редакцию «Свободы». Он должен был принимать участие в так называемой «летучке» — координационном собрании корреспондентов радиостанции. Но все присутствующие заметили, что он плохо выглядит, и директор бюро Виктор Ризер сказал ему: «Саша, вы что-то очень бледны сегодня. По-моему, вы устали. Идите домой и отдохните»[1849]. Галич подтвердил, что действительно неважно себя чувствует, но тут же обратился к Анатолию Шагиняну и Василию Бетаки, сообщив, что у него с собой есть одна песня, правда, это «пока только рефрены и мелодия к ненаписанным строфам еще не завершенного стихотворения, да и названия пока нет»[1850]. Галич сомневался, стоит ли записывать еще не оконченное произведение, однако коллеги все же уговорили его это сделать, а заодно и поздравить радиослушателей с Новым годом. Перед тем как приступить к записи, Галич предложил Бетаки сделать совместную получасовую передачу к 100-летию со дня смерти Николая Некрасова, которого очень любил. Договорились, что Бетаки придет к нему домой в три часа дня, чтобы уже непосредственно заняться этим проектом. Потом Бетаки ушел, и в студии остались Галич с Шагиняном.

Записывая свою новогоднюю передачу, Галич рассказал о том, как счастливо сложилась его жизнь в 1977 году: концерты, поездки, бесчисленные встречи с людьми, выход книги в «Посеве», а к концу года — бесценный подарок издательства «ИМКА-Пресс», выпустившего почти полное собрание его песен. Также Галич рассказал, что за три недели до этой новогодней передачи, во время Сахаровских слушаний в Риме, вместе с Владимиром Максимовым они гуляли в свободное время по городу и вспоминали Москву. И там они подумали, что Россия удивительно богата и щедра: если взять таблицу Менделеева, то можно сказать, что в России есть все элементы, за исключением одного — счастья; и очень хочется себе представить, чтобы чья-нибудь рука внесла в таблицу элементов это слово — «счастье», поскольку люди имеют на него право, так же как и на все остальные элементы этой таблицы…[1851]

Потом Галич поздравил своих слушателей с наступающим праздником: «С Новым годом, дорогие мои друзья!» — и завершил передачу, прочитав недавно написанное коротенькое стихотворение, которым — как становится теперь понятно задним числом — он фактически попрощался со слушателями: «Снеги белые, тучи низкие, / А капели с крыш всё хрустальнее… / Будьте ж счастливы, наши близкие, / Наши близкие, наши дальние. / Будьте ж счастливы!..»

Юлиан Панич записал рассказ Анатолия Шагиняна о том, что произошло дальше: «Галич неважно себя чувствовал, пришел в студию с гитарой 15 декабря 1977-го, сказал, что у него есть песня, “не очень по теме пригодная к новогодней передаче, но вот написалось”, и он бы “попробовал, хотя сегодня чувствует себя не в форме…”.

Анатолий приладил магнитофон, нажал кнопку “Запись”. Галич пропел песню, сказал, что это — “не то”, что “назавтра приедет, и тогда уж…”»[1852]

Впоследствии Анатолий Шагинян сообщил Алене Архангельской, что в тот день ее отец обратился к нему: «Толь, выключи, пожалуйста, микрофон. Я хочу попробовать записать одну песню», но Шагинян не выключил, и песня записалась…[1853]

А теперь послушаем самого Анатолия Шагиняна: «В общем, я его в пальто — бледного, усталого, простуженного, у него как будто в гриме лицо было потным, он так устал за несколько минут присутствия в бюро, — уговорил все-таки снять пальто и поднес ему гитару, которая была почти всегда в углу в студии. Только настроил микрофон, послушал, мы поговорили об этом чуть-чуть. Я, во-первых, ахнул оттого, что она удивительно пророческая. То есть он действительно с нами простился в этот день. А у меня за спиной три машины в студии стоят. Я нажал третью машину, не видимую ему [через амбразуру студийного стекла], и так она записалась»[1854].

Сохранился еще один рассказ Анатолия Шагиняна, прозвучавший в декабре 1987 года в передаче радио «Свобода», посвященной памяти Галича: «Он пришел делать передачу о Новом годе, поздравлять советских слушателей с Новым годом <…> и он рассказывает о том, что он в этом году сделал, где он был, что он написал, что хочет издать, что он пишет дальше: “И вот песня, — говорит, — песня, которая, может быть, и не очень веселая, но вы ведь и не очень часто слушали меня веселого”. И он ее запел. Но в этот день он был безумно болен, он был простужен, у него, видимо, был грипп, он потел, он был безумно бледен, тяжело дышал. И мы все его отправили домой, говорили, что не надо делать сегодня передачу, но я ему говорю: “Александр Аркадьевич, может, порепетируем?” Я не знаю, может быть, это единственный раз меня осенило, я говорю: “Ну давайте порепетируем, я послушаю, настрою для гитары второй микрофон”. И он, я бы не сказал, что с большой охотой, взял и согласился. Сел, я ему поставил микрофончик на маленькой ножке внизу и говорю: “Я просто послушаю, мало ли — вдруг получится, а вдруг что-то будет ценное, полезное просто-напросто”. <…> И он так внимательно слушал, что стоило мне скривить физиономию, то он говорил: “Не так, да? Ну давай повторим, давай попробуем!” <…> И когда я тайком нажал кнопку, он заговорил, заговорил… и, таким образом, мы имеем эту песню. Мы ее показали вот только сейчас, через десять лет».

Мы проспали беду, промотали чужое наследство,

Жизнь подходит к концу, и опять начинается детство,

Пахнет мокрой травой и махорочным дымом жилья,

Продолжается действо без нас, продолжается действо,

Возвращается боль, потому что ей некуда деться,

Возвращается вечером ветер на круги своя.

Согласно договоренности, Бетаки должен был зайти к Галичу домой в три часа дня, чтобы вместе с ним заняться передачей о Некрасове, но этому не суждено было произойти: «Перед тем как идти к нему, я примерно в половине третьего вместе с Виолеттой Иверни, сопровождавшей меня, повернул на улицу Лористон к Максимову. Поднимаясь по лестнице, громко сказал, что зайду только на минуту: Галич ждет меня в три (он жил в нескольких минутах ходьбы от улицы Лористон).

Наверху открылась дверь, на площадку вышел Владимир Максимов — и от него мы узнали ужасную новость: Галич умер полчаса назад. Максимов только что вернулся от него»[1855].

В конце 1977 года в израильском журнале «Время и мы» был напечатан роман Галича «Блошиный рынок», но автор не дождался публикации. Еще в Берлине на расширенном заседании редколлегии «Континента» он жаловался Виктору Перельману: «Понимаешь, никто его не хочет печатать, даже Володька Максимов в своем “Континенте”. У меня же, понимаешь, там никакой политики — просто плутовской роман про Одессу, как одесские власти выкуривали моих героев на их историческую родину в Израиль. Вот и все. Знаешь, между прочим, с чего он начинается? На улице Малой Арнаутской стоит мой герой Семен Таратута и держит над головой пред всем честным народом плакат: “Свободу Лапидусу!”»[1856]

Незадолго до своей кончины Галич встретился с Перельманом в Париже, чтобы передать ему роман для публикации. Перельман зашел в парижское отделение «Свободы», где Галич каждый день в одиннадцать утра выступал в прямом эфире: «Галич говорил о безвременной смерти знаменитого парижского киноактера Жана Габена. О том, как сильно любил Габена простой парижский люд, среди которого так часто видели великого артиста. И еще о том, что Жану Габену выпала счастливая доля прожить всю жизнь в родной Франции. По тому, как он волновался, я понял, что, говоря о счастливой жизни Габена, он думал о собственной судьбе — судьбе изгнанника, который навечно обречен жить вдали от Родины.

Из студии он вышел усталый, опираясь на палку, и, время от времени извлекая из кармана пальто большой носовой платок, стирал со лба крупные капли пота.

В молчании мы побрели по берегу Сены. В небе сияло и все сильнее шпарило наши спины парижское солнце, не было над нами ни облачка, и, казалось, любое произнесенное вслух слово будет совершенно неуместным. Впрочем, изредка мы перебрасывались ничего не значащими фразами о каких-то ни меня, ни его не интересующих вещах.

У входа в метро “Трокадеро” он извлек из портфеля рукопись “Блошиного рынка”, отдал мне ее и сказал: “Ну, вот и все, когда напечатаешь, дай, пожалуйста, знать”»[1857].

Утром 16 декабря 1977 года Перельман ехал на своем «Форде» по Хайфскому шоссе в типографию, чтобы сдать в печать верстку 24-го номера «Времени и мы» с романом Галича. Поскольку машин было много и двигались они очень медленно, то, чтобы убить время, Перельман включил приемник на волне радиостанции «Галей Цахал» («Волны израильской армии»), где шел очередной выпуск новостей: «И вдруг среди этой прозы жизни сообщение… — я не хотел верить ушам, — что в своей парижской квартире при невыясненных обстоятельствах погиб известный русский поэт и бард Александр Галич. Сказали и перешли к очередным новостям дня»[1858]. В результате роман «Блошиный рынок» был напечатан с портретом Галича, но в траурной рамке. После этого следовал короткий некролог с цитатой из песни «Облака»[1859].

А вот как о смерти Галича узнал Анатолий Шагинян: «Ко мне приходит друг, приятель из соседней студии, и говорит: “Ну что, записал?” Я говорю: “Записал”. — “Хорошо?” — Я говорю: “Не знаю”. “Ну, вот теперь Саши нет”»[1860]. Этим приятелем был Семен Мирский. В документальном фильме Иосифа Пастернака «Александр Галич. Изгнание» (1989) Шагинян воспроизвел свой разговор с ним более подробно, и этот рассказ существенно отличается от только что приведенного: «Семен знал мою к нему [к Галичу] почти сыновнюю привязанность. Я с войны рос сиротой, поэтому Александр Аркадьевич, экзотический человек с какой-то небритостью, запах этого мужчины был для меня отцовским запахом. Поэтому где-то через час-два после того, как ушел Александр Аркадьевич, Сема меня зовет и говорит: “Давай выйдем в кафе”. Я говорю: “Ну давай. Вроде время есть”. А Сема говорит: “Выпьем коньяку!” Я опять ничего не понимаю, почему среди белого дня мы пьем коньяк. Сема заказывает коньяк, мы садимся уютно в кафе, и Сема говорит: “Вот был сейчас Александр Аркадьевич на записи?” — “Да, был”. — “А его теперь нет!” И я понял, что Сема искал какую-то ноту, чтобы мне сказать: час назад одна была жизнь, а теперь будет другая. Без Галича…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.