Глава пятая

Глава пятая

В кабинет Артура вошла гостья. Артур приподнялся из своего кожаного кресла, поклонился и поцеловал ей руку. Лотшин оторвала взгляд от фотографий в кожаных рамках и отвесила гостье книксен.

Тетя Ревека Брин уселась на диван. Скрываясь за зеленой шелковой портьерой, Бертель, волнуясь, переминалась с ноги на ногу.

Четыре года назад сюда приезжали в гости из Кенигсберга родители Ревеки. Этот визит остался в памяти Ревеки, как незаживающая рана.

Ее покойный отец Георг Самсон Маркс управлял в Кенигсберге филиалом «Дойче Банк» — «Немецкого банка».

Бертель волновалась, прячась за портьерой. Она тоже не забыла последний визит тети и дяди Маркс. Чета Маркс с вечно недовольным сыном, дядей Мартином, обосновалась на вилле Френкелей, а не в первоклассной берлинской гостинице, потому что в их доме не едят свинину.

С момента, как семья Маркс сообщила о своем прибытии, весь дом вертелся, как белка в колесе, ибо господин Георг Самсон Маркс и его уважаемая жена строго придерживались правил этикета.

Банкир отвернулся от своей дочери. Эта умная и образованная красавица отвергла любовь известного художника Оскара Кокошки и связала свою судьбу с молодым евреем, родившимся в небольшом польском городке. Девушка из семьи, хранящей еврейские религиозные заповеди, была очарована духом традиций иудаизма и современной европейской литературой. Как многие молодые евреи, она увлеклась рассказами Шмуэля Йосефа Чачкеса, известного под литературным псевдонимом Агнон. Так она стала женой уроженца еврейского городка Бучач в Галиции, выросшего в абсолютно иной культуре.

К их приезду дом Френкелей трясло, как в лихорадке. Фрида птицей летала из угла в угол, давая указания направо и налево — и в гостиной, и на кухне. Жалюзи были подняты, пылесос гудел, из матрасов, одеял и подушек выбивалась пыль. Проворные руки перекладывали и гладили простыни и наволочки из высококачественного батиста. В кухне стояли наготове на плите кастрюли, в духовках — формы для сладкой выпечки. В гостиных выбивали пыль из ковров, тщательно вытирали дубовую инкрустированную мебель, картины, вазы, посуду. Начищались до блеска статуэтки. Служанки отодвигали в стороны красные бархатные портьеры и мягкими щетками наводили блеск на стены из темного дуба. Служанка Кетшин распевала народные песни:

Вернись ко мне в мой черный лес

Над мрачной черной речкой,

Ты лучше в мире всех принцесс,

Возьми с собой колечко.

Надень его и жди, любя,

Меня у кромки леса.

Украл его я для тебя

У истинной принцессы.

А если спросят про кольцо,

Закрой ладонями лицо,

Скажи, что вор тебе был мил,

Что всей душой тебя любил.

И он принцессу в жены взял,

И у нее кольцо украл.

В душе тоскуя и любя,

В лесу том, черном, ждет тебя.

Он многих девушек убил,

Но лишь тебя всегда любил.

Дед взял в руку трость, распрямил плечи, браво выпятил грудь, по пути к парадной двери ущипнул за щечку горничную. Кетшин отвесила поклон хозяину и продолжала напевать любовную песенку о разбойнике Ринальдино от начала до конца. Дед дважды напомнил внучкам-близнецам, что необходимо пригласить кондитерш — сестер Румпель — приготовить торты, пирожные и печенье к приезду гостей из Кенигсберга.

Когда дед говорит про сестер Румпель, он закручивает усы и закатывается смехом, вспоминая, как когда-то изумился, увидев красные веки, белые волосы, белые брови и белые ресницы сестер-альбиносок Румпель.

Куклы, выигранные в тире на ярмарке, чуть не выпали из его рук, когда он увидел сестер Румпель. Он отставил ружье, поправил цветок на лацкане, поднял трость и с любопытством последовал за стройными и долговязыми сестрами-близнецами. Он вплотную приблизился к розовым платьям сестер-альбиносок. Когда их красные глаза встретились с подмигивающим взглядом интересного джентльмена, состоялось знакомство. Можно представить состояние Фриды, когда эти странные девушки вторглись в ее кухню. Дед оправдывался:

— Сестры Румпель хвастались талантом печь чудесные печенья, готовить пирожные и торты. Вот, я и пригласил их в наш дом — проверить правдивость их слов.

Весьма быстро сестры овладели кухней. Одетые в чистые платья и передники снежной белизны, они энергично принялись за работу. Пальцы их хищно мяли и растягивали комки теста. Сестры Румпель поражали мастерством выпечки пирожных и шоколадных тортов, увенчанных взбитыми сливками. Дом наполнялся ароматами сладостей. Праздник выпечки длился несколько часов, и все это время в кухню заглядывали любопытствующие, столбенеющие при виде кондитерш, нагромождающих на стол горы пирожных и печений. Талант сестер Румпель раскрыл перед ними двери на кухню дома Френкелей. На все праздники их вызывают готовить сладости. Но, считая себя друзьями деда, они являются и без приглашения, когда он в городе. Дед щиплет их за щеки и одаряет подарками. Фрида их не очень жалует. Она говорит, что альбиноски с красными глазами тянутся за дедом, как две собачонки.

Уважаемые гости должны были появиться в доме, и весь порядок в нем изменился. В обычные дни Артур говорит: «Не к лицу культурному человеку угождать своему брюху». Но тут он нарушил свои принципы и велел приготовить царское угощение.

В духовке пекли картофель, на плите варились овощи и фрукты. Бертель удивлялась отсутствию мяса — курятины, говядины, жареных голубей, рулетов, начиненных молотым мясом. Бертель не могла понять, почему повариха Эмми, главным образом, колдует над картофелем, жаренным и вареным, капустой, отборными овощами и фруктами, и ее ловкие, быстро снующие руки готовят на десерт компот и взбитые сливки. Лотшин объяснила девочке, что в еврейских домах пища должна быть кошерной, и потому гости будут есть вегетарианские блюда из особой «мейсенской» посуды.

Бертель в просвет портьеры, за которой она, как обычно, пряталась в кабинете отца, видела госпожу Ревеку Брин. В памяти девочки всплыли воспоминания о событиях прошлого, когда ей было всего восемь лет. Над большими подносами с тестом сверкали красные глаза сестер Румпель. Они укладывали тесто в формы и пекли их в печи. Дед доставал из погреба первоклассные вина. На столе расставляли сверкающие хрустальные бокалы и карточки с именами приглашенных гостей. А над роялем с портрета смотрела на все это изобилие покойная Марта.

Господин и госпожа Маркс в сопровождении сына Мартина вошли в дом, словно бы замерший по стойке «смирно». Даже дед вел себя сдержанно, не похлопал по плечу доктора Филиппа Коцовера, не восклицал, пожимая ему руку: «Как дела, доктор?» Отец и дед, одетые с иголочки, обменялись приветствиями и рукопожатиями с уважаемыми гостями и провели их в гостиную. Господин Маркс с супругой выглядели так, словно только сошли с обложки парижского модного журнала. Маркс оглядывал всех в монокль. На животе его сверкала цепочка дорогих золотых часов, на бедрах поблескивали пряжки. Госпожа Маркс, одетая по последней моде женщина с тонкой талией, сидела, выпрямив спину. Ожерелье из дорогих камней и чистого золота придавало особое великолепие ее элегантному платью.

Гости с дедом и отцом закрылись в гостиной, и все это время младшие дети ожидали за дверью, когда их пригласят поприветствовать гостей из Кенигсберга. Фрида нарядила Бертель в красное бархатное платье цвета вина бордо. Кружевной белый воротничок облегал ее узкие плечи. Косы девочки повязали белыми бархатными лентами, на ногах у нее были белые шелковые чулки и черные, сверкающие лаком, туфельки. Бумбу нарядили в белую рубашку, повязали на шею черную бабочку под цвет костюма. Мальчик нетерпеливо переминался с ноги на ногу за дверью, передразнивал птичий голос госпожи Маркс и тяжело дышал.

Прозвенел звонок. Фрида проводила детей в гостиную. Умытая и выглаженная с головы до ног, Бертель отвесила книксен и выдержала похлопывание по щеке, которым оделила ее госпожа. Бумба тоже поклонился, и лицо госпожи Маркс просветлело: «Какой красивый мальчик». И она погладила мальчика по мягким рыжим кудрям.

Бумба опустил голову и скривил гримасу так, чтобы гостья не видела.

Наступил час обеда. Гости-ортодоксы омыли руки в специальной раковине в конце гостиной, прошептали молитвы и парами двинулись к обеденному столу. Взрослые дочери Артура, обученные этикету, сидели, как и госпожа, на краешках стульев. «Где Бертель?» — Артур заметил один пустой стул. Девочка исчезла. Сбежала на кухню, подсластить свою обиду шоколадным пирожным — они были аккуратно разложены кругами на сверкающих чистотой серебряных подносах. Лицо ее просветлело. Ангелы небесные! Девочка появилась перед уважаемыми гостями в образе дикарки. На ее лице были крошки шоколада, бархатное красное платье — в пятнах. Фрида, следящая за тем, чтобы обед проходил нормально, схватила девочку за плечо.

— Детки в вашей семье все светловолосые и красивые. Как среди них родилась такая брюнетка? — произнесла госпожа Маркс, и неприятные нотки ее голоса поразили Бертель. Фрида потащила ее на детский этаж, вытерла ей лицо, почистила платье и приказала:

— Вытри нос и утри слезы.

Бертель выла в голос:

— Но она ущипнула меня, ущипнула.

Три дня, в течение которых супруги Маркс находились в доме Френкелей, Бертель скрывалась на чердаке.

— Что происходит с этой девочкой? Почему она такая отталкивающая и некрасивая? — не оставлял Бертель в покое голос госпожи Маркс. Бумба пытался успокоить девочку:

— Я выдал ей, Бертель, и еще как выдал: спрятал ее туфли.

Весь дом искал туфли госпожи Маркс, пока Фрида не потрепала Бумбу за ушко, и он указал место, куда их спрятал.

Посещение семьей Маркс Френкелей, не доставило никакого удовольствия деду и младшим детям.

Руфи, Эльзе и Лотшин это абсолютно не помешало. Они понравились госпоже Маркс. Она без конца отпускала комплименты их красоте, нарядам и, в конце концов, пригласила их сопровождать ее в магазин «Израиль».

Марксы уехали к себе, в Кенигсберг, и жизнь в доме Френкелей вернулась в привычное русло.

Только не для Бертель. Глубокий шрам от обиды жжет ее каждый раз, когда она ощущает на себе чей-то недобрый взгляд.

Из-за зеленой шелковой портьеры, за которой она скрывалась в кабинете отца, она слышала чужой голос, который резал ей слух и вызывал в памяти затаенную обиду.

«Ну, что, Ревека, — говорил отец, — и ты не удержалась в Палестине, и ты поняла, что Палестина это сумасшествие Вольфа. Я уверен, что и он скоро здесь появится. Я не понимаю, как такой умный человек, как Вольф, увлекся этой химерой — сионизмом».

«Артур, вы ошибаетесь. Вольф вовсе не слабый человек. Жизнь в Палестине нелегка. Мне тоже было трудно без картошки и всяческих деликатесов, к которым я привыкла. Но я туда вернусь. Дети мои не столь культурны, но воспитывать их я хочу в Палестине. Только там они вырастут настоящими людьми».

Слышен скрип стульев, стук подошв, беготня среди мебели, крики детей. Их трое у тети, и все они крикуны, совсем невоспитанны. Дом встает на дыбы. Уроженцам Израиля разрешено играть только на чердаке, запрещается трогать игрушки, раскачиваться на качелях или упражняться на спортивных снарядах. Лоц согласился добровольно накачать мышцы этим маленьким «террористам» и следить, чтобы они не нанесли еще большего ущерба дому. Бумба приносит им на чердак разные занимательные игрушки: ружья, пистолеты, машинки. Атмосфера в доме постепенно нормализуется. Повариха Эмми посылает им на лифте подносы, нагруженные вкусной едой, и покой возвращается в комнаты и коридоры дома.

— Я вернусь в Палестину, — каким-то особенным тоном произнесла тетя Ревека, и десятилетняя Бертель за портьерой ощутила, что от нее скрывают что-то особенно важное. Впервые кто-то обратился к отцу таким тоном, убеждая его в том, что он ошибается.

— Сионизм — это катастрофа, — покачал Артур головой из стороны в сторону, — вообще, еврейство Германии не верит в возвращение еврейского народа в Израиль из-за постигших его в истории катастроф. Нереальные и несущественные идеи сионизма не увлекают здесь еврейское общество.

— Артур, ты еще убедишься в том, что еврейский народ проложит дорогу к своему освобождению в стране Израиля, и ни в каком другом месте.

— Вы мне лгали, — Бертель внезапно вырвалась из-за портьеры, дрожа от волнения. — У меня есть страна, которую называют Палестиной, дядя Вольф там живет, и тетя Ревека туда возвращается. Я уеду туда вместе с ней, я здесь не останусь.

— Что с тобой стряслось, — Лотшин схватила ее за руку и вывела из кабинета. — Услышала что-то от тети Ревеки и относишься к этому всерьез? Успокойся.

В кабинете воцарилось молчание, все были смущены, но Бертель не успокоилась и осталась ждать тетю под дверью кабинета.

Этот воскресный день, когда Бертель узнала великую тайну, стал важнейшим в ее жизни.

— О какой стране ты рассказывала? — допрашивала она тетку у входа в дом.

— Еврейская девочка ничего не слышала о Палестине? — подняла она Бертель на смех, подхваченный ее буйными детками. — Это еврейская страна.

Тетя отозвала ее в сторону и открыла перед ней ящик Пандоры. У евреев есть страна? Спустя неделю тетя исполнила свое обещание: рассказала девочке о разрушении Храма в Иерусалиме и об изгнании римлянами евреев из их страны. С нескрываемым пафосом говорила она о чуде, которое совершается в Израиле. После двух тысяч лет изгнания евреи возвращаются в страну своих праотцов, пионеры-первооткрыватели, которых на иврите зовут «халуцим», создают сельскохозяйственные поселения. Муж ее, врач и сельскохозяйственный работник, сионист, осушает болота, и есть у него цитрусовый сад в Хадере. Тетка сказала, что у евреев есть свой язык, и Зеев — это ивритское имя дяди Вольфа, настоящее нееврейское имя которого было — Вильгельм. Во время большой войны он вернулся в Германию, чтобы служить военным врачом. Затем они снова уехали в Пелестину, но арабские погромы в 1920 году заставили их сионистскую семью уехать опять в Германию. На пороге тридцатых годов тетя со своими детьми отправились в отпуск еще и потому, что в Палестине свирепствовали малярия, комары, хамсины и голод. В доме шутят, что из-за отсутствия там картошки она удлиняет свой отпуск в Германии.

Тетя Ревека, тонкая и статная, стала героиней Бертель. Каждое воскресенье, в послеобеденное время, она подстерегает тетю и ожидает в нетерпении, когда та начнет ей рассказывать о халуцах, о природе и древних ландшафтах этой далекой страны, откуда она приехала. Кроме этого Бертель с особой приязнью относится к рыжему Эзаву, сыну тетки, и не только потому, что у него большие уши. Настоящее имя Эзава — Эзи, сокращенное от ивритского имени Эвиэзер. Но по-немецки Эзав — это свинья. И со всех сторон ему кричат: «Свинья, свинья!» Отец Бертель, который считает, что человек должен стоически переносить страдания, все же вступился за ребенка, которого дразнят.

— Кто обзывает твоего сына свиньей? — допытывается он у матери.

Но она уверена, что страдание является частью жизни, и Эзав останется Эзавом.

Каждое воскресенье Бертель нервничает. Час кофепития — «кафештунде» — приближается к концу: кофе выпито, остатки печенья — в блюдцах. Фарфоровая посуда складывается на подносы. Отец встает из-за рояля, за которым музицировал для гостей. Начинается разговор о знаменитых людях, главным образом, писателях — Томасе Манне, Гёте, Гейне. Гости покинули дом, но Бертель просит тетю Ревеку ответить ей на бесчисленные вопросы.

— Все это сказки! — дед повышает голос на свою маленькую внучку, чьи капризы, связанные с еврейством, начинают действовать ему на нервы: поглядите, как она ходит со сверкающими глазами, как будто заново родилась.

— Эта женщина, лишенная всякой привлекательности и худая, как жердь, смущает душу девочки! — предупредил он Артура и заявил, что этого не допустит.

В последнее посещение его усадьбы внуками, дед метал громы и молнии. Бертель с отвращением глядела на свиней, и все время говорила о новой своей стране, в которой живет дядя Вольф Брин.

— Ревека вскружила тебе голову! — не унимался дед, но Бертель не пряталась и не обижалась, как это бывает с ней.

Стоя перед ним, внучка провозглашала:

— Вырасту — уеду в Израиль!

Артур глубоко вздыхает: сионистский вирус у дочери ослабеет, но есть и положительные стороны — она начала ощущать связь с окружающим миром, выходит из своей раковины. Лотшин не очень впечатляют изменения в сестренке. Тетка сбивает ее с толку своим сионизмом. Артур считает, что это следует прекратить. В своем кабинете он извлек из ящика стола карту, пальцем ткнул в точку и спокойным тоном сказал Бертель:

— Много лет тому назад здесь в этой крохотной точке была родина евреев. Это называется историей и принадлежит прошлому. Сегодня этому не придают никакого значения.

— Это не принадлежит прошлому. Ты ошибаешься! — вскипела Бертель. — Дядя Вольф живет в Палестине. Я верю тете Брин. У меня есть страна, а Германия — не моя страна.

— Бертель, сегодня это не более, чем сказка о наших прадедах. Святая земля Израиля всего лишь иллюзия, праздничная молитва, просьба об отпущении грехов, она принадлежит далекому прошлому. Если тетя Брин права, чего же она живет в Германии?

— А как же дядя Вольф?

Артур спокойно отвечал:

— Ты маленькая девочка. И не все понимаешь. У дяди Вольфа свои причины и обстоятельства. У дяди и тети Брин свое мировоззрение, отличное от наших взглядов. Ты — немецкая девочка, и все то, что тебе рассказывает тетя Брин, — мелочь, на которую не стоит обращать внимания.

Бертель решительно отрицает все, сказанное отцом. Она чувствует, что нечто, более сильное и незаурядное, пробуждается в ее душе. С того момента, как тетя сказала, что у нее есть своя родина и свой народ, что-то вспыхнуло в ней. Евреи и страна Израиля стали центром всех ее мыслей и чувств, а все остальное в ее жизни отошло на второй план.

— Прекрати свои глупости, Бертель! — сказала Фрида, видя, как девочка вскочила с постели, взяла карандаш и обвела им на глобусе кружком слово «Палестина», бормоча что-то о своем новом отечестве.

Бумба кривился и переминался с ног ни ногу у дверей комнаты Бертель:

— Она только и знает, что говорить глупости.

Взял черный карандаш, нарисовал толстые усы в кружке, обведенном вокруг Палестины, и залился смехом.

Бертель лежит в постели, погрузившись в размышления. Тетя Брин говорит, что у нее есть своя — хоть и пустынная — страна. Мужественные освободители земель изнывают там под тяжестью нечеловеческого труда. В той далекой стране у нее есть прадеды и праматери, есть свой священный язык и библейские пейзажи. Бертель слышит в своей душе песни той далекой родины, которые ей напевала на немецком языке тетя:

Там кедры пьют воду из скудной земли,

Река Иордан там сверкают вдали,

Там прадедов кости погребены,

И кровь Маккавеев — в земле той страны,

Небесная синь там — на все времена —

Там родина наша, моя там страна.

Бертель прокрадывается в комнату покойной матери, пребывающей в раю, ставит в ряд предметы из слоновой кости, мешочки с парфюмерией… И все это ассоциируется в ее воображении с природой Израиля — рекой Иордан, горой Кармель, Издреельской долиной, соснами и цитрусовыми садами. Бертель вся пылает. Далеко, за морями у нее есть отечество! Своими глазами она в доме тети видела фотографии женщин второй алии. Крепкие еврейские женщины занимаются нелегким ручным трудом.

Тетя Брин — благородная дама, любящая картошку, не выдержала жизни на Святой земле, смеются в доме. Дядя Брин, сионист, из первопроходцев, выращивающий апельсины в Хадере, остался в ивритском поселении, а тетя Брин не выдерживает комаров, хамсинов и малярию. Тетя с тремя детьми странствует с континента на континент, а дядя, герой, воюет с арабами. В дом Френкелей пришел ящик из страны Израиля, пахнущий цитрусами. Ящик послал морем дядя Брин. Бертель гладит апельсины, завернутые в шуршащую бумагу с печатью «порт Яффо». Осторожно, оглядываясь, она унесла один апельсин в свою комнату и не прикасается к нему, словно к святыни, пока его не обнаружила Фрида и не накричала на девочку.

Бертель думает о дяде и тете Брин и успокаивает саму себя: все же она теперь не сирота, жизнь ее связана со страной Израиля. Тетя высекает в ее воображении некую Божественную искру. Вольф Брин — освободитель земель и осушитель болот. Он — пионер-сионист, не сдался ни болотам, ни комарам, ни малярии, ни голоду, ни пустыне, ни тяжкому зною. Тетя, дочь банкиров, только чуть-чуть истинная сионистка. Из-за ностальгии по хорошей легкой жизни в Германии, она покинула Палестину, вернулась в Берлин с массой чудесных рассказов. Так судачат домочадцы, Но Бертель видит, как за чашкой кофе, когда тетя рассказывает о Палестине, ее лицо мгновенно меняется.

— Есть у евреев своя страна, — глаза тети начинают блестеть от гордости за своего мужа, сажающего цитрусовые плантации и работающего врачом, спасающим больных малярией.

— Есть у меня моя страна, — думает про себя Бертель, ощущая в душе священный трепет и преклонение перед доктором Брином. Красивый мужчина, он оставил свой дом на границе Польши с Германией из-за еврейских погромов. Еще до Мировой войны тетя встретила Брина в Израиле. Ее родители, господин и госпожа Маркс, евреи, соблюдающие традиции, дали ей солидное приданное.

Тетя Ревека сводит с ума весь дом, она возмущается:

— Зачем еврейской девочке рассказывают об Иисусе Христе. Как еврейской девочке может рассказывать о несчастном Иисусе, у нищих родителей которого нет даже колыбели для ребенка.

Отец отвечает:

— Ревека, какие у тебя претензии к Иисусу? Иисус — великий освободитель.

Тихая Бертель взрывается:

— Я — еврейка. Я никогда не буду надевать наряд ангела на Рождество, и не подставлю голову под соломенный парик.

Артур притянул девочку и поставил е между своих ног:

— Бертель, еврейство это действительно красивая сказка. Но сегодня она не имеет никакого значения. Иисус хотел освободить весь мир.

Девочка не слушает его объяснений.

— Бертель, Иисус внес в души людей великие идеи. Это честь — быть ангелом-провозвестником христианского мессии, — патетически восклицает Артур, глядя в ее пылающее лицо и тяжело дыша.

Он не может убедить девочку. Она клянется — больше не возносить молитву христианскому мессии и не преклонять перед ним колени. Доктор Герман, пожалуй, единственный, кто понимает, что творится в ее душе. Он обещает, что в будущем она не будет участвовать в празднестве Рождества, но так как ни одна ученица не сумела выучить наизусть длинный монолог ангела, а времени до празднества осталось немного, Бертель придется на этот раз исполнить эту роль. Доктор Герман и Бертель договорились, что, завершив декламацию, она не преклонит колено перед божьим сыном. Директор сдержал свое обещание, но Бертель не может простить себя. С громким плачем она сошла со сцены. Слова ангела были столь эмоциональны и так разжалобили ее сердце, что она сама себя забыла и встала на колени перед младенцем святой Марии.

В доме все сердятся. Тетя сводит девочку с ума. Бертель требует, чтобы ее освободили от уроков закона божьего. Тетя убеждена в том, что евреи совершают большой грех, изучая Новый завет, и вслух цитирует проповеди антисемита Мартина Лютера. Фрида оскорблена. Она рассказывала Бертель и Бумбе о Рождестве, о богоматери, добросердечной и готовой с небес помочь каждой живой душе, паря над нею, и перья из перин стелются, смягчая жестокость мира. Бумба расчувствовался, а Бертель произнесла:

— Все это — глупости.

И ушла в свою комнату. Христианку Фриду душит гнев. Легенда о богоматери это святыня, которую ей рассказывали в деревенском детстве.

Бертель гордится своим еврейством, хотя не совсем ясно знает, что это такое — быть еврейкой, и вызывает взрывы хохота домочадцев. Но она стоит на своем. Палестина, священный язык и Бог целиком захватили ее сознание. Бог живет в Палестине, а не в Германии. Она понимает, что отец говорит не о Боге, ибо тот находится далеко.

Но, быть может, садовник Зиммель — бог. Нарядился садовником, чтобы ему дали приют в их доме. Он — бог добрый, единственный, кто понимает то, что творится в ее душе. Помогает в ее развлечениях, к примеру, ловить серых мышей в подвале и повязывать ленточки им на шеи. Она умирает со смеху, глядя, как мыши танцуют и попискивают от страха, подскакивают, пытаются увернуться от ленточек.

Старый садовник удивляется. Бертель сидит в его домике каждый день, не отрывая от него своих черных поблескивающих глаз, больших и полных преклонения. Когда, по рекомендации врача, он сопровождает отца на прогулках, девочка не отстает от них ни на шаг.

— Бертель, иди-ка по своим делам, — просит отец.

Зиммель говорит:

— Господин, девочка не мешает.

И взрослые продолжают свой разговор о падении престижа социал-демократической партии. Зиммель говорит:

— Влияние партии ослабело. Она теряет свой истинный облик.

Как член этой партии, участвующий во всех ее съездах, садовник отлично знает все ее слабости. Веймарская республика подписала все Версальские соглашения, которые с самого начала не были реальными. Положение страны не улучшится, пока экономические соглашения не будут выполнены в полной мере, до каждой буквы! Ситуация ухудшается с каждым шагом. Лидеры социал-демократов не арестовали глав банков и ведущих промышленников, которые привели к банкротству мелкие и средние предприятия, и их подмяли под себя крупные заводы и фабрики. Они поддержали инфляцию и превратили владельцев крупного капитала в монополистов. Социал-демократическая партия поддалась прессингу со стороны США и государств западной Европы. Садовник Зиммель анализирует положение, и отец качает головой в знак согласия.

Однажды утром в саду появился доктор Герман. Увидев своего друга, беседующего с садовником, он был весьма удивлен. Только у евреев хозяин может гулять с простым садовником. И Бертель подумала: вот, еще одно доказательство, что садовник не просто человек, как все. Директор школы не понимает, что старый Зиммель — Бог, скрывающийся в облике садовника.

Вторжение еврейства в дом не проходит без последствий. Дед говорит, что Ревека отравляет его внучку.

— Ревека, не вбивай девочке в голову всякие глупости, — стучит он тростью о пол и требует прекратить байки об еврейских поселениях в стране Израиля.

— Но я видела эту страну, жила в ней и приехала со своими детьми оттуда, — упрямствует тетя.

Дед — отличнейший делец, но не человек духа. Вообще гуляет слух, что родители деда купили ему аттестат зрелости, ибо душа его не была расположена к учебе. Но так как человеку его положения не пристало быть в высшем обществе простаком и невеждой, он старается штудировать книги по философии. Читает и популярную художественную литературу таких авторов, как Лев Толстой, Томас Манн, Стефан Цвейг и Франц Верфель. Ну, и, конечно, книги о Мировой войне, в которой участвовал и был ранен его сын. Особенно ему интересен только что выпущенный роман Эриха Марии Ремарка «На западном фронте без перемен».

Дед переживает, следя за перипетиями судьбы молодого немецкого солдата. Под впечатлением антивоенного романа Ремарка он ведет бесконечные разговоры с сыном Артуром, который на собственной шкуре испытал ужасы войны. Его легкие были отравлены газом. Дед удивляется, спрашивая, чувствует ли сын так же, как герои книги, разочарование солдат от крушения надежд в этой бесконечно продолжающейся позиционной войне. Чувствовал ли сын, что теряет веру в правительство и командование, безразличное к гибнущим солдатам и не знающее о трагедиях на полях сражений. Артур уклоняется от ответов. Он старается не вспоминать об ужасе, который не дает ему по сегодняшний день уснуть. Во Франции облака газа накрыли их окопы. Бойцы задыхались в предсмертных судорогах. Желтая пена, пузырясь, вытекала из их ртов у него на глазах. Артур старается не рассуждать о моральной стороне использования отравляющих газов на войне.

Любимая Германия трогает сердца верных ей граждан, но не сердце Бертель. Она ищет новую идентичность с помощью тети-сионистки, которая внесла дух еврейства в их дом. Она рассказала Бертель о зажигании субботних свечей, о молитвах, которые возносит еврей Творцу мира, о праздниках Израиля и законах кашрута. Эту последнюю тему она связала с печальной главой истории еврейского народа. Свиную кожу враги Израиля использовали для унижения евреев. Евреи, привлеченные к суду, вынуждены были преклонить колено на свиной шкуре перед судьей еще в дни инквизиции, в восемнадцатом веке.

Семья и сердится, и смеется. Бертель берет в свою комнату тарелку, вилку, ложку и нож. Согласно законам кашрута, она ест яйца и картошку, и не касается трефного мяса. Бертель сочиняет утреннюю молитву, пока не научится молиться на иврите. Тетя услышала ее молитву и сказала, что еврейство у Бертель в крови. Лотшин засмеялась. Бертель стояла в центре своей комнаты и читала сочиненную ею молитву:

Утро приходит. Солнце восходит.

Божье Око следит строго,

И не пропустит греха людского.

Боже, чей дух над нами веет,

Прости евреям,

Что едят свинину к обеду, —

Брату, отцу и деду.

Прости и мне на веки вечные

Мои грехи сердечные.

Для любимого брата Бертель тоже сочинила молитву. Гейнц выслушал ее и все же сдержал смех.

Садовник Зиммель наморщил лоб.

— Бертель, Бога нет.

— Есть Бог на небе, — возразила она.

Бертель готова стоять насмерть во имя Творца мира.

Она набросилась на Бумбу, который ворвался в ее комнату во время молитвы. Бертель отвешивала поклоны в сторону востока, как учила ее тетя Ревека.

— Нет Бога ни на небе, ни в аду, ни в раю.

Спор накалялся.

— В небе только облака, — кричал Бумба.

— Откуда ты знаешь? Ты был там?

— Но это всем известно.

— Кто тебе об этом сообщил?

— Отец. Он сказал, что это ясно: Бога нет.

Бумба вышел из себя. Ходил по дому и всем говорил, что в голове Бертель расшатались болты.

Бертель постоянно размышляет о существовании Бога. Тетя говорит о Боге, как о реальности, окружающей человека, но ее Бог меняет облики и форму. Бертель кусает губы. Она не знает, что это — Бог — в самом деле. Это ее пугает, и она хочет поговорить об этом с отцом. Фрида договорилась об этом с Артуром и готовит девочку к беседе: расчесывает ее густые запутанные волосы, заплетает косы и предупреждает:

— Не серди отца, не изматывай его своими глупыми вопросами. Избавь его от своих сумасшествий.

Собирает ее косички в бархатную сетку и продолжает:

— Говори мало, Бертель. Дай отцу говорить и помалкивай.

Фрида вытирает нос девочки своим белым передником и ведет по винтовой лестнице наверх, в кабинет отца.

Бертель волнуется. Тетя сказала, что еврейская девочка обязана уметь читать молитвы на иврите, но, быть может, отец отнесется к ее вопросам так же, как Гейнц. Когда она сказала ему, любимому своему брату, что хочет учить иврит, он насмешливо ответил:

— Оставь эти глупости. Древнееврейский язык сегодня просто архаичен. Я сказал отцу, что тетя Ревека кормит тебя глупостями.

Бертель ничего не ответила, уверенная в том, что он ошибается. Тетя Брин поет и говорит на иврите. Обиженная, пошла она к садовнику за советом.

— Так должно быть. Это язык евреев, и он достоин того, чтобы ты его учила, — поддержал старик девочку.

Перед кабинетом отца Бертель наклонилась, чтобы завязать распустившиеся шнурки туфель, и безмолвно приказала себе быть твердой сердцем. Ей понадобятся все душевные силы, чтобы уверенно стоять перед отцом, зная, как она боится его, ибо он кажется ей чужим.

— Хозяин, я привела девочку по вашей просьбе, — Фрида поправила ей бархатные ленты, закрепляющие косы и, выйдя из кабинета, закрыла за собой дверь.

Бертель сделала поспешный книксен и слегка наклонила голову в поклоне. Отец сделал вид, что не заметил дрожание ее скул и подбородка, и едва слышного скрипа зубов. В животе у нее что-то переворачивалось и трепетало. Как солдат в строю, стояла она без движения, вытянув спину, не выдерживая отцовского взгляда, оценивающего ее внешний вид от головы до пят. Артур встал со своего места ей навстречу, придвинул к ней кресло и усадил ее как взрослую даму. Сердце ее стучало. Во рту было сухо, язык прирос к гортани, как бывало каждый раз, когда волнение пред встречей с отцом охватывает ее.

— Учительница иврита? Бабушка твоя знала иврит. И я его изучал, — удивился отец ее просьбе, открыл ящик письменного стола, извлек тонкую книжицу в черном переплете. — Смотри, это бабушкин молитвенник на иврите. Я помню все буквы, но много лет не читал тексты этих молитв.

Волнение явно отразилось на его лице. Бертель листала пожелтевшие от ветхости страницы, увидела засохшие лепестки розы между страницами с квадратными буквами святого языка. С трудом она подавила в себе желание прикоснуться к этим лепесткам в молитвеннике.

— Дед подарил эти розы бабушке перед венчанием.

Заблестели карие глаза Артура, когда он стал рассказывать девочке о набожности своей матери. Та обычно повторяла, что из еврейской религии черпает высокие принципы нравственности, которым обучает его, своего сына. Холод исчез с отцовского лица, и он продолжал разговор, словно хотел подчеркнуть связь своей маленькой дочери со своей религиозной матерью. Затем сказал:

— Учеба есть учеба. Тебе не помешает учить древнееврейский язык наряду с греческим языком и латынью. Будет тебе учитель иврита при условии, что ты не забросишь уроки христианской религии, — и напоследок добавил, — Бог твоей бабушки не были столь строг и категоричен, как Бог тети Брин. У каждого человека свой Бог и свои руководители. Когда вырастешь, — поймешь. И не чурайся своих одноклассниц. Первым делом, помни, ты — гражданка Германии. Еврейство — твое личное дело.

Впервые исчез страх дочери перед отцом. Отец выпрямился в своем кожаном кресле, подтянул на колени тигровую шкуру и сказал задумчивым голосом:

— На выставке драгоценных камней в Будапеште я обнаружил один древний камень, на котором были выгравированы древнееврейские буквы. Я замер, как будто меня пригвоздили к месту. Хотел узнать — откуда и какого периода этот камень. Но не нашел никаких данных. И, стоя там, подумал, что во всем есть что-то еврейское.

Эта беседа с Бертель потребовала от Артура душевных усилий.

— Если захотите, это не будет легендой, — взволнованно процитировала она слова Теодора Герцля, которые, конечно же, услышала от тети Брин.

Артур почувствовал разочарование. Его умная дочь увлеклась легендой. Вместо того, чтобы принять реальность, очаровалась иллюзорной идеей сионизма. Как можно серьезно относиться к утопии, описанной в достаточно поверхностной книжице Герцля «Государство евреев». Или автор ее, Теодор Герцль должен репатриироваться в Палестину, чтобы жить в Вене? Автор перевел столицу Австрии в Палестину. Он просто ошибся в своих иллюзиях, что на Востоке вырастет европейская культура.

И этой, лишенной всяческой почвы, иллюзии поддалась его умная дочь!?

— Бертель, сионизм принадлежит прошлому. Государство евреев существовало тысячи лет назад.

Авторитетным тоном отец взывал к разуму дочери:

— Это наша история. Сегодня это — легенда. Нельзя повернуть колеса времени в обратную сторону. Евреи потеряли свою страну и живут в разных странах мира. Вот, к примеру, наша семья. Изгнали нас из Испании более чем четыреста лет назад. Сейчас мы живем в Германии, и нам, евреям, здесь хорошо. Образованные евреи привели к прогрессу немецкую культуру, семья наша здесь разбогатела. Я люблю Германию и ее язык. Я воевал за нее, пролил кровь и готов отдать жизнь во имя Германии.

Буря чувств в душе Бертель приближается к апогею. Никакая разумная мысль не в силах погасить огонь, пылающий в ее крови.

— Нет у меня матери, но есть отечество, и это не Германия. Страна Израиля — это нечто истинно живое.

Отец сдержал обещание. Уже на следующий день в дом пришел раввин Хаймович, плотный человек среднего роста, с небольшой бородкой и черной ермолкой на голове, в темном костюме. Раввин — знаток Торы, разбирается в тонкостях классического иврита. Зарабатывает подготовкой еврейских юношей к празднику совершеннолетия — бар-мицве. По просьбе отца первый урок иврита раввин дал в отцовском кабинете. Раввин Хаймович открыл молитвенник «Сидур» и четким голосом прочитал благословение субботы от начала до конца. Руки Артура не двинулись с подлокотников кресла. Раввин объяснил, что субботнее благословение весьма важно и дорого для евреев. Артур, желающий участвовать в занятиях ивритом, сидел в беззвучном удивлении, пока не пришел в себя и сказал:

— Господин, я взял вас не для того, чтобы вы ее обучали молитвам. Мы не религиозные люди. Мы — светские.

Возбужденная донельзя, Бертель вскочила:

— Но это же красиво, отец. Я хочу это слышать.

Артур встал и вышел из комнаты. Раввин отложил молитвенник в сторону и стал учить Бертель согласным и гласным, а не только молитвам. Всю ночь Бертель не сомкнула глаз под тяжестью размышлений. Действительно ли нельзя ей слушать мелодии молитв, потому что семья не религиозна?!

Ей нравятся уроки иврита. Раввин читает молитвы и рассказывает истории из Священного Писания, и это — Сотворение мира, Адам и Ева, пророк Моисей, Исход Израиля из Египта и дарование Торы на Синае. Бертель сама читает, складывая буквы в слова, затем целые фрагменты, начертанные древним квадратным шрифтом. Строки сверкают перед ее глазами. Она овладевает чтением и отбрасывает советы раввина пользоваться готическим шрифтом со всякими вычурными завитками. Бертель чудится, что сам Бог спускается к ней с небес, и ей очень жаль, что раввин перебивает ее мечтания. Без конца извлекая из кармана платок, он отирает нос и каждый раз просит ее принести стакан чая.

— У Бога нет образа и формы, — объясняет он ей.

Бертель мучительно размышляет: это значит, что создавать образ Бога — грех? Она представляет Бога по-разному и создает каждый раз разных богов, и только таким образом ощущает близость к Богу. У Фердинанда и старших братьев Бога нет, а у нее он есть и является самым центром ее душевной жизни. Он сидит рядом с ней на постели. У Него есть свой облик. Она сердится на Него, спорит с Ним, странствует с Ним по лесу. Иногда ее Бог облачается в черное одеяние, чтобы прятаться от людей. Раввин Хаймович и не догадывается, что творится у нее в душе.

Он бормочет молитвы, а Лоц насмехается:

— Бертель скоро нарядится, как восточный еврей с улицы Грандиерштрассе.

Бертель не обращает внимания на его насмешки. Иврит захватил ее целиком, и она упражняется в написании квадратных древнееврейских букв. В школе учителя выражают безмолвное удивление. Она ходит как павлин:

— Я еврейка и подписываюсь на иврите — Бертель Френкель.

— Ты учишься в немецкой школе и должна писать по-немецки! — выслушивает она замечания и не обращает на них внимания, глубоко уверенная, что у нее есть право подчеркивать свою идентичность, и упрямо подписывается на иврите.

Доктор Герман побеседовал со своим другом Артуром: следует поговорить по душам с дочерью, чтобы и вовсе не отдалить ее от одноклассников. Артур твердит дочери:

— Дома ты еврейка, вне дома ты немецкая девочка, как все дети. Германия твоя родина.

Он обратился к тете Брин с просьбой — поменьше рассказывать о поселенцах-евреях в Палестине, ибо девочка сбита с толку и вызывает отторжение у окружающих ее сверстников. Гости спрашивают ее об учебе в школе, а она тут же начинает рассказывать о евреях. Она думает, что быть евреем — это что-то особенное.

— Ревека, она не слышит этого в доме.

— Но вы наняли ей учителя иврита.

— Таковы мои принципы воспитания. Потребовала бы она обучиться персидскому языку, я бы тоже нанял ей соответствующего учителя.

Отец ее — ошибающийся мудрец. Она вовсе не немецкая девочка. Она видит существенную разницу между немецким народом и нею. Потому голос ее фальшивит, что душа не принимает пение на церемониях в честь Германии. Домочадцы все более становятся ей чужими. Их мечты отличны от ее мечтаний. Дом ее, полный немецких патриотов, смеется над тем, что она читает молитвы на древнееврейском языке и все время рыщет в отцовской библиотеке — в поисках всего, все, что связано с иудаизмом.

Бертель никому не доверяет свои духовные поиски. Из книг она узнала, что еврейский народ отличается от всех народов. Солидарность и братство является стержнем чудесных историй выживания евреев. Еврейские купцы погибали в пытках и истязаниях, но не выдавали своих братьев. В средневековье, когда крестоносцы потеряли силу и превратились в жестоких грабителей на дорогах, еврейские купцы выезжали на ярмарки в крупные торговые центры большими караванами, чтобы защищаться от нападений грабителей, отнимающих у них имущество и жизнь. Они находили тайные обходные пути, передаваемые евреями друг другу. Еврейские общины помогали им. Поблизости от синагог строили конюшни и загоны для скота. Общины организовывали пищу для иноземных купцов. И все же многим не везло, и грабители их обнаруживали. Крестоносцы пытали их, чтобы узнать эти тайные пути. Еврейские купцы жертвовали жизнью в адских истязаниях, но не подвергали опасности своих братьев, таких же купцов, как они.

В романе «Новости из Гренады» описываются ужасы, от которых волосы встают дыбом и кровь стынет в жилах. Мария де Лабадия, красавица, дочь выкрестов, заплатила жизнью за то, что втайне вернулась в лоно иудаизма. Она сменила христианское имя Мария на еврейское — Мирьям. Горькой и страшной была ее судьба. Еврей, перешедший в христианство, сломался под пытками инквизиторов и выдал дочь знаменитого рыцаря, любимца ордена, постоянного гостя двора королевы Изабеллы. Девушку жестоко пытали. Сам великий инквизитор ордена крестоносцев допрашивал ее. Мария не сломалась, никого не выдала, ни на кого не донесла. Страсть охватила великого инквизитора, черного монаха, потрясенного ее красотой. Он наложил руки на ее голову, как бы благословляя ее красоту. Страсть породила и вынесла из его души дьявольскую суть. Он требовал, чтобы она попросила у него милосердия. Он требовал у нее выдачи евреев, но она безмолвствовала, ни звуком не выдала тайные деяния насильственно крещенных евреев, не опозорила Тору. Эти евреи продолжали молиться, соблюдать праздники Песах и День отпущения грехов — Йом Кипур, не ели свинину. Не соблазнил ее мягкий лицемерный голос монаха. После того, как он напоил ее вином, и она все равно не сказала ни слова, солдафоны инквизитора поволокли несчастную девушку в камеру. Марию де Лабадия возвели на костер после адских пыток.

Бертель не смыкает глаз целыми ночами. Она перечитывает третий раз роман о доне Ицхаке Абарбанеле и Аврааме Сеньоре, двух евреях, которые были приближены к испанскому королевскому двору. И над историей испанского рыцаря Бертель обливалась слезами. Иоанн Понсака допрашивался инквизиторами Аребусом и Торквемадой, они жестоко преследовали крещеных евреев, тайком исповедующих иудейскую веру. Иоанн Понсака узнал о своих корнях случайно. Нашел отца своего, христианина, на смертном одре кладущего на себя тфилин. Так он открыл, что дед его был евреем, был потрясен этим и не находил себе покоя. В своих снах он прятался в лесу от преследователей. В реальности наткнулся на испанских евреев, изгнанных из страны, и присоединился к ним.

Бертель живет в страхе и преклонении перед еврейским народом, и ее вовсе не трогает, что дед называет ее маленькой раввиншей, а братья и сестры смеются над ее мечтаниями. Она — еврейка. У нее есть отечество, язык, и есть у нее прапрадеды и прабабушки, похороненные в пещере Махпела, в древнем городе Хевроне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.