Спустя много лет…

Спустя много лет…

Из Сенчи в Лучки на машине минут десять езды. Но трое приехавших сюда на новеньком зеленом вездеходе оставили машину, решив пройтись пешком по дороге, на которую не ступали больше тридцати лет. Полковники в отставке Плетнев, Стышко и Грачев с волнением шли по местам былых боев.

Сенча разрослась, целехонький мост сереет через Суду. А вот млына не стало.

Плетнев задумчиво стоял у края распаханного поля, смотрел в противоположную от села сторону.

Грачев пошутил:

— Опасался я, Дмитрий Дмитриевич, как бы ты опять здесь в атаку не бросился.

— Ребят вспомнил… Вон от того края леса шли танки. Тут погибали наши побратимы…

— А я Михеева вижу, как сейчас, — с болью вспомнил Василий Макарович Стышко. — Стою и думаю: встать бы сейчас всем погибшим. О чем бы они спросили нас прежде всего?

Грачев ответил:

— Думаю, не спросили бы, а сказали прежде всего: видим, победили, и жить вам чертовски хорошо, спасибо, что не забыли нас, пришли навестить.

— Никто из них не забыт, — подтвердил Плетнев. — На днях письмо получил от Михаила Пригоды, я рассказывал ему, что собираемся на места боев, так вот Михаил Степаныч просил поклониться землице родимой и павшим. — Дмитрий Дмитриевич низко поклонился.

— Он в Донецке, генерал-лейтенант Пригода? — уточнил Грачев.

— Да, недавно в отставку ушел. Вторым орденом Трудового Красного Знамени его наградили.

Василия Макаровича восхитила новость, он припомнил:

— У него и боевых, кажется, четыре Красного Знамени.

— Пять, — уточнил Дмитрий Дмитриевич. — Бесстрашный мужик. Я видел его в бою. Между прочим, когда я приехал к нему первый раз подо Львов, вижу, как-то настороженно приглядывается он ко мне: мол, как-то поведешь себя, товарищ, под пулями…

— Нашел к кому приглядываться, — польстил Плетневу Грачев.

— Он же не знал меня. А потом ободрил: «Ты ничего, без оглядки на передовой, молодец».

— Здоровый, всех нас переслужил, — вставил Стышко.

— Ему где-то уже под семьдесят, — прикинул Грачев. — Столько же и Михееву сейчас было бы.

— Рано ушел, — горестно вздохнул Дмитрий Дмитриевич и пошел по тропе, говоря: — Полгода всего служил под его началом в Киеве, два месяца воевал, а до старости не забыл своего комиссара.

Встретили пожилого дядьку, разговорились.

— Как не помнить тот сентябрь, — оживился старик. — Начальником почты я состоял. К нам в сени занесло снаряд. Стены в щепки, ведра на воздух. Наши все на мост рвались через реку.

За Сенчей вдоль берега густо разрослись деревья; дорога не петляла — не стало топких мест. Трое шли неторопливо и легко, вспоминали пережитое.

— А мне Лойко с Мишуткой припомнились, — вдруг произнес Стышко. — Как брательники были, старшой и малый…

— Расстреляли Алексея Кузьмича, проходило в сводке, — отозвался Грачев. — А Мишу Глухова, представьте, встретил под Ростовом, когда город отбили в сорок втором… Уходил радистом с опергруппой в тыл врага. Жив ли?

И все помолчали, надеясь на лучшее.

Белые, чистенькие хаты украшали Лучки. По широким, прямым улицам бегала детвора, и как-то не верилось ветеранам войны, что здесь когда-то грохотали тяжелые бои.

— Здесь были самые драматичные, как теперь у нас говорят, события начального периода Отечественной войны, — задумчиво произнес Грачев. — А вот генерал-полковник Гальдер, бывший начальник генштаба рейха, назвал сражение под Киевом «величайшей стратегической ошибкой в восточном походе». Вот так… А как мы прорывались из окружения…

…В ту памятную ночь, когда Плесцов с группой прикрытия последним покинул высоты, спустился в Лучки, окруженцы уже все переправились на левый берег Сулы, и на долю смельчаков не осталось даже бревна.

— Помыкались они, — рассказывал потом Иван Михайлович, ругаясь крепкими словами, — забыть о тех, кто прикрывает! Потом содрали с сарая две здоровые двери — и пошел грести чем попало, — припоминал Грачев.

— Всякое бывало, — сказал Плетнев. — Я со своей группой ушел раньше. Дневки, как правило, делали в лесу. Как-то, день на пятый должно быть, нас, человек пятьдесят, вызвался провести один деревенский парень. Малость оставалось до леса, как уже рассвело. Провожатый привел нас к совхозной конюшне. Она была заброшенной, с сеном на чердаке. Там и решили переждать до вечера, другого выхода не было. Парень пошел на хутор Двенадцать Тополей, обещал привезти харчей. И привез в полдень… фашистских автоматчиков, те давай палить по конюшне. Как нас не задело, по сей день не пойму!

— Действительно повезло, — вставил хлебнувший военного лиха Стышко.

— Настрелялись фашисты и давай кричать, предлагая, чтобы мы выходили и сдавались в плен. От нас ни звука. Фрицы ближе подобрались, но в конюшню боятся заходить, снова палят из автоматов. Мы уж стали посматривать друг на друга, мысленно прощались. И вдруг немцы как бросятся бежать. Глядим, наша конница! — взмахнул, рубя воздух кулаком, Плетнев. — Кавалеристы генерала Крученкина!

— Так и нас тоже они выручили! — присоединился Грачев.

Их лица сияли, словно чекисты снова видели тех, кто подоспел к ним на помощь в тяжелую минуту.

— А день тогда стоял такой же солнечный, яркий, — вспомнил Грачев.

— И были мы наполовину моложе, — добавил Плетнев.

Трое ветеранов войны стояли над обрывом, и с ними рядом сейчас были все те, память о ком навсегда сохранится в их сердцах.