Глава XX 1916

Глава XX

1916

Антибританская кампания германцев. — Назначение Трепова председателем совета министров и Покровского — министром иностранных дел. — Политика императрицы и ее мотивы. — Убийство Распутина. — Перемена правительства в Англии

О росте германского влияния можно судить на основании следующей выдержки из моего письма в министерство иностранных дел от 18 октября:

"Я не хочу впадать в излишний пессимизм, однако я никогда, со времени начала войны, не чувствовал себя столь подавленным сложившимся здесь положением, особенно же, имея в виду будущее англо-русских отношений. Германское влияние сделало огромные успехи с тех пор, как Сазонов оставил министерство иностранных дел.

Германцы, которые в начале войны и даже вплоть до совсем недавнего времени заявляли, что мы заставляли Россию нести всю тягость войны, теперь переменили тактику. Теперь они изображают Великобританию с ее морскими силами и новой армией как будущую мировую силу, желающую продолжать войну для удовлетворения своего собственного непомерного честолюбия.

"Это Великобритания, — неустанно повторяют они, — принуждает Россию продолжать войну и запрещает ей принять благоприятные условия мира, которые готова предложить Германия, и потому именно Великобритания ответственна за лишения и страдания русского народа"…

Потери, понесенные Россией, столь колоссальны, что вся страна охвачена печалью. В недавних безуспешных атаках у Ковеля и в других местах принесено в жертву без всякой пользы столь много жизней, что это дало новую пищу тому взгляду, что продолжение борьбы бесполезно, и что Россия, в противоположность Великобритании, ничего не выиграет от продолжения войны. Бороться с этой клеветнической кампанией гораздо труднее, чем со старой ложью относительно нашего первоначального бездействия.

Г. Уалпол, выполняющий, как вы знаете, столь блестящую работу в нашем информационном бюро, весьма озабочен доходящими до него слухами и просил меня опубликовать какое-нибудь сообщение с целью парализовать влияние этой германской пропаганды". В начале ноября только что организованное англорусское общество устроило в день своего открытия собрание под председательством М. Родзянко в городской Думе. Так как мне пришлось там говорить, то я воспользовался случаем, чтобы показать, как старается германская партия в России отравить общественное мнение и направить его против Великобритании; как она изображает дело так, будто мы вовлекли Россию в войну; как она обвиняет нас в продолжении войны с целью господства над миром и эксплоатации России. Указав, что вся эта ложь распространяется с целью подорвать наш союз и проложить путь к преждевременному миру, я закончил: "Не только на полях сражений Европы должна продолжаться война до победного конца. Окончательная победа должна быть также одержана над еще более коварным врагом в нашем собственном доме".

Несколько дней спустя открылась Государственная Дума, и Милюков в исторической речи заклеймил Штюрмера, как изменника, тогда как Пуришкевич, который был два года тому назад ультрареакционером, приглашал министров в страстной речи броситься на колени перед императором, сказать ему, что дело так дальше итти не может, умолять его освободить Россию от Распутина и от всех темных влияний, которые предают ее.

В письме, написанном мною в министерство иностранных дел, от 16 ноября, я говорил:

"Собрание в день открытия нашего нового Англо-Русского Общества, состоявшееся на последней неделе, имело большой успех, и моя речь встретила очень хороший прием как здесь, так и в Москве. Вчера в Думе Великобританию особенно горячо приветствовали аплодисментами, и, как заметил кто-то, это был "английский день". В это утро, когда мы обсуждали вопрос об опубликовании нашего соглашения относительно Константинополя, Штюрмер сказал Палеологу, не получившему никаких инструкций по этому вопросу: "Вы видели, какой горячей овации удостоился ваш британский коллега вчера в Думе. Это случилось, вероятно, благодаря тому, что члены Думы слышали, что правительство его величества согласно на передачу России Константинополя". Не могу объяснить, почему он заявил это, когда он знает очень хорошо, что причиной сочувственной нам демонстрации было то обстоятельство, что мы подвергаемся нападкам со стороны германофильской партии.

Когда Палеолог и я собирались уходить, то Штюрмер попросил меня остаться. Сказав мне, что он предполагает возбудить судебное дело против Милюкова за речь, в которой последний обвинял его в измене, он обратил мое внимание на следующие два места в этой речи:

…"Чтоб выяснить все пути и средства германской пропаганды, о которой недавно так откровенно говорил сэр Дж. Бьюкенен, нам необходимо произвести законченное расследование"…

…"Вот почему я не удивился, когда услышал от британского посла серьезное обвинение против известной группы людей, желающих подготовить почву для заключения сепаратного мира".

Он спросил затем, сказал ли это Милюков с моего разрешения, так как иначе ему не было бы надобности называть меня. Я возразил, что я не разговаривал с Милюковым со времени своей речи, но что я не могу быть в претензии за его ссылки на мои слова, сказанные на собрании, на котором он присутствовал. Я должен был ответить в этой речи на нападки, которым подвергается моя страна, и я лишь дословно воспроизвел то, что говорилось о Великобритании как в Петрограде, так и в Москве. Штюрмер заявил, будто он не читал моей речи, и спросил, какие лица являются лидерами антибританской кампании. Когда я ответил, что именно это я и стараюсь установить, он попросил меня поставить его в известность, если я узнаю что-нибудь об этом…

Если произойдут волнения, то, как мне передают, армия откажется сражаться. Если волнения возникнут, то они будут вызваны скорее экономическими, чем политическими причинами, и начнут их не рабочие на фабриках, но толпы, стоящие на морозе в очередях у продовольственных лавок".

Штюрмер пал прежде, чем началась буря, которую он вызвал. В течение короткого пребывания императора у императрицы Марии Федоровны в Киеве последняя говорила с ним столь серьезно относительно политического положения, что по возвращении в ставку в конце ноября его величество решил расстаться со Штюрмером. Императрица Александра Федоровна, по настоянию которой Штюрмер был приглашен, пыталась спасти его, но безуспешно. Ей удалось, однако, предотвратить сколько-нибудь радикальную перемену политики. Ее величеством, к несчастью, владела мысль о том, что ее призвание заключается в спасении России. Она думала, что самодержавие есть единственный режим, который может обеспечить единство империи. Она знала, что император был слаб, и потому она внушала ему твердость. Она неоднократно повторяла ему, что он должен быть самодержцем не только по имени, но и на деле. Желая помочь ему и хоть отчасти облегчить ему бремя двойной роли самодержца и верховного главнокомандующего, она приняла активное участие в управлении страной и, защищая политику «напролом», была искренно убеждена, что действует в интересах России. Она находилась до такой степени под властью мысли о недопустимости какого бы то ни было ослабления самодержавия, что противилась всяким уступкам, советуя в то же время императору считаться при выборе своих министров в большей степени с их политическими убеждениями, нежели с их деловыми способностями.

Слабый всегда уступит сильному, — и император подпал всецело под ее влияние. Небольшая же клика бессовестных эгоистов и авантюристов в свою очередь оказывала влияние на ее величество, пользуясь ею в качестве бессознательного агента для проведения своих личных политических целей и для удовлетворения своего честолюбия. В особенности же она руководилась указаниями Распутина, когда подавала советы императору, а так как она не обладала здоровьем, ибо под влиянием тягостей войны, беспокойства за сына и переутомления от работы в госпиталях она впала в состояние невроза, то она все более и более подчинялась гибельному влиянию Распутина.

Штюрмера на посту председателя совета министров сменил министр путей сообщения, который при всей своей реакционности был, однако, сторонником разумных реформ; в то же время министром иностранных дел был назначен Покровский. Последний, будучи человеком широкого ума, честным и интеллигентным, придерживался умеренных взглядов и был признанным авторитетом в финансовых и экономических вопросах; он выказал себя превосходным министром. Однако, как ни были удачны эти и еще несколько менее важных назначений, все же никакое правительство, членом которого был Протопопов, не могло работать в согласии с Думой. Принадлежа к октябристам, или умеренно-либеральной партии, Протопопов был товарищем председателя Государственной Думы и возглавлял делегацию Думы и Государственного Совета, посетившую Францию и Англию летом 1916 года. На обратном пути он имел беседу в Стокгольме с германским финансистом Варбургом, серьезно его скомпрометировавшую. Его объяснения не удовлетворили Думы, и, увидев, что он лишился всякой поддержки этой палаты, он решил переметнуться на сторону придворной партии. Он подружился с Распутиным и Питиримом, а так как на аудиенции, которую он получил для доклада о посещении делегацией Лондона и Парижа, его вкрадчивые манеры произвели благоприятное впечатление на императора и императрицу, то благодаря влиянию названных лиц он был назначен министром внутренних дел. Его не вполне нормальный, неуравновешенный ум вскружился от неожиданно попавшей в его руки власти, и он пошел по пути ультрареакционной политики, которая, в связи с тем, что он являлся политическим ренегатом, сделала его невыносимым (bete noire) для Думы. Трепов, сознававший это, пытался при своем назначении председателем совета министров убедить императора уволить в отставку Протопопова и добился бы успеха, если бы не вмешалась императрица. После этого он пытался выйти в отставку, но его величество отклонил ее.

2 декабря, накануне заседания Думы, на котором Трепов должен был выступить с политической декларацией, Протопопов зашел ко мне. Он начал с выражения сожаления о том, что его прежние друзья, в особенности же Родзянко, повернулись к нему спиной, даже не говоря ему, чем именно он заслужил такое обращение. Император, продолжал он, выразил желание, чтобы он остался, и его долг — повиноваться приказу его величества. Он знает, что на него будут нападать в Государственной Думе, но он этого не боится. Он сумеет ответить своим обвинителям. Тем не менее, однако, достойно большого сожаления, что в момент, подобный настоящему, члены Думы ссорятся между собою. Не мог ли бы я, спросил он, воспользоваться своим влиянием на Родзянко, чтобы побудить его посоветовать членам Думы воздержаться от личных нападок на него. Я ответил ему, что так как Дума собирается на следующий день, то у меня не будет случая повидаться с Родзянко. Однако я могу сказать ему, что я совсем недавно в разговоре как с членами правительства, так и с членами Думы подчеркивал необходимость отложить в сторону свои партийные и личные несогласия и отдаться всем совместной работе на общее благо.

Первое заседание Думы при открытии сессии было очень бурным, и Трепов, встреченный криками и свистом, должен был трижды оставлять трибуну, прежде чем получил возможность говорить. Я был очень поражен его терпением и выдержкой и почувствовал, что Дума сделала большую ошибку и нанесла вред самой себе. Его политическая декларация была очень удовлетворительна, и он подчеркивал необходимость как продолжения войны до победного конца, так и борьбы с германцами и на поле сражения и внутри страны; однако Дума продолжала держаться враждебно, и даже заявление о соглашении относительно Константинополя, которое уполномочили его сделать союзные правительства, было встречено совершенно равнодушно. Дума и общество были до такой степени захвачены внутренним кризисом, что они не могли думать ни о чем другом. Кроме того, имя Трепова было столь тесно связано с событиями 1905 года, что левые смотрели на его назначение только как на смену лиц, а не системы, и не хотели ничего брать из его рук. Протопопов, подвергшийся сильным нападкам, не имел мужества после всего, что произошло, встретиться лицом к лицу с ожидавшим его приемом. Вместо того он уехал в ставку, а по своем возвращении слег в постель и заявил, что он серьезно болен. Однако он написал письмо в "Новое Время" с объяснением, что стокгольмская беседа имела место по специальному требованию русского посланника, — утверждение, оказавшееся чистой выдумкой с его стороны.

Даже реакционный Государственный Совет заговорил почти языком Государственной Думы, протестуя против тайных влияний в высоких местах. Та же самая нота послышалась и на съезде объединенного дворянства —.одной из наиболее консервативных организаций в России, — тогда как во всех концах империи раздались голоса, осуждающие темные силы, окружающие трон и назначающие и увольняющие министров. За исключением экстремистов, Россия еще раз представляла собою одно целое; однако, тогда как в начале войны она объединилась вокруг императора, теперь непереходимая стена выросла между государем и народом.

В декабре некоторые члены императорской фамилии попытались открыть глаза императрице на истинный характер Распутина и на всю серьезность положения. Среди них была старшая сестра ее величества великая княгиня Елисавета, которая со времени убийства ее супруга, великого князя Сергея Александровича, жила всегда вдали от мира, в качестве старшей сестры небольшого монастыря, основанного ею в Москве. Она явилась в Царское, решившись сделать последнее усилие, чтобы спасти сестру, которую она любила. Однако веры императрицы в человека, которого она считала орудием, избранным богом, нельзя было поколебать, и, выслушав нетерпеливо речь великой княгини, она прекратила разговор. Две сестры расстались, чтобы никогда не встретиться больше.

Несколько позже вторую попытку сделала великая княгиня Виктория, жена великого князя Кирилла. Она не назвала Распутина по имени, но, поговорив очень откровенно об общем положении, она приглашала императрицу изменить свою позицию ради императора и династии. Ее величество была очень нежна по отношению к великой княгине, но сказала, что положение требует твердости, и что она не намерена заставлять императора делать дальнейшие уступки. Она должна быть тверда как раз в интересах династии, и ничто не заставит ее пожертвовать Протопоповым. Она утверждала, что армия не только не враждебна, но вполне лойяльна по отношению к императору. Затем она сильно нападала на Сазонова, жестоко критикуя его политику по отношению к полякам, и в заключение сказала, что он не был другом императора. Одною из причин, почему императрица думала до последней минуты, что армия и крестьянство на ее стороне, и что она может рассчитывать на их поддержку, было то, что Протопопов распорядился о присылке ей вымышленных телеграмм со всех концов империи, подписанных фиктивными лицами и заверявших ее в их любви и поддержке.

После столь многих безуспешных попыток освободить Россию от человека, который всеми считался ее злым гением, положение Распутина казалось неприступным. Освобождение пришло с совершенно неожиданной стороны, и утром 30 декабря Петроград был взволнован известием об его убийстве. Тремя главными действующими лицами в этой исторической драме были: князь Феликс Юсупов, Пуришкевич (бывший реакционер, нападавший на Распутина при открытии сессии Думы) и великий князь Дмитрий Павлович. Роль последнего была чисто пассивной, и его присутствие означало, повидимому, его одобрение тому, что они все трое считали законной смертной казнью. Распутин, к которому была приставлена специальная полицейская охрана, повидимому, предчувствовал опасность, и князю Феликсу, приехавшему за ним в своем автомобиле, стоило некоторого труда убедить его приехать к нему на ужин во дворец Юсуповых. Здесь его ждал ужин, напоминающий пиры Борджиа, с отравленными пирожными и вином. Распутин отведал и тех и другого, но без всякого вреда для себя. Напрасно прождав действие яда, князь поднялся и, извинившись, поднялся по витой лестнице в комнату в верхнем этаже, где ожидали великий князь, Пуришкевич и доктор. Взяв у великого князя револьвер, он спустился обратно к Распутину, и, когда последний рассматривал старинное хрустальное распятие на одной из стен, он выстрелил в него сзади в левое плечо. Услышав выстрел, трое остальных участников спустились вниз, и доктор констатировал начало предсмертной агонии. Затем они удалились, чтобы сделать приготовления к удалению тела. Но Распутин не был убит. Поднявшись и отбросив князя Феликса, когда последний по возвращении из столовой наклонился над ним, он выбежал через коридор во двор.

Здесь его окончательно добил выстрелами Пуришкевич" Тело было отвезено в автомобиле на Крестовский остров и сброшено в Неву через прорубь. Благодаря кровавым пятнам, оставшимся на снегу, оно было открыто на следующее утро. Несколько дней спустя Распутин был погребен ночью в Царском в присутствии императора и императрицы, митрополита Питирима и Протопопова.

Смерть Распутина была жестоким ударом для императрицы. Все надежды, которые она на нем сосредоточила, рухнули, и она стала опасаться каждую минуту осуществления сделанного им предсказания о гибели династии в том случае, если его не будет. По ее приказанию великий князь Дмитрий и князь Феликс были подвергнуты аресту, хотя свобода от ареста была признанной прерогативой всех членов императорской семьи. Император немедленно возвратился из ставки и сказал великому князю Павлу, который просил разрешения для своего сына на переезд в его дворец в Царское, что "императрица не может разрешить этого в настоящее время". Несколько дней спустя великий князь Дмитрий был отправлен в Персию, а князю Феликсу Юсупову было предписано выехать в свои подмосковные имения.

11 января члены императорской фамилии сошлись во дворце великой княгини Марии Павловны и подписали коллективное письмо, в котором они испрашивали прощения императора великому князю Дмитрию. В то же время они в почтительных выражениях указывали на опасности, которыми чревата внутренняя политика его величества как для России, так и для династии. Они получили следующий уничтожающий ответ: "Никому не дано право убивать. Я знаю, что у многих совесть не чиста, так как не один Дмитрий Павлович замешан. Я удивляюсь вашему обращению ко мне".

Убийство Распутина, хотя и вызванное патриотическими мотивами, было фатальной ошибкой. Оно заставило императрицу решиться быть более твердой, чем когда-либо, и оно было опасным примером, так как побудило народ приняться за осуществление своих мыслей на деле. Оно сделало, кроме того, более затруднительным для императора вступить на путь уступок, даже если бы он был к этому расположен, так как в этом случае он дал бы возможность подозревать, что он уступил, опасаясь убийства. По словам Родзянко и других, его величество был на самом деле очень расположен избавиться от Распутина, но я не могу сказать, так ли это. К концу года внутреннее положение ухудшилось почти до последних пределов возможного, так как всеобщее недовольство было еще усилено запрещением съезда Земского Союза в Москве и перерывом сессии Думы с целью предупреждения дальнейшего обсуждения этого воспрещения.

Происшедшая незадолго до того перемена правительства в Англии не произвела благоприятного впечатления в Петрограде, и императрица, как передавала мне одна из великих княгинь, отзывалась о некоторых его членах весьма презрительно. Я попытался улучшить это впечатление в речи, произнесенной в Английском клубе в канун Нового года, указав на то, что когда страна втянута в борьбу не на жизнь, а на смерть, то она должна вверять свои судьбы в руки людей, обладающих необходимой силой ума и энергией для продолжения борьбы с напряжением и успехом; правда, у меня была лишь слабая надежда на то, что этот урок будет принят к сердцу правителями России. Одной из перемен в правительстве, наиболее интересовавших политические и официальные круги в Петрограде, был уход виконта Грея, звание, полученное теперь сэром Эдуардом. В течение долгих лет своего управления министерством он сделал так много для того, чтобы развить и поддержать тесный контакт с Россией, он оказал ей так много услуг в течение критических годов, предшествовавших войне, а во время самой войны выказал столько готовности итти навстречу ее желаниям, что его уход из министерства иностранных дел означал для России потерю друга. Сверх того, он добился столь выдающегося положения среди государственных людей Европы, его слово имело столько веса, его сильный и прямой характер, равно как и талантливое руководство делами внушало столько доверия, что всеми чувствовалось, что в его лице Антанта потеряла одного из наиболее ценных деятелей. Никто не почувствовал с такой силой эту утрату, как я, служивший под его начальством свыше 10 лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.