Глава XIX 1916

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIX

1916

Польский вопрос. — Отставка Сазонова. — Назначение Штюрмера министром иностранных дел. — Штюрмер и германофилы. — Мое обращение к императору по вопросу о внутреннем положении

Почти непосредственно вслед за открытием военных действий в августе 1914 г. император признал целесообразным рассмотреть вопрос о восстановлении Польши и сделать шаги к обеспечению лойяльной помощи ее жителям в войне, театром которой суждено было вскоре стать этой стране. С этой целью великий князь Николай Николаевич, по приказу его величества, обнародовал манифест к полякам, предусматривавший дарование широкой автономии. Этот манифест произвел превосходное впечатление, и русские войска при первом вступлении в Галицию встретили дружественный прием со стороны части населения. К несчастью, примирительная политика, инициатива которой была таким образом положена императором, не была проведена в жизнь местной администрацией Галиции, и симпатии поляков отвернулись от России, вследствие попыток администрации руссифицировать все польское, а также вследствие упорного стремления православных епископов обратить в православие население.

Сазонов, который был с самого начала защитником польского дела, понял, что в интересах России удовлетворить пожелания поляков, провозгласив сразу автономию для восстановленной Польши. В июле 1916 года ему удалось, несмотря на противодействие его реакционных коллег, возглавляемых Штюрмером, добиться поддержки такой политики со стороны императора. Согласно предложенному Сазоновым плану, будущее польское правительство должно было состоять из наместника, совета министров и двух палат и должно было пользоваться полнотой власти во всех вопросах, за исключением армии, иностранных дел, таможенного Дела, стратегических железных дорог и общих финансов, которые должны были остаться прерогативой имперского правительства. Штюрмер, находившийся в ставке, опасаясь, что он не получит большинства голосов в совете министров, созванном императором для рассмотрения этого вопроса, отсутствовал на нем под тем предлогом, что ему необходимо было возвратиться в Петроград. 13 июля, когда Палеолог и я имели совещание с Нератовым, товарищем министра иностранных дел, неожиданно появился Сазонов, только что возвратившийся из ставки. Он торжествовал: он одержал победу и был уполномочен императором составить манифест, провозглашающий автономию Польши. Он сказал нам, что уезжает на короткое время в Финляндию для отдыха. Однако Штюрмер только avait recule pour mieux sauter (отступил, чтобы лучше прыгнуть). Он знал, что добьется лучшего успеха, если будет говорить с императором с глазу на глаз, а не в совете министров, и с этой целью возвратился в ставку. Тем временем он заручился поддержкой императрицы, которая никогда не могла простить Сазонову того, что тот пытался отсоветовать императору принять в свои руки верховное командование, написал его величеству письмо с просьбой уволить в отставку Горемыкина, а также за его хорошо известное нерасположение к Распутину.

Возвращаясь с поездки на острова около 10 ч. вечера 19 июля, я нашел в посольстве ожидавшего меня товарища министра иностранных дел. Он заявил, что пришел сообщить мне, что на следующий день в ставку должен быть послан для подписи императору указ об отставке Сазонова, и что если никто не вмешается в это дело, то для союзников могут проистечь весьма серьезные последствия, так как Штюрмер наверняка займет место Сазонова. Я спросил Нератова, не имеет ли его посещение целью побудить меня вмешаться, добавив, что так как просить аудиенцию слишком поздно, то я совершенно не вижу, что бы я мог сделать. Нератов возразил, что мое вмешательство в такого рода вопрос, равно как и в вопрос о выборе императором министра иностранных дел, несомненно, могло бы скомпрометировать мое положение, но что если ничего не будет сделано, то назначение Штюрмера будет совершившимся фактом в течение 24 часов. После этого он меня оставил.

Обдумав этот вопрос, я телефонировал своим секретарям и отправил следующую телеграмму императору, отосланную мною в шифрованном виде через генерала Генбери Вильямса, нашего военного представителя в ставке:

"Ваше величество всегда разрешали мне говорить столь откровенно обо всех вопросах, которые могут оказать прямое или косвенное влияние на успешный ход войны и на заключение мирного договора, который обеспечил бы мир от возобновления войны на будущие годы, что осмеливаюсь почтительнейше обратиться к вашему величеству по вопросу, который, как я опасаюсь, может в момент, подобный настоящему, значительно усилить трудности, стоящие перед союзными правительствами. Поступая таким образом, я действую всецело по своей собственной инициативе и под своей ответственностью, и я должен умолять ваше величество простить меня за шаг, который, я знаю это, противен всякому дипломатическому этикету.

До меня доходят упорные слухи, что ваше величество намерены отставить г. Сазонова от обязанностей министра иностранных дел вашего величества, и, так как для меня невозможно просить об аудиенции, то я осмеливаюсь просить ваше величество перед принятием вашего окончательного решения взвесить серьезные последствия, которые может иметь отставка г. Сазонова для важных переговоров, происходящих в настоящее время с Румынией, и для еще более настоятельных вопросов, которые будут возникать по мере продолжения войны.

Г. Сазонов и я работали совместно в течение почти 6 лет над установлением тесной связи между нашими странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле превращения союза, скрепленного настоящей войной, в постоянный. Я не могу преувеличить услуг, оказанных им делу союзного правительства тактом и искусством, проявленными им в очень трудных делах, которые мы должны были осуществить со времени начала войны. Равным образом я не могу скрыть от вашего величества тех опасений, которые я чувствую, теряя в нем сотрудника в работе, которая нам еще предстоит. Разумеется, я могу совершенно заблуждаться, и, быть может, г. Сазонов уходит ввиду нездоровья; в этом случае я тем более буду сожалеть о причине его ухода.

Я еще раз просил бы ваше величество простить меня за настоящее личное к вам обращение".

На следующий день Генбери Вильямс, зачастую и ранее оказывавший мне ценную помощь тактичным проведением многих деликатных вопросов, которые ему приходилось обсуждать со ставкой, телеграфировал, что мое сообщение передано императору, и что он надеется на успех. К несчастью, в ставку тем временем прибыла императрица, и судьба Сазонова была решена. Он находился еще в Финляндии, когда получил собственноручное письмо от императора, в котором выражалась благодарность за оказанные им услуги и говорилось, что так как их взгляды по многим вопросам расходятся, то им будет лучше расстаться.

22-го числа сэр Э. Грей прислал мне следующую телеграмму:

"Ваш поступок вполне заслуживает одобрения. Я благодарю ваше превосходительство за то, что вы столь быстро предприняли этот ответственный шаг". Я старался держать в совершенной тайне свою телеграмму к императору, но один из наших тюков с почтой, содержавший частное письмо от лорда Гардинга, в котором имелась ссылка на эту телеграмму, впоследствии попал в руки германцев. Не знаю, вследствие ли этого открытия или вследствие пожалования мне почетного гражданства г. Москвы, но именно около этого времени германцы сделали мне комплимент, возведя меня в звание "некоронованного короля России".

Именно назначение Штюрмера впервые внушило мне серьезные опасения за внутреннее положение России. В письме в министерство иностранных дел от 18 августа я говорил:

"Я никогда не могу надеяться на установление отношений доверия с человеком, на слово которого отнюдь нельзя положиться и единственной целью которого является преследование своих личных честолюбивых целей. Хотя личные интересы заставляют его продолжать иностранную политику своего предшественника, однако, судя по всем данным, он является германофилом в душе. К тому же, будучи отъявленным реакционером, он заодно с императрицей хочет сохранить самодержавие в неприкосновенности.

…Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, сделала затруднительным для населения вследствие своей некомпетентности и дурной организации добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам; с другой стороны, армия едва ли сможет забыть и простить все то, что она вытерпела по вине существующей администрации. Отставка Сазонова и назначение Штюрмера произвели огромное впечатление на страну и на армию".

Как реакционер с германофильскими симпатиями, Штюрмер никогда не сочувствовал идее союза с демократическими правительствами Запада, опасаясь, что он может стать каналом, по которому либеральные идеи будут проникать в Россию. Однако он был слишком хитер для того, чтобы защищать мысль о сепаратном мире с Германией. Такого совета, как он знал, никогда не снесли бы ни император, ни императрица, и он почти наверняка стоил бы ему портфеля. То же самое можно сказать о дворцовом коменданте генерале Воейкове, специальной обязанностью которого было наблюдение над необходимыми мерами к охране императора. Так как он находился в постоянных сношениях с его величеством, то императрица сделала его своим рупором, и в разговорах с императором он всегда выражал ее взгляды в отношении назначения министров и других вопросов внутренней политики. Но ни он, ни вообще германская клика при дворе никогда не рисковали говорить то, что могло вызвать неприязнь у их величеств. То, что они хотели бы сделать, если бы имели к этому возможность, это — работать в пользу наиболее благоприятных условий мира с Германией с целью восстановления возможно более дружественных отношений с этой страной. Были и другие, которые, подобно тестю Воейкова, графу Фредериксу, министру двора, и камергеру графу Бенкендорфу, брат которого был в течение столь продолжительного времени послом в Лондоне, не были германофилами.

Несмотря на свои близкие отношения с германским двором до войны, граф Фредерикс, подобно графу Бенкендорфу, был безусловным сторонником союзников. Будучи типичным русским вельможей старой школы, преданным своему государю и принимающим близко к сердцу благо отечества, он понимал опасность того пути, на который вступил император, и не раз пытался подавать умеряющие советы. С другой стороны, Штюрмер, имевший частые аудиенции у императрицы, знал, что он стоит на твердой почве, противясь всяким уступкам, но в то же время он тщательно скрывал свои германофильские симпатии. Единственная цель этого необычайно честолюбивого человека заключалась в сохранении своего поста; по-видимому, он надеялся даже сыграть роль Нессельроде или Горчакова, так как в одном из наших разговоров он совершенно серьезно указал на то, что будущая мирная конференция должна быть созвана в Москве, так что, быть может, он будет призван председательствовать на ее заседаниях.

В сношениях со мною Штюрмер был всегда учтив и корректен; но то обстоятельство, что мы оба не доверяли друг другу, часто делало наши отношения несколько натянутыми. Спустя недели три после того, как он принял на себя обязанности министра иностранных дел, я имел с ним серьезное столкновение. Одна реакционная газета, которая, как я имел основания думать, была инспирирована кем-нибудь из его присных, поместила статью с оскорбительными нападками на британскую армию, в которой говорилось, между прочим, что она продвинулась вперед всего на двести ярдов в течение двух лет. Я заявил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что подобная статья могла быть пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинения со стороны автора, некоего Булацеля. Штюрмер колебался, говоря, что он бессилен в такого рода деле. Я настаивал, и он, в конце концов, сказал, что пришлет ко мне Булацеля. Когда этот последний зашел ко мне, то я сказал ему, что я думаю о нем и его газете; но мне понадобился целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, заготовленное мною для сообщения печати. В тот же день попозже Штюрмер просил меня по телефону смягчить тон этого опровержения, но я согласился только на то, чтобы выкинуть одну фразу, которая, как я боялся, могла бы оскорбить чувства наших друзей в русской армии.

В октябре я посетил в первый и единственный раз императорскую ставку в Могилеве. За несколько недель до того я получил предписание известить морского министра о том, что король желает пожаловать знаки большого креста ордена Бани адмиралу, командующему балтийским флотом, в знак особого внимания к русским морским силам. Адмирал Григорович возразил, что главнокомандующий балтийского флота равен по положению главнокомандующему черноморского флота, и что пожалование знака отличия одному с обходом другого создало бы нежелательное впечатление неравенства. Ввиду этого я предложил просить императора, как верховного главнокомандующего всеми русскими сухопутными и морскими силами, принять орден в знак высокой оценки королем услуг, оказанных русским флотом. Этот совет был принят, и когда император был запрошен об этом, то он прислал мне теплое письмо, извещая о своем согласии и приглашая в то же время приехать в ставку, как только я получу знаки отличия, взяв с собою столько лиц из состава моего посольства, сколько я сочту нужным; второе и еще более настойчивое приглашение пришло ко мне через несколько дней. Поэтому, как только знаки отличия прибыли, я попросил Штюрмера известить меня, когда будет угодно его величеству принять меня. Штюрмер, которому была совсем не по вкусу мысль о том, что я буду видеть императора один, тотчас же ответил, что так как он сам собирается ехать в ставку через несколько дней, то он хотел бы устроить, чтобы мы выехали туда вместе. Я ответил, что это было бы для меня всего приятнее, но что так как император дал мне понять, что я должен приехать немедленно, то я вынужден просить его испросить повеление императора без дальнейшего отлагательства. Ответ был такой, какой я предвидел, и так как Штюрмер не мог лично присутствовать на моей аудиенции, то он предпринял иные шаги для того, чтобы вставить мне палки в колеса.

Я приехал в Могилев 18 октября в сопровождении генерала Нокса и капитана Гренфеля, наших военного и морского атташе, а также Брюса, управляющего канцелярией. Император тотчас же принял нас в короткой частной аудиенции, и после того, как я, произнеся соответствующую речь, вручил ему знаки большого креста ордена Бани, его величество беседовал с нами еще около 10 минут. Императрица, которая прибыла вместе со своими дочерьми за несколько дней до того, не присутствовала за завтраком, поданным после нашей аудиенции. Вместо того, чтобы быть усаженным возле императора, как это было в обычае при такого рода официальных случаях, я оказался между великой княжной Ольгой и одной из ее сестер, так что для меня было невозможно разговаривать с его величеством. После завтрака составился свободный кружок, но так как генерал Генбери Вильяме сказал мне, что император наверняка пригласит меня для беседы и свой рабочий кабинет, то я не пытался приблизиться к нему. Поговорив с некоторыми из прочих своих гостей, его величество подошел ко мне и в теплых выражениях поблагодарил за мой приезд.

Когда он уже прощался со мною, я взял на себя смелость прервать его, сказав, что хотел бы поговорить с ним о кое-каких вещах; получив на это разрешение, я сказал, что его величество вскоре будет принимать в прощальной аудиенции японского посла по случаю его назначения министром иностранных дел в Токио. Виконт Мотоно очень хорошо расположен по отношению к России, и его величество может с успехом использовать его могущественное влияние для помощи России. Япония уже снабдила русскую армию оружием и аммуницией, и в настоящее время как раз возможно, что ее можно было бы побудить послать контингент войск на русский фронт, если бы ей была предложена существенная компенсация. Одобряя эту мысль в принципе, император спросил, не могу ли я сделать каких-нибудь указаний на характер компенсации. Я ответил, что я не могу сделать определенного предположения, но что я скорее делаю вывод из одного замечания, сделанного виконтом Мотоно в одном из наших недавних разговоров, что для его правительства была бы весьма приемлема уступка русской, т.-е. северной, половины Сахалина. Император сразу же сказал, что об этом нечего и говорить, так как он не может уступить ни одной пяди русской территории. Я отважился напомнить его величеству знаменитое изречение Генриха IV: "Париж стоит обедни", но без успеха. Когда я увидел, что императору не совсем по себе, я не пытался продолжать разговора и спросил в заключение, не предполагает ли его величество возвратиться в Царское. "Да, — ответил император, — я надеюсь там быть через несколько недель, и я буду очень рад вас видеть. У нас с вами будет тогда длинная беседа".

Штюрмер и его могущественные придворные друзья, подозревавшие меня в том, что я работаю против них, старались устроить так, чтобы я не мог иметь частной беседы с императором. Однако, что меня удивило всего больше после выражения его величеством горячей благодарности за внимание, оказанное его флоту, так это то, что он за завтраком не поднял бокала, как этого требовал обычай, за здоровье короля и не надел знаков ордена Бани.

Что Штюрмер боялся, как бы я не использовал своего влияния на императора во враждебном ему направлении, было очевидно из перемены его тактики, когда я попросил через несколько недель обещанной мне аудиенции. Мне случилось быть у него на обеде в честь виконта Мотоно, отъезжавшего японского посла, вечером того дня, когда я написал ему, что император выражал желание видеть меня по своем возвращении в Царское. К моему большому удивлению, я удостоился на этот раз впервые самого лестного приема как со стороны хозяина, так и хозяйки. В ответ на восхищение, выраженное мною по поводу цветов на обеденном столе, последняя спросила меня, какие из них нравятся мне всего больше, и два растения, на которые я указал без всякой задней мысли, были присланы на следующее утро в посольство. После обеда Штюрмер подошел ко мне и сказал по-французски: "Вы видите, г. посол, что ваши опасения по поводу назначения г. Б. (отъявленный германофил, против назначения которого на высокий пост в министерство иностранных дел я недавно протестовал) были неосновательны. Я глубоко сожалел бы, — продолжал он, если бы сделал что-нибудь такое, что не встретило бы вашего одобрения. Мое сильнейшее желание состоит в том, чтобы мы всегда работали вместе в самых близких отношениях и с полным доверием, и чтобы вы и впредь на многие годы продолжали представлять вашего государя в Петрограде".

На самом деле меня просили двое из членов императорской фамилии сделать попытку убедить императора порвать со Штюрмером ввиду того, что он не пользуется доверием союзных правительств, и позондировать у его величества почву относительно возможности возвращения Сазонова. Я намерен был сделать это, но Нератов, товарищ министра иностранных дел, предостерег меня, сказав, что поднимать этот вопрос было бы преждевременно. Поэтому я ограничился при своей аудиенции настойчивым указанием на рост германского влияния и на антибританскую кампанию, а также на серьезность внутреннего положения. Если, говорил я императору, я предпринял столь серьезный шаг по поводу нападок Булацеля на британскую армию, то это потому, что, как мне известно, его газета субсидируется могущественной антибританской кликой. Эта кампания ведется не только в Петрограде, но и в Москве и других городах, и я имею основание думать, что германофилы в России работают в пользу мира, благоприятного для Германии, и пытаются убедить общество, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны. Император ответил, что тот, кто заводит такие речи, когда некоторые русские области находятся еще в руках врага, изменник. Напомнив мне свое заявление в начале войны, что он не заключит мира, пока последний неприятельский воин не покинет русской земли, он сказал, что ничто не заставит его щадить Германию, когда придет время для мирных переговоров. Москва, прибавил он, дала явственное доказательство чувств, питаемых Россией к Великобритании, избрав меня почетным гражданином, и мне нечего беспокоиться.

Когда я спросил, не обдумывал ли он вопроса о выпрямлении русских границ за счет Германии, его величество ответил, что он боится, что ему пришлось бы удовлетвориться и нынешними границами, как они ни плохи. Германцы должны быть изгнаны из Польши, но русское наступление внутрь Германии стоило бы слишком тяжелых жертв. Его целью всегда было создание объединенной Польши под протекторатом России, как буферного государства между Германией и Россией; но он не питает в настоящее время никакой надежды на включение Познани в Польшу. Затем я решился спросить, правда ли, что в беседе, которую имел Протопопов с германским агентом в Стокгольме, последний утверждал, что если бы Россия захотела заключить мир, то Германия эвакуировала бы Польшу и не возражала бы против присоединения к России Константинополя. Император ответил, что он совершенно не может припомнить, сделано ли было такое заявление Протопопову, но что он действительно читал его в донесении одного из своих агентов. Он прибавил, что я могу быть уверен, что такого рода предложение не имело бы для него никакого значения.

В дальнейшей беседе я указал на глубокое недовольство, господствующее во всей стране и вызванное сокращением доставки съестных припасов и разрухой, которая уже проникла в Петроград. Министр путей сообщения, говорил я, сказал мне недавно, что левые партии пытаются использовать положение с целью добиться политических уступок от правительства, но, как я ни люблю и ни уважаю г. Трепова, я не могу согласиться с его взглядом на этот вопрос. Это не политический вопрос в строгом смысле слова, и это не движение в пользу конституционной реформы. Я верю, что власти не прибегнут к репрессивным мерам, так как недовольство вызвано сознанием того, что в столь богатой стране, как Россия, трудящиеся классы не могут получить предметов первой необходимости вследствие неспособности администрации. Я не мог также скрыть от его величества того факта, что, согласно донесениям, полученным мною от наших консулов, крестьянство, всегда считавшее императора непогрешимым, начало терять веру в него, и что самодержавие теряет почву вследствие непредусмотрительности его министров. Император, имевший несколько смущенный вид, когда я ему говорил это, спросил меня относительно петроградских стачек; но я не был в состоянии сообщить ему сколько-нибудь точных данных относительно того, что произошло в действительности, когда были призваны войска. Он допускал, что продовольственный вопрос стал очень серьезным, но министры внутренних дел, земледелия и путей сообщения, взявшие это дело в свои руки, сумеют — он верит в это — упорядочить его. Он обошел молчанием мои указания на неспособность администрации и после полуторачасовой беседы простился со мною по своему обыкновению дружески.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.