XX. Императрица Елисавета Алексеевна[261] (Супруга Императора Александра I)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XX. Императрица Елисавета Алексеевна[261]

(Супруга Императора Александра I)

Помолвка

Хотя эта принцесса еще не достигла возмужалости для брака, свадьба была назначена на октябрь месяц, об остальном же не беспокоились. Тотчас же приступили к урокам Закона Божия и русского языка, а также к всевозможным приготовлениям. Начали, между прочим, приспособлять часть Зимнего дворца, образующую угол, обращенный с одной стороны к набережной реки Невы, а с другой — к Адмиралтейству. В этих покоях поставили зеркала и повесили драгоценнейшие обои. Опочивальня представляла из себя образец изящества и роскоши. Обои были из лионской белой материи с каймой, вышитой большими розами; колонны алькова, двери и обшивки стен были из розового стекла, оправленного в позолоченную бронзу, и под ними просвечивали белые барельефы из резного камня, простирающиеся как будто бы в пространство за пределы комнаты. Кроме Ее Величества, Зубова, генерала Турчанинова, кабинет-секретаря и меня никто не был допущен к обозрению этих волшебств до самой свадьбы.

Церемония перехода в православную веру принцессы и помолвка произошли 20 и 21 мая 1793 г. Принцесса, посреди дворцовой церкви, громко произнесла символ веры. Она была хороша собою, как ангел, одета в розовое платье, вышитое большими белыми розами, с белой юбкой, вышитой таким же образом розовыми цветами; ни одного бриллианта в распущенных русых волосах. Это была Психея! Великий князь, которому переделали его детскую прическу, был одет в костюм из серебряной парчи, вышитый серебром. Принцесса была наречена именем Елисаветы, в память императрицы, избравшей Екатерину, и провозглашена великою княгинею, ибо с этого всегда начинаются брачные церемонии русских великих князей, которые могут жениться лишь после того, как их невесты во всем сравнялись с ними. Это было поистине великолепное зрелище — когда великая государыня поднялась на эстраду, в сопровождении прелестной молодой четы, чтобы посвятить ее Богу и народу, я был тронут до слез. Как только вновь нареченная великая княгиня перешла в свои покои, Ее Величество прислала ей великолепные подарки, состоящие из драгоценностей. В числе их выделялось ожерелье, состоявшее из семи солитеров, взятых из знаменитых эполет Потемкина, возвращенных, вместе с другими принадлежавшими ему драгоценностями, казне. Новая великая княгиня так утомилась от длинной церемонии, что у нее едва хватило сил, чтобы подняться с кровати, на которую она бросилась, и принять эти подарки. Впрочем, бриллианты и ожерелья ее вообще не особенно интересовали.

Свадьба

Возмужалость принцессы все заставляла себя ждать, природа не поддавалась нетерпению императрицы и, казалось, потешалась над приготовлениями всякого рода, которые старались по возможности ускорить. Одно лишь занятие бесчисленными мелочами будущей свадьбы могло еще развлечь императрицу, воображавшую, что жених и невеста в восторге друг от друга. Ее разговоры по этому поводу были для меня мучением, ибо я не хотел ни ее разочаровывать, ни выводить ее из заблуждения, а мое хладнокровие казалось ей то недостатком привязанности с моей стороны, то порочностью моего характера. Истина же заключалась в том, что эти два ребенка не могли подойти друг к другу. Великий князь, будучи только на год старше своей невесты, еще не обладал выработанностью ума и характера; его манерам, кроме тех случаев, когда это требовалось представительством, не доставало грации и достоинства, хотя он был очень красив и образован. Принцесса, к ее несчастью, была воспитана при Дворе, где достоинство манер обосновывалось только душевными качествами, а ее ум, под влиянием нежным забот высокопросвещенной матери, опередил ее возраст, и, к тому же, развиваясь, подвергся воздействию французской эмиграции, благодаря чему он приобрел гибкость и хороший вкус, составляющий прелесть домашней жизни. Поэтому великий князь, питая к ней уважение, был немного обижен ее превосходством, тогда как его невеста, которая не могла его ни в чем упрекнуть, испытывала некоторую неловкость при мысли о предстоящей связи с ребенком.

Наконец наступил давно желанный срок для брачного союза, и императрица поспешила им воспользоваться, но так неосторожно, что, как оказалось впоследствии, это разрушило ее лучшие надежды. Великого князя поручили на несколько часов г-же Торсуковой, жене одного из его дядек, и племяннице г-жи Перекусихиной, камерфрау Ее Величества, а затем, 9-го октября (по новому стилю) 1793 г. была отпразднована свадьба. Я должен сознаться, что это было большим облегчением для меня. Нет ничего неприятнее и тягостнее, как обязанность придавать большое значение делам, которые этого не заслуживают, изощряя свое честолюбие без определенной цели, а также начал замечать всякие мелочи в широких рамках событий и терять свое время на пустяки, которые для нас унизительны. Когда я теперь об этом думал, мне кажется, что в том возрасте, в котором я тогда находился, я к лучшему и не был пригоден и должен был почитать себя счастливым, что я, так или иначе, участвовал в интимных делах Двора; но тогда я смотрел на это иначе, мне ничего не казалось недоступным, и я считал возможным рассчитывать на все. Скоро после этой свадьбы я был назначен посланником в Неаполь и потерял из виду этот молодой Двор, так что мог о нем судить только по рассказам других, чего я однако в таких вопросах не допускаю. Но все же то, что, во время моего отсутствия там произошло, требует, хотя бы вкратце передачи того, что мне рассказали.

До сих пор думали, будто бы императрица, отчаиваясь дождаться детей от великого князя Александра Павловича, поручила князю Зубову, с которым она в то время уже не поддерживала связи, кроме деловой и основанной на доверии помочь этой беде; что благо государства подсказывало ей эту странную мысль и что г-жа Шувалова содействовала этому проекту, в силу которого счастливый фаворит позволил себе проявить к молодой великой княгине особое усердие, глубоко оскорбившее ее, а также и других членов императорской фамилии[262]. Я не знаю, сколько во всем этом истины, и вообще не верю в эту историю, в виду неправдоподобности, чтобы Екатерина на сей раз пренебрегла осторожностью, которую она соблюдала во всех своих действиях, к тому же еще в таком случае, когда это вовсе не требовалось обстоятельствами и когда из многих способов, ведущих к цели, именно этот способ, как одинаково гнусный и смешной, не мог быть ее избран. Но я знаю, что когда я вернулся в Россию, их Императорские Высочества ненавидели как г-жу Шувалову так и князя Зубова, и что император Павел I выражался на счет первой очень пренебрежительно. При Дворе это впрочем не имеет особенного значения. Мне вообще кажется, что императрица должна была достаточно знать характер великой княгини, не вступающей никогда в пререкания или споры и делающей только то, что она хотела, чтобы не пробовать такой неслыханной вещи, особенно после того, как ей приходилось терпеть неудачу даже в самых мелких вещах.

Я приведу, для характеристики великой княгини, лишь одну черту: она не переносила румян, а императрица, как она говорила шутя г-же Шуваловой, не терпела, чтобы молодая женщина появлялась в обществе «с историей ее болезни на лице». После бесчисленных увещаний по этому поводу, Ее Величество, полагая, что у г-жи Шуваловой не достает на это энергии, поручила фельдмаршалу графу Салтыкову объяснить ее волю великой княгине. Он велел ей доложить, что желает ее видеть по делам туалета и по поручению императрицы. Так как великая княгиня отгадывала, в чем дело, она заставила его ждать до тех пор, пока она не приготовилась к выходу. Выйдя к нему навстречу со свечой в руках, она сказала: «Посмотрите-ка хорошенько на меня, милостивый государь, и скажите, как вы меня находите, говорите без комплиментов?» — «Вы очень хорошо выглядите», — ответил Салтыков. — «Слушайте, — обратилась она к сопровождавшим ее придворным дамам, — фельдмаршал мною доволен; значит, мне нечего к этому прибавлять». И, оставив его в недоумении, она удалилась так быстро, что он не мог ее догнать. Императрица сначала немного удивилась, а потом посмеялась над жалобами фельдмаршала и, видя, что он возмущается легкостью, с которою она относится к этому вопросу, сказала: «Она права, ведь она такая хорошенькая, пусть ей не говорят больше об этом».

Следующее царствование доставило великой княгине, как и всем другим очень неприятные моменты. Император Павел I, под предлогом, что она ему напоминает его первую жену, питал к ней более чем отеческие чувства и в минуты досады на сына высказывал ему слишком ясно, что он не достоин столь совершенной жены. Но это как раз было время, когда молодая чета жила в наибольшем согласии. Принуждение, скука, чувство какой-то опасности, грозящей их положению, — сближали два сердца, вынужденных относиться ко всем с подозрением. По поводу женитьбы Шведского короля который, вместо того, чтобы жениться на сестре великого князя, женился на сестре великой княгини, последняя вынесла весьма неприятные сцены от императрицы Марии Федоровны, ее свекрови, старавшейся доказать императору. Что она уже давно подготовляла это дело и что, только благодаря ей, принцесса Фридерика Баденская взяла верх над великою княжною Александрой Павловной. Как будто не было достаточно других политических и религиозных препятствий, чтобы устранить подобные подозрения!

Шведский король, будучи убежден в выгодности интимного союза с Россией, но не сумевший сделаться шурином великого князя наследника через его сестру, сделался им через его свояченицу, баденскую принцессу. Ничего не могло быть проще, и эта гроза прошла сама собою. Более серьезными были последовавшие скоро после этого между императором и великим князем сцены, сделавшие положение великой княгини весьма трудными и даже невыносимым. Граф Головин, гофмейстер Двора великого князя и близкий друг графа Ростопчина, любимого министра Павла, вздумал сделать карьеру, объявив себя врагом великого князя, которому он должен был служить. Тогда начались самые гнусные интриги. Начали рыться во внутренней жизни малого Двора, чтобы отыскать в ней что-нибудь предосудительное или смешное в глазах большого Двора. Дошли наконец до такого нахальства, что стали утверждать, будто бы великая княгиня позволяет за собою ухаживать князю Адаму Чарторижскому, адъютанту и близкому другу великого князя[263]; что последний ничего против этого не имеет и даже покровительствует их любви; когда же она, наконец, родила великую княжну Марию, которую, несмотря на то, что ее родители имели совсем белокурые волосы, природа наделила очень темными волосами, — сплетни стали невыносимыми, тем более что их распространение было очень верным средством нравиться при Дворе. Великий князь в этом случае проявил удивительное и крайне неуместное равнодушие. Что же касается великой княгини, то она сосредоточилась на своих обязанностях супруги и матери и утешилась по поводу несправедливости Двора, неспособного ее оценить.

Раз, что эта система преследования была заведена, враги Их Высочеств могли остальное предоставить беспокойному характеру императора, который не пощадил ни своего авторитета, ни чести своего дома. Он вменил своей невестке в обязанность каждый день осведомляться у г-жи Лопухиной, его фаворитки, о том какой на этот день полагается туалет; но великая княгиня не послушалась этого приказания, за что у ее дверей поставили часового.

Г-жа Шувалова и князь Чарторижский, который получил посольство в Турине, были удалены от Двора; княгине Шаховской, компаньонке и подруге великой княгини, грозила та же участь, и невозмутимое хладнокровие, которое она противопоставляла таким оскорблениям, а также слезы великого князя едва смягчили разгневанного государя. Хорошо осведомленные лица уверяли меня, — ибо я сам держался как можно дальше от всего этого, — что государь, находясь под влиянием лакеев, которых он произвел в министры, и отказавшись публично от нравственной чистоты, отличавшей до тех пор его жизнь, ничего не имел против беспорядков в своем семействе, которые могли бы оправдать его поведение или, по крайней мере, прикрыть его собственное распутство; что это же соображение заставило его смотреть сквозь пальцы на поведение великого князя Константина Павловича, предоставив его произволу великую княгиню, его супругу, и, наконец, даже заподозрить добродетель императрицы, которая, в этом отношении, была самая строгая и безупречная женщина в мире.

Начала императрицы

Лейб-медик Роджерсон рассказал мне, что когда он однажды, после катастрофы, вошел в кабинет молодого государя, он нашел его с супругой, сидящими вместе в углу, лицом к лицу, крепко обнявшимися и так горько плачущими, что они не заметили его входа. Императрице, которую Бог наделил умом и характером, недостававших ее мужу, следовало овладеть его наклонностями и его доверием, так как он сам, обладая честною душою, был испуган своим собственным величием, а она его слишком хорошо изучила, чтобы не знать, что он часто нуждается в руководстве. Но она упустила этот момент, как и все последующие, и по расчету ли, или по причине беспечности, обрекла себя на полное бездействие, в чем ее просвещенный и правдивый ум, а также ее чуткое сердце впоследствии, наверно, раскаивались. Маркграфиня, ее мать, которая, вскоре после ее восшествия на престол, приехала к ней в гости, и для которой она — будь сказано между прочим, — не сумела или не захотела добиться приличного приема, сделала ей по этому поводу весьма серьезные представления. Она указала ей на то, что религия, привязанность к мужу, личная безопасность, одним словом — все, обязывает ее приобрести доверие, дружбу и уважение императора, но все ее доводы, советы и просьбы были тщетны. Императрица Елисавета Алексеевна, видя что ее свекровь занята обеспечением себе влияния и приверженцев, подумала, что если она будет домогаться той же цели, то это создаст соперничество интриг и интересов, которое претило ее принципам. Ей казалось, что, так как она не родила наследника престола, то, в случае если бы она пережила императора, она в момент его смерти не должна облечь себя незаконною властью, которую всякий член императорского дома мог бы оспорить; а между тем она боялась, что ей в таком случае, пожалуй, не захочется уступить. Вот те благородные, но неверные принципы, которые довели ее до уединения и до самого прискорбного бездействия. Император, со своей стороны, предполагавший в ней сначала высшие порывы и чувствовавший себя этим даже несколько униженным, теперь стал смотреть на нее, как на самую обыкновенную женщину, на которую муж может не обращать внимания и которая не заслуживает быть предметом особенных забот для государя.

Двор, заметив, что о ней мало заботятся, постарался тоже пренебречь ею, а нация, привыкшая к деятельным и интригантным государыням, скоро убедилась в том, что эта государыня даже не даст ей возможности оправдать честолюбие, направленное к тому, чтобы управлять ею. Если бы она последовала хота бы примеру вдовствующей императрицы и сохранила бы внешнюю торжественность, к которой нация привыкла и которая производит на нее больше впечатления, чем добродетель и таланты! Но она предпочла следовать в этом отношении примеру государя, открыто подтрунившего над обычаями своих родителей, которые его многочисленные фавориты называли «готическими» или «немецкими». Ее можно было видеть быстрыми шагами проходящею по набережным и по улицам столицы и появляющейся на гуляньях в обыкновенной коляске четверней, или даже пешком, в сопровождении лишь одной дамы и одного лакея. Однажды утром, в Летнем Саду, молодой армейский офицер, прибывший из провинции и не имевший счастья знать императрицу в лицо, пристал к ней с дерзкою фамильярностью, а когда ему сказали, кого он имеет перед собой, он не поверил и удвоил свою дерзость. Пришлось, кажется, вызвать дворцовый караул. Императрица и публика были одинаково возмущены этим происшествием. Ее Величество была удивлена и оскорблена, но император нашел это очень смешным и, несмотря на такой внушительный урок, в обычаях Двора ничего не было изменено.

Характер императрицы

Она более талантлива, чем умна, и вследствие этого ей за исключением особенно важных и необычайных случаев, не хочется утруждать себя рассуждениями о своем поведении, а так как недостаток опытности и хороших советов мешают ей узнать то, чего требует ее положение, то она не может судить о нем трезво и продолжает следовать по тому неверному пути, который она избрала. У нее много такта и проницательности и она лучше знает человеческое сердце, чем можно бы думать, но недостаток честолюбия или неверный расчет делают эти качества излишними. Она образована и продолжает учиться с удивительной легкостью. Она лучше всех русских женщин знает язык, религию, историю и обычаи России. В обществе она проявляет грацию, умеренность, умение выражаться, но нежелание отличиться придает ей нередко беззаботный вид, который ей не к лицу. Она осторожна, потому что она вообще скрытна, холодна, потому что ей все надоедает и, имея полную возможность достичь всяких успехов, она пренебрегает ими до такой степени, что это вредит ее сердцу и ее уму. Одним словом, она ведет себя как жертва политики, для которой жизнь и смерть одинаково милы. И может ли быть иначе? Ей недостает славы общественной и счастья частной жизни. Ее дети умерли, ее муж ею не занимается, со своим семейством она навсегда разлучена. При Дворе ее не видно, нация не чувствует к ней привязанности, все интересы жизни для нее перестали существовать. Но, как я уже сказал выше, за этим прелестным лицом, без выражения и без цвета, скрываются таланты, которые когда-нибудь, при удобном случае, могут сразу проявиться. Тогда можно будет увидать в ней женщину высшего разряда, чем она, вероятно, сама была бы не менее удивлена, нежели другие.

Острота Императрицы (тогда еще великой княгини)

Когда Елисавета Алексеевна однажды увидела обер-церемониймейстера Валуева[264], личность весьма комичную и сделавшую при Дворе карьеру только благодаря умению устраивать похороны и погребальные процессии, она сказала императору Павлу: «Кто из нас, по вашему мнению, должен раньше умереть, чтобы он мог получить голубую ленту?» Так как ее разговоры всегда отличались большою сдержанностью, то подобные слова, произнесенные во время такого деспотического царствования, показались особенно знаменательными.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.