Глава 14
Глава 14
– Убирайся, сука! Немецкая подстилка!
Нет, это теперь не мне. Это теперь относится к моей матери. Какие-то молодые люди увидели наш автомобиль, застрявший в парижском тупичке между двух строящихся зданий, и закидали его камнями. Если это и слава, то какая-то сомнительная. Мать крутила рулевое колесо, губы ее были крепко сжаты, но в глазах стояли непролитые слезы.
– Ты думаешь, они узнали меня?
– Нет. Им всем едва по двадцать лет. Посмотри на них – низкорослые, субтильные. Это дети войны, дети оккупации. Они увидели дорогой автомобиль, хорошо одетых женщин и поняли, что женщины эти живут такой жизнью, которая им не достанется никогда. Эти мальчики ничего не могут знать ни о тебе, ни обо мне. Они оскорбили недоступное им.
Она прерывисто вздохнула.
– Я хочу уехать. Я думала, что пришло время вернуться, но слишком рано.
– Хорошо, мама, – согласилась я.
В Швейцарии она сделала новую безумную покупку – виллу на холме над городком Совбален. Со смотровой площадки видны были Альпы и озеро Леман, и воздух был прекрасный. Но построена вилла была плохо, водопровод в ней никуда не годился, и что-то не так было с вентиляцией – стены отсыревали, капало с потолка. Шанель не теряла оптимизма и пыталась приукрасить свою неудачную покупку, как могла – сначала при помощи своих излюбленных раззолоченных ширм, потом призвав целую армию маляров и обойщиков. Но все было тщетно. От сырости у матери стали распухать суставы, она впервые пожаловалась на боли в сердце. Я стала волноваться за нее.
– Я перееду в какой-нибудь отель. Знаешь, жизнь в отеле хороша тем, что всегда можно завести новое знакомство. А на вилле сидишь себе и поджидаешь, словно паучиха в паутине, когда кто-то из старых друзей пожалует на ужин…
– Тогда тебе, может быть, захочется пожить в Вальмонте? Уж чего-чего, а новых знакомств тебе туда привезут.
Мать посмотрела на меня с подозрением. Она опасалась клиник, недолюбливала врачей и не любила лечиться. Каждый раз, навещая меня на месте моей службы, она выглядела так, словно боялась: вот сейчас ее свяжут и запрут в обитой войлоком комнате… до конца дней.
Виллу она оставила своему племяннику Андре. На мой взгляд, кузена, который так и не вылечил окончательно туберкулез, эта вилла должна была доконать. Но он удачно перестроил этот несчастный дом, а матери в Вальмонте понравилось. Особенно после того, как она убедилась, что публика и в самом деле аристократическая, а связывать ее никто не собирается. Она обладала завидной для своего возраста энергией, но нервы у нее были расшатаны. Мать неспособна была сосредоточиться, а ведь когда-то это было ее коньком. Я пыталась составить для нее режим дня, и она подчинялась на время: легкий завтрак, просмотр корреспонденции, прогулка пешая или автомобильная, в зависимости от самочувствия, потом визиты. К обеду приезжали гости, но чаще мать уходила к себе, не дожидаясь десерта. Ею овладевало нервное раздражение, она пыталась прилечь и отдохнуть, но словно внутренняя пружина, разжимая тугие кольца, подбрасывала ее над кроватью. Она садилась за руль и снова мчалась куда-то – то в ресторан «Сосновая шишка», несмотря на то, что полчаса назад обедали, или просто в пивную, где танцевали под звуки музыкального автомата, проигрывавшего сентиментальные песенки, то в гости к баронессе Мэгген ван Зюйлен де Ниевельт де Хаар. Это была совершенно безумная дамочка, чья кровь была подпорчена близкородственными связями нескольких поколений и которая лелеяла мечту выдать свою бледную и золотушную дочь баронессу Мари-Хелен за Ги де Ротшильда, который, конечно же, тоже приходился им родней. Дамы целыми ночами напролет попивали дижестивы и обсуждали жизнь дворянства. Полагаю, мать пыталась щеголять своими знакомствами в самых высших кругах, потому что именно после такой вечеринки она заявила мне:
– Знаешь, Вороненок, я хочу написать мемуары.
– Вот как? – вежливо отреагировала я.
Мать приехала в клинику на рассвете. Чудо было, что она не попала в автокатастрофу – прославленная Шанель была под хмельком. Я воспользовалась ее отсутствием, чтобы поработать, мне хотелось написать небольшую статью на острую тему. В то время шел судебный процесс над нацистскими преступниками, вырабатывался так называемый Нюрнбергский кодекс, и мне хотелось сказать кое-что о правах и свободах человека в психиатрии. Я засиделась до рассвета и уже мечтала, как лягу в прохладную постель и вытянусь, но тут приехала Шанель и попросила меня помассировать ей ступни.
Я массировала, но сил поддерживать беседу у меня не осталось.
– Ведь я сыграла не последнюю роль в жизни своей эпохи, так?
Я поняла, чего от меня ожидают.
– И продолжаешь играть. Я уверена, имена политических деятелей, которые сейчас ведут большую игру, через сто лет забудут, а тебя будут помнить.
– Через сто лет! Я не смею заглядывать так далеко. Знаешь, мне просто хотелось бы снова привлечь к себе внимание. Напрасно меня сбросили со счетов. Пока я жива – я способна на многое.
– Не сомневаюсь, – пробормотала я, массируя ее ступню. Ноги у мамы были молодые, не изуродованные косточками и отложениями солей, крошечные, с ногтями, отливавшими вишневым лаком.
– И ты мне поможешь.
– Я?
– Ну конечно. Ты же пишешь статьи. И вообще – много времени отдаешь литературе.
– Мама, ведь я пишу научные статьи. Это другое. И я не отдаю много времени литературе, я просто люблю читать.
– А я что сказала?
Она была непробиваема.
– Ты любишь петь, но ты смогла бы написать оперу?
– Я тебя поняла, – вздохнула Шанель и встала. – Тебе просто не хочется. У тебя нет на это времени. Что ж, я найду человека, который на это согласится. Почтет за честь!
Лучше бы я согласилась тогда – все равно этим кончилось.
Мать сначала отыскала какого-то писателя, который называл себя философ-экзистенциалистом. Я не помню его имени, потому что его сотрудничество с матерью оказалось милосердно коротким – он решил поразить ее авангардным стилем письма, которого она не поняла. Потом она забрасывала телеграммами Реверди, умоляя его приехать и поправить свое здоровье, а попутно увековечить свою былую возлюбленную. Но, вероятно, он ответил отказом. Переписка увяла.
Тогда она остановила свой выбор на господине Моране. Он был образованным человеком, учился в престижных парижских лицеях, закончил Оксфорд, водил дружбу с Прустом и Кокто. Пруст написал предисловие к его первому сборнику рассказов, и сборник получил известность – хотя я-то полагала, что все дело в предисловии. Он писал длинно, скучно и много. В общем, Поль Моран был обычным графоманом. Но в сорок втором он подвернулся под руку вишистскому правительству и был отправлен послом Франции в Румынию. Из Румынии его выгнало наступление русских, и он спрятался в Швейцарии. Теперь он, так же как и мы, был изгнанником, прозябающим вдали от родины, и вокруг его скучной головы витал мученический нимб. Он продолжал писать, в основном эссе и портреты великих современников. Книги его продавались плохо, и Моран едва ли не бедствовал. Возможно, мать пожалела его…
Они стали вести долгие разговоры в гостиной – потихоньку расходились пансионеры и обслуживающий персонал, пригашали верхний свет, а они все говорили и говорили. Вернее, говорила мать, прикуривая одну сигарету от другой, время от времени делая глоток минеральной воды, то повышая, то понижая свой прекрасный хрипловатый голос. Она могла быть очаровательна в такие минуты, и я не удивлюсь, если Моран влюбился в нее по уши. Его книга, которую я прочитала через много лет, носила на себе следы и его графомании, и его влюбленности. Она беспомощна, но беспомощна по-хорошему, словно он считал себя не вправе украшать натуру Шанель своими жалкими художественными методами. Кажется, мать скоро разочаровалась в нем, хотя он еще долго ходил к нам обедать – высокий, в тщательно отчищенном бензином костюме, с обмахрившимися манжетами сорочки… Мне было жаль его, но вскоре его дела пошли на лад, и он умер членом Французской Академии наук. Помню, как я, войдя в гостиную, поймала на себе его взгляд… Вдруг он ласково улыбнулся мне и прикоснулся кончиками пальцев к моему локтю, словно хотел ободрить. И тогда я поняла, что мать рассказала ему обо мне. Его робкая дружеская ласка тронула меня…
Следующей жертвой матери стала Луиза де Вильморен. О литературных талантах этой дамы я ничего не знаю, потому что никогда не читала любовных романов – это Шанель зачитывалась ее романами. «Кровать с балдахином», «Жюльетта», «Госпожа де…» Мне всегда казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на подобное чтение. Но что я знала точно – что Луиза была изумительно красива искушающей, нежной красотой. Когда-то она была любовницей и невестой Антуана Сент-Экзюпери, но покинула его. Теперь же она спала с британским послом Купером, и с леди Купер тоже.
– Мне казалось, женщины подобного стиля жизни тебе неприятны, – поддела я Шанель.
– О да. Но Луиза такая приличная дама. Что значит воспитание – женщина может вести себя как ей угодно и все равно быть принятой в любом обществе. Хороша собой, воспитанна, талантлива, она может позволить себе многое…
Могла бы позволить себе многое – но была, увы, на мели. Чета Куперов не баловала свою любовницу подарками, состояние, оставленное ей покойным мужем, успело истощиться, а гонорары за романы не покрывали потребностей этой фарфоровой куколки. Шанель обещала ей деньги, и Луиза согласилась.
– Я уверена, что гонорар за издание мемуаров позволит мне окупить эти траты, – высказалась мать.
Увы. Шанель могла быть предельно откровенна с Мораном, с его грустным взглядом и обтрепанными манжетами. Но откровенничать с женщиной, с молодой и красивой соперницей, ей показалось невозможным, невероятным. Как могла, она приукрашивала прошлое, стирала, словно влажной губкой с доски, часть воспоминаний и на их месте писала новые. Она утверждала, что ее родители были зажиточными фермерами; что она воспитывалась у крайне набожных тетушек; что прозвище Коко ей дал ласковый папенька… И ни слова о кафешантане, ни полслова о магазине готового платья, где над крошкой Коко, над ее субтильной фигуркой смеялись дородные покупательницы! Она убавила себе десяток лет, а о моей скромной персоне речи вообще не шло. Любовники, дававшие ей деньги на мастерскую, превратились во внимательных и почтительных поклонников. Случайные связи превращались в нежную дружбу. Ошибки приукрашивались. Разочарования отметались. Горечь жизни становилась пикантной. Была, разумеется, в этих рассказах и щемящая искренность, но настоящей жизненной правды не было. Впрочем, способна ли была автор «Кровати с балдахином» написать настоящую правду?
Мать снова связалась не с тем человеком. Она очень рассчитывала продать рукопись в Америке и улетела в Нью-Йорк с волюмом своих мемуаров, не сказав мне ни слова. Просто сбежала, как Сандрильона на бал. Меня беспокоило, как она перенесет отказ, в котором лично я не сомневалась.
Но Шанель была куда крепче, чем я о ней думала. Она сумела не только легко отнестись к отказу, но и свалить вину на Луизу. Любимая подруга, талантливая писательница и воспитанная женщина в мгновение ока обратилась в собственную противоположность. Теперь она была бездарна и безнравственна. Вильморен кротко снесла критику и вернулась под крылышко к Куперам, даже не огрызнувшись на свою покровительницу. Полагаю, она не была такой уж безответной овечкой, просто ей смертельно не хотелось возвращать матери те деньги, которые она перебрала у нее в качестве аванса. А мама и не думала требовать их назад.
– Я поставила не на ту лошадку, это бывает, – сказала она мне. – Я ошиблась. Я должна напомнить о себе по-другому. Я создам новую коллекцию и вернусь в Париж с триумфом, поверь мне, дитя мое. Кто у нас нынче там за мэтра моды?
Еще пока не за мэтра, но вот-вот уже должен был прогреметь Кристиан Диор. Этот человек был во всем противоположен Шанель. Она выросла в бедности – он был богат с рождения. Она не получила образования – он готовился к карьере дипломата. Возможно, было нечто, сближавшее их. Когда-то Шанель поймала носившуюся в воздухе идею и воплотила ее в жизнь. Теперь то же самое сделал Диор. Но идеи были противоположны друг другу.
Шанель освободила женщин. Диор снова закрепостил их.
Мы не были на том прославленном показе, состоявшемся на авеню Монтань в начале февраля. Но его достаточно хорошо осветили журналы. Патрон Диора, текстильный фабрикант Бюссак, не поскупился на рекламу. Он вложил в «начинающего» сорокалетнего кутюрье шестьдесят миллионов франков и намеревался вернуть себе все до последнего. Ему льстили модели своего подопечного, на каждую из которых уходили десятки метров самых дорогих тканей. Почва была подготовлена заранее, хитроумный Бюссак заранее проплачивал «случайные» слухи: говорят, первая коллекция Диора станет откровением. А кто такой этот Диор? Ну, как же, он еще работал у Лелонга! Мало кто проигнорировал приглашение.
Мать читала «Харпер» и «Вог» и поскрипывала зубами.
– Ты посмотри, что пишет эта ведьма Беттина Баллард! «Именно этого все ждали тогда от Парижа. Не могло быть более подходящего момента для появления Наполеона, Александра Великого, Цезаря моды. Ей нужна была твердая рука мастера, потрясение, новое направление. Никому не удавалось завоевать нас так легко и бесповоротно, как это сделал Кристиан Диор». Никому! А мне? А Кристина Сноу еще хлеще: «Диор спас Париж так же, как Париж был спасен в битве на Марне. Все говорят о перевороте в моде, но это всего лишь возвращение к норме и хорошему вкусу. Диор вернул в моду романтический и женственный образ. Он возрождает традиции великой роскоши во французской моде. Диор говорит нам: «Европа устала от падающих бомб. Теперь ей хочется зажигать фейерверки». «Нью-Йорк геральд трибюн» – «Диор превращается в чародея, становится идолом моды, создает сказочные наряды, навеянные Ватто, Веронезе, Винтергальтером». Что случилось с хваленым американским здравомыслием и практичностью? – Мать отшвырнула в угол газеты. – Как будто раньше не было хорошего вкуса!
– Мама, все эти журналисты не имели намерения оскорбить тебя. Они вовсе не имели тебя в виду. Ты выпустила последнюю коллекцию перед войной. Напротив, тебе надо бы радоваться: скорее всего, они говорят о Скиапарелли.
Я кривила душой. Нелюбимая матерью итальянка уехала в Америку перед войной. Ее платья с омарами и шляпки в виде яичницы уже ушли в прошлое. Вряд ли кто-то вспоминал бы их иначе, чем курьез. Скиапарелли отозвалась на войну выпуском практичной и вместе с тем очень концептуальной одежды, создав линию «Гони наличные и забирай». На юбках были огромные карманы – разве не юбка Скиапарелли была на мне в тюрьме? Да, да, именно так. А еще она выпустила косынки с выдержками из закона о режиме экономии: «Понедельник: без мяса. Вторник: без спиртного. Среда: без масла. Четверг: без рыбы. Пятница: без мяса». Прямая юбка длиной до пят, зато с высокими разрезами вдоль бедер, с защелками-«пажами». Велосипедистки надевали под эти юбки разноцветные велосипедные бриджи. И только в названиях своих моделей она сохранила экстравагантность: «Линия Мажино», «Иностранный легион», «Серый самолет»… Я узнала, что она жалела о своем бегстве в Америку и, чтобы успокоить совесть, решила стать там медицинской сестрой. После курсов она устроилась работать в госпиталь, куда попадали с улиц опустившиеся, отчаявшиеся люди: наркоманы, самоубийцы, бездомные. Скип мыла полы, выносила судна, обрабатывала отвратительные гниющие раны. Она сделала карьеру операционной сестры и только тогда решила, что имеет право вернуться в приютившую ее Францию. На свою беду, я рассказала об этом матери, и та смертельно разобиделась:
– Мне тоже нужно было мыть американских бездомных? Ты это хотела сказать?
Теперь она только торжествующе улыбнулась и, успокоившись, снова взялась за журналы:
– «В ход идут самые лучшие ткани: шерсть, шелк, шифон и бархат. В облегающий фигуру лиф и широкие нижние юбки вшиты пластины китового уса. Глубокое декольте открывает плечи, и его форму поддерживает проволочный каркас. Грудь нимфы, талия Сильфиды и юбка из тысячи складок, на которую пошло 80 метров белого фая, водоворотом ниспадающего чуть ли не до щиколоток. Это полный разрыв с военной модой, это смелый шаг, это новый взгляд, это Диор!» Право же, не стоило столько лет раскрепощать женщин, чтобы они так охотно снова попали в капкан из китового уса. Это Диор, он гомосексуалист, я ручаюсь, или он серьезно болен. Он боится женщин и боится всего на свете вообще, он сам хотел бы смотреть на жизнь из клетки, чтобы она не тронула его. Пф-ф, не могу поверить, что он нормандец!
Иногда мать проявляла потрясающую проницательность. Да, Диор был как раз таков – маменькин сынок, пугливый, мягкотелый, мечтательный и вежливый. Знающие его люди утверждают, что он был одинаково любезен с уборщицами и с лучшими заказчицами. Он любил вкусно поесть, ненавидел одиночество и был до крайности суеверен. Он окружал себя избранными людьми, стараясь спрятаться за их спинами от несовершенства этого мира. У него была личная гадалка, без консультации с которой он не начинал ни одного дела. В пятьдесят первом году мне случилось консультировать его по поводу обострившегося тревожного расстройства личности. У господина Диора случались мучительные панические атаки. Он был подвержен агарофобии[8]. Порой Диор не мог преодолеть даже расстояния от автомобиля до подъезда. Повсюду его сопровождали его шофер и постоянный любовник Перротино и его гадалка, госпожа Делахайа. Шофер был смазливым, но уж очень разжиревшим итальянцем, Делахайа – типичной шарлатанкой, напыщенной, напускающей на себя этакий мистический флер. Эта парочка произвела на меня тяжелое впечатление. Они казались неопрятными, сальными. Мне пришло в голову, что они обирают господина Диора и запугивают его, чтобы пользоваться его состоянием. Скорее всего, так оно и было, потому что, невзирая на психотерапию и применение самых новых лекарств, состояние его не улучшалось. Он вздрагивал от резких звуков и настаивал на том, чтобы все, кто приходил к нему домой, надевали меховые туфли. Но больше всего Диор боялся звука летящего над городом самолета. Он говорил:
– Я уверен, что у меня больное сердце. Оно все время куда-то проваливается. Но я не хочу идти к врачам, не хочу узнавать, что со мной. Мне кажется, как только я узнаю правду, я сразу упаду и умру. Только потому и могу жить дальше, что не знаю.
Он был очень мнителен, и я думала, что у него просто кардионевроз и переутомление. Диор слишком много работал, открывал филиалы в разных странах, изобретал специальные модели для своих салонов в Лондоне, Нью-Йорке и Каракасе, ориентированные на потребности и пропорции фигур местных покупательниц. Разрабатывал около тысячи оригинальных моделей в год. И его личная жизнь была непроста – ему не отвечали взаимностью, его обирали и обманывали, над ним смеялись. Его погубили сердечные дела, и в прямом, и в переносном смысле. Диор влюбился в чернокожего юношу, бредил им и мечтал произвести на него впечатление. Почему-то он решил, что для этого ему нужно похудеть. Диор отправился на специальный курорт, где изнурял себя долгими прогулками, занятиями на тренажерах и клизмами. Там он и умер от сердечного приступа. Ему было всего пятьдесят два года.
У меня остался на память о нем огромный сувенирный флакон духов «Мисс Диор». Говорили, что в этом аромате Кристиан воплотил память о своей матери, нежной, утонченной даме, о единственной женщине, которую он любил и не боялся. Я не пользовалась этими духами, потому что боялась собственной матери – что, если она приревнует меня к чужому парфюмерному гению? Но со временем Шанель стала относиться к Диору много лояльнее, мне кажется, она тоже попала под обаяние его личности. В то время, когда он лечился у меня, мама даже приказывала кланяться ему от нее. Я ни разу не передала поклона – опасалась, что мнительному Диору это будет неприятно.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.