Девушка эпохи джаза

Девушка эпохи джаза

Я много рассказал о ней в связи с другими героями «Книги Мёртвых», так что в этой отдельной главе лишь попытаюсь свести воедино то, чего не сказал. Например, о том, как они с Алексом, стесняясь, посетили нас с Леной в нашем бедном жилище на Лексингтон, 233. Карликовая прихожая, ванная, совмещённая с кухней (!), из «ливинг рум» открываются белые створки небольших дверей как бы в шкаф – там была наша спальня, и туда вмещался только диван: поролон, обшитый тканью, из двух частей, ночью он служил нам постелью, днём – диваном. В ливинг стояла деревянная лавка – мы с трудом втащили её, найдя на улице, наверх, лавка была застелена какими-то платками Елены.

– Ну что, совсем неплохо, – сказал Алекс преувеличенно бодро. – Нормально начинать завоёвывать Нью-Йорк с такого плацдарма.

Глаза же его говорили о другом. О желании как можно быстрее свалить из этого приюта несчастья, обратно в его мир Conde Nast Publications, мир fashion, красоток-моделей, 5-й авеню и Коннектикута.

– Телевизор работает? – спросил он.

– Отлично работает, спасибо.

Телевизор нам подарили они, ссылаясь на то, что нам нужно изучать язык. Они быстро ушли, не выпив даже чаю, но я признаю – с их стороны это был подвиг, форменный героический поступок, я не преувеличиваю, я так и думаю! Спуститься из их мира к нам! Правда, мы были подающие надежды молодые люди, красивая пара.

Ещё, я помню, мы ездили к ним – в Коннектикут. Гигантские деревянные усадьбы, одна – Алекса и Татьяны, другая – её дочери Франсин Дю Плесси-Грей, замужем за живописцем – не то абстракционистом, не то поздним экспрессионистом Греем. После истории с Маяковским Татьяна вышла в первый раз замуж за французского аристократа Дю Плесси. Дю Плесси не вернулся с войны, от него и осталась дочка. Высокая, как мать, дородная и уже тогда с седыми волосами. Франсин стала писательницей и позднее опубликовала о матери и своей жизни с ней толстую книгу, в которой жаловалась на мать. Ну, понятно, нелегко быть детьми знаменитых женщин. Впоследствии дочь Марлен Дитрих поведала миру, как тяжело ей пришлось, роковая Марлен избивала её. Детей вообще-то надо бить, иначе они растут криво, но избивать нельзя, это контр-продуктивно, они озлобятся и станут монстрами.

Франсин, разжиревшая, рыхлая, в затрапезных робах, пропахшая сигаретами, мне не нравилась. Она была типично американский продукт, будь жив её папа-аристократ, он бы её стеснялся. Тем не менее, она умудрилась выйти замуж за богатого Грея, и даже дом Татьяны и Алекса был, если не ошибаюсь, собственностью Грея. У Франсин был свой ангар (иначе это сооружение не назовёшь), опоясанный лестницами, там Франсин писала – в этой башне из американских брёвен, а у Грея была студия, ещё более грандиозное сооружение, он ведь был монументалист. Мы съездили на выставку мистера Грея, в городок, название которого не удерживает моя память, может быть, Вильямсбург. На выставке присутствовала местная знать: сенаторы, конгрессмены. Нас показывали как русских. Грей, похожий на бывшего боксёра, ныне тренера, выглядел много моложе Франсин и показался мне симпатичным, даже стеснительным и сдержанным. Франсин, напротив, кипела от эмоций. Я подумал, что она, наверное, истеричка. Старое дерево изгородей, быстрая смена солнца и туч, целые поля неубранных почему-то подсолнухов, отсутствие бедных – штат Коннектикут был полной противоположностью Нью-Йорку. О чём можно писать в таком ангаре, как студия Франсин, глядя в пустые поля и на рощу? У них был и собственно дом, вот там бегали их дети, служанки, какие-то подсобные негры и собаки. Но из дома они отправлялись в глубину своих акров (там не гектары, акры), чтобы сидеть, задумавшись, и творить. Разве можно творить в этом уюте? Творить надо, когда извергается вулкан жизни, когда с фланга бьёт пулемёт.

3 октября у Останкина я отполз под огнём пулемётов отряда «Витязь» (Чтоб их всех в Чечне, сук, перебили! Тех, кто нас убивал.) и залёг у гранитной облицовки клумбы. Спустя какое-то время меня нашел там мой юный товарищ Тарас, он был потрясён тем, что я писал, писал! в жёлтом, с ладонь величиной французском блокноте, писал, записывал время 19.31 и про трассирующие пулемётные очереди над головой. Вот когда и где надо писать! Вот он, инстинкт писателя. А не в поместье раздувать в трагедию факт, что пролетела ворона или сын не допил молоко… Татьяна выглядела веселее Франсин, пусть и раскрашенным клоуном, но было впечатление искренности, внутреннего спокойствия и удавшейся жизни. Удавшейся благодаря Маяковскому. Историческая принадлежность к нему возводила её в ранг исторической личности. Человека успокаивает даже литературное бессмертие.

И в Коннектикуте у них были картины и рисунки Дали. Либерман запасся Дали в неприлично большом количестве. В период, когда Дали усиленно работал для «Вога». Ни Дали, ни его рисунки никого не спасли, ни его самого, ни Татьяну, ни Алекса. Все уже мертвы. А те, кто не умер, будут мертвы. Такое впечатление, что есть две тьмы и одна светлая полоса, дней этак от 15 тысяч до 30 тысяч. Выйдя из одной тьмы, человек следует в другую. И всё. Сам голый факт этот должен возмущать, и в отместку за эту мизерную долю надо бы довести прогресс ядерного оружия до того, чтоб дать однажды каждому жителю планеты по ядерной ракете и каждому указать свою звезду, и как врезать! Вселенная вдребезги! Вот – получай, ты, каменно-жестокий некто, нечто, оно, замыслившее хаос и космос таким образом, что мы только мягкие мясные куклы какие-то, пересекающие яркую полосу жизни.

Алекс – усы ниточкой, насмешливый, тоже был художник. Абстракционист. Он упоминается среди Поллоков и Арчилов Горких как абстракционист. Во всяких там энциклопедиях. Однако он останется в культуре как муж Татьяны Яковлевой, за которой ухаживал безуспешно Маяковский. Татьяна, высокая, светская, вертлявая и расчетливая девушка, в конце концов предпочла графа Дю Плесси. Стальной блеск меча и холод рыцарских доспехов звучит в самой этой фамилии, известной со времён Крестовых походов. Был конец двадцатых годов, там, в Париже – эпоха джаза. Шёл 28-й год, как раз романы Фицджеральда повествуют именно об этой эпохе. Таня Яковлева шила шляпки! О чём она мне потом сама с удовольствием повествовала, когда в 1978 году отдавала мне свои одежды (чёрный шёлковый брючный костюм помню) для переделки. Переделки были абсурдными. Ненужными. Таким образом она хотела мне помочь, я сидел без работы, абсолютно… «Дорогой Лимонов, когда я встретила Маяковского, я шила шляпки», – говорила она мне хриплым голосом, выйдя из-за ширмы, где переоделась в переделанный мною дорогой балахон. Сигарета в руке (Алекс запрещал ей курить), она победоносно глядела на меня: дескать, не задавайтесь своей бедностью, Лимонов… Однажды она, смеясь, сказала мне: «Я была испорченнее вашей Лены, Лимонов, вы бы меня не вынесли!» Непонятно, о чём она думала, может быть, представляла себя моложе на полвека. Девушка эпохи джаза…

Именно в 1978 году – уже два года, как мы не жили с Еленой, из-за этих тряпочек, которые она мне предложила перешивать (ко мне обращались и несколько её подруг, того же возраста) – мы с ней встречались часто и как-то совсем близко сошлись. Когда в январе 1979 года я влез в богатый дом Питера Спрэга, стал работать у него хаузкипером, она объявила мне, что я ей начинаю нравиться; Алекс тоже, сказала она, не брезговал ничем, ни в Париже, ни в Америке…

Алекс, по-видимому, знал её чуть ли не подростком. Отец Алекса, советский снабженец Либерман, сбежал за границу вместе с железнодорожным составом фанеры, так, по крайней мере, утверждали злые языки нью-йоркских сплетников. Он сумел присвоить советские деньги и начал свою деятельность на Западе с ними. Все карты у всех участников драмы двадцатых и тридцатых смешала война. У Татьяны убили мужа, Либерманы бежали в Америку как евреи. Татьяне было лет 35 или 37, когда она вышла, наконец, замуж за давнишнего воздыхателя Алекса. Всегда безукоризненно одетый, тонкий, как струна, опрятный, с ниточкой усов, похожий на утрированного английского офицера, какими их изображают в голливудских фильмах, Алекс, наконец, дал Татьяне то, о чём она мечтала: благополучие, семью, обожание, дом в Нью-Йорке, живые цветы круглый год, окружение из знаменитых и богатых. Интересно, что и Лиля Брик дожила свой век с давнишним обожателем, со специалистом по Маяковскому – Катаняном.

Будучи арт-директором всех публикаций Конде Наст, Либерман обладал огромной властью. Он мог вдруг выдвигать или задвигать фотографов, дизайнеров и моделей. Делать или разрушать карьеры. Либерманы сделали карьеру Бродскому. Без их вмешательства в его судьбу ну колесил бы Иосиф Александрович из университета в университет преподавателем. А вот Леониду Лубяницкому (Бродский называл его «рыжий») Алекс вначале очень помогал, в один год фотографии Лубяницкого появились в десяти (из 12!) номерах «Вога», а затем по скрытой причине перестал поддерживать, и Лёнька захирел, хотя имел практически эксклюзивное право снимать Бродского (его отец был другом отца Бродского) и Барышникова. Скептический, очевидно недобрый Алекс глядел на гостей Татьяны как на необходимое зло, то, что идёт негативным багажом вместе с красивой исторической женщиной. Одним он помогал, других – не замечал в упор. Моей бывшей жене поначалу оказывал помощь – послал к супер-фотографу, звезде того времени, к Аведону, её фотографии появились в «Воге». Эстету Алексу нравились красивые игрушки, а тонкокостный «скелетик» выглядел бледным цветком зла в сравнении со здоровенькими американками. Однако у Елены не оказалось трудовых навыков, чтобы стать сколько-нибудь выдающейся моделью. Она любила скорее побочные эффекты этой профессии, чем сам труд и карьеру: любила парти с шампанским и кокаином, любила наэлектризованную сексом атмосферу модельного бизнеса. Уже через пару-тройку лет она устала и сошла с крута. У Либерманов она также долго не удержалась. У Либерманов был свет, а её тянуло в полусвет. Здравый смысл позднее всё же возобладал, и появился граф де Карли, но лет пять она усиленно разлагалась в компании эксцентричных личностей.

В одну из моих последних встреч с Татьяной, может быть, в последнюю, она вышла со мною на 70-ю улицу, мы стояли у их дома 173 на тротуаре, и она сказала мне: «Берегитесь Елены!» И пронзительно, многозначительно посмотрела на меня. По всей вероятности, или я сказал ей, что опять сплю со своей бывшей женой, или что еду во Францию, где уже тогда жила Елена. Вот она меня и предостерегла. Она так и осталась для меня там, на 70-й улице, стоит вполоборота, сигарета, тряпки свисают с костлявого костяка. Веки синие, яркий рот клоуна. «Берегитесь Елены…» – доносится ко мне из Вечности.