ГЛАВА ВОСЬМАЯ Уход из университета. Теория фагоцитоза. Начало бактериологических исследований
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Уход из университета. Теория фагоцитоза. Начало бактериологических исследований
1
Обстановка в Новороссийском университете после 1 марта 1881 года обострялась с каждым месяцем. Большинство профессоров, подчиняясь нажиму властей, стало собственными руками душить университетские свободы; меньшинство, цепляясь за еще не отмененный устав 1863 года, самоотверженно их отстаивало.
Пока Мечников болел, произошли новые выборы ректора. Оба кандидата были от противной партии, однако один из них был глуп и бездарен, другой — умен и хитер. Фамилию «глупого» мы не знаем, а умным был профессор математики С. П. Ярошенко. Тактические соображения подсказывали, что надо голосовать за глупого; своими действиями, по мнению Ильи Ильича, он мог лишь навредить делу реакции. Не имея возможности присутствовать на заседании, Мечников передал свой шар Н. А. Умову, будучи уверенным, что тот сумеет правильно им распорядиться. Но добрый, бескорыстный Умов подошел к делу так, как привык подходить всегда в подобных случаях: оба шара — свой и Мечникова — он положил более достойному, то есть Ярошенко. В результате Ярошенко получил 13 голосов, а его конкурент — 11. Мечникову стало ясно, что в университете он теперь проработает недолго…
В начале осеннего семестра декан юридического факультета профессор И. И. Патлаевский вздумал пересмотреть прошлогодние кандидатские работы и в одной из них углядел «социалистические» идеи. Было ясно, что это подкоп под руководителя работы профессора А. С. Посникова.
Студенты решили вступиться за любимого профессора. Собравшаяся в передней главного здания университета толпа, как только появился Патлаевский, освистала его. На шум прибежал инспектор и потребовал у присутствующих студенческие билеты. Студенты билетов не отдали и отказались назвать свои фамилии. Срочно собрался университетский суд и приговорил виновных к разным наказаниям — от выговоров до исключения с волчьим билетом. Дело разбиралось так поспешно, что исключили трех студентов, к беспорядкам непричастных. (В их число попал Владимир Хавкин, будущий выдающийся микробиолог, ученик И. И. Мечникова.)
Студенты устроили новую сходку.
Совет университета постановил отменить решение суда, но попечитель его утвердил, что, впрочем, не помешало ему через несколько дней вновь принять в университет всех троих, невинно исключенных. Несмотря на это, министр осудил решение совета.
Начальство подозревало в неблагонадежности не только студентов, но и некоторых профессоров.
Через два о лишним года киевский губернатор Машин, который во время описываемых событий был одесским градоначальником, сообщая министру, что «некоторые пользующиеся в Киеве всеобщим уважением профессора университета» высказывали ему «свое соболезнование и как бы удивление» в связи с избранием А. О. Ковалевского и И. И. Мечникова членами-корреспондентами Академии наук, называет их лицами «крайнего направления» и дальше пишет: «Во время бывших в конце 1881 года беспорядков между студентами Одесского университета г. Мечников принадлежал к числу тех профессоров, которые ставили местную администрацию в печальную необходимость искать корень возникновения беспорядков не в одной среде увлекающегося юношества, но и между членами профессорской корпорации».[28]
Но беспорядки надо было прекратить как можно скорее, и начальство обратилось за помощью к тем, кого считало их главными виновниками. Зная, какое влияние имеют на молодежь А. С. Посников и И. И. Мечников, попечитель пригласил обоих к себе и попросил воздействовать на студентов. Они ответили, что, если Патлаевский не будет отстранен от должности декана, студенты вряд ли их послушаются. Попечитель поспешил заверить: как только занятия возобновятся, Патлаевский уйдет.
Передав это студентам, Мечников и Посников уговорили их вернуться в аудитории. Однако Патлаевский продолжал оставаться деканом!.. При удобном случае Мечников спросил попечителя, когда же будет исполнено его обещание, но тот пожал плечами: он лицо подневольное и ничего сделать не может.
Мечникову ничего не оставалось, как положить давно заготовленное им прошение об отставке — он на всякий случай носил его в кармане — на стол ректору. О своем намерении уйти заявили еще три профессора — Посников, Преображенский и Гамбаров, — и все трое в течение года покинули университет.
Находившийся в заграничной командировке А. О. Ковалевский предпринял отчаянную попытку вернуть Мечникова. Он писал ему горячие письма, доказывал, что его уход будет ударом для университета и лишь сыграет на руку противной партии. Но Илья Ильич остался непреклонен.
Студенты понимали: истинная причина ухода любимых профессоров не в истории с Патлаевским, а в искусных маневрах ректора. И они решились на опаснейший шаг.
15 мая 1882 года С. П. Ярошенко получил письмо. Студенты писали, что предотвратить «такое большое несчастье», как уход профессоров, «составляющих гордость университета», может только отставка ректора. Студенты выражали надежду, что все «недоразумения и столкновения» происходили помимо «намеренного желания» Ярошенко и что «добровольной отставкой» он «поддержит» в них эту «желанную мысль».
Под письмом стояло 95 подписей…
19 мая Ярошенко собрал чрезвычайное заседание совета и огласил крамольное послание. Семь студентов были исключены, остальным от имени совета объявили выговор; окончательно был исключен из университета и Владимир Хавкин.
А на следующем заседании, 22 мая, огласили «Прошение профессора Ильи Мечникова»: «Не имея возможности по расстроенному здоровью продолжать службу в Новороссийском университете, честь имею покорнейше просить совет ходатайствовать об увольнении меня от нее».
Разгорелись прения.
Ф. Н. Шведов, А. А. Вериго и математик В. Н. Лигин доказывали, что «профессор Мечников по своим научным заслугам и педагогическому дару принадлежит к числу таких представителей науки, для удержания которых в своей среде университет должен употребить все находящиеся в его власти меры».
Однако восемью голосами против семи постановили: «Ходатайствовать об увольнении профессора Мечникова от службы согласно прошению…»
2
Всё!..
Ожидал ли он столь скорого и простого решения? Не таилась ли в глубине души его надежда, что придут к нему поклониться, и не раз, и не два?..
«Находящиеся в его власти меры» университет не употребил.
Что ж, тем лучше. Хватит! Пятнадцать лет отдал Илья Ильич преподавательской деятельности. С него довольно…
Три тысячи в год? Черт с ними! Его давно уже зовут в Полтаву, предлагают место земского энтомолога. Он примет это предложение. Отдохнет — и с осени за новое дело…
Так предполагал Мечников. Но земским энтомологом стать ему не пришлось. Ибо хорошо сказано: человек предполагает, а господь располагает.
Умерла мать Ольги Николаевны. На Илью Ильича и его супругу свалилось новое горе, от которого они не скоро оправились.
Но когда оправились, то сообразили, что теперь по-иному могут устроить свою жизнь, ибо они получили наследство.
Поповка и вместе с ней другое имение, Красноселка, расположенное неподалеку, в Чигиринском уезде той же Киевской губернии, перешли теперь к Белокопытовым-младшим, причем часть доходов, принадлежавшая Ольге Николаевне, вполне могла обеспечить бездетную семью Мечниковых. А если так, то побоку службу! Университетский хомут и так изрядно намял ему шею.
Тем более что на доходы можно было рассчитывать лишь при умелом ведении дел, а вести-то их, кроме Ильи Ильича, было некому. К тому же он дал слово покойному тестю взять на себя заботу о его малолетних отпрысках.
Он с жаром окунулся в хозяйские заботы с тем, чтобы деревне отдавать лишь летние месяцы, а остальные посвящать своим научным занятиям.
В деревне он любил беседовать с мужиками и бабами, входил в их нужды. Хотя Илья Ильич не имел диплома врача, но к нему обращались крестьяне со всей округи, и он, как заправский доктор, выслушивал и выстукивал, давал лекарства и всякий раз, выпроваживая пациента, не забывал напутствовать его бодрящим словом: «Пустяки, завтра встанешь», «До ста лет доживешь!..» Носил он полотняную рубаху; по утрам босой, закатав брюки, бродил с сачком по илистому берегу речки, и вокруг него роились деревенские ребятишки. Они собирали для «барина» червяков, жуков, кузнечиков; он одаривал добытчиков пятачками и конфетами.
Илья Ильич любил кататься по окрестностям, только не терпел тряски и, когда его сильно подбрасывало на колдобине, сердито толкал в спину кучера Семена Пахненко. Потом, вернувшись, чувствовал себя виноватым и совал Семену рубль, а то и трешку. Кучер знал эту слабость хозяина и норовил заработать побольше тумаков.
В деревне добродушно посмеивались над чудаковатым и незлобивым барином.[29]
Жизнь в деревне была, однако, не только идиллической.
Помещичьи земли сдавались в аренду, крестьяне, в большинстве малоземельные, полагали, что если они вытеснят арендаторов, то земля отойдет к ним.
Мечников старался всячески улаживать конфликты крестьян с арендаторами, но отношения между ними все больше обострялись, особенно в Красноселке. Однажды Мечников даже обратился к властям, дабы предотвратить назревавшее несчастье. Но власти бездействовали, так как «еще ничего не произошло». Крестьяне убили сторожа, который мешал им пасти скот на хозяйской земле. Их судили и двенадцать человек отправили на Сахалин. Повлиять на события было невозможно, и сознание собственного бессилия угнетало Мечникова. Когда вышел срок аренды, он продал часть земли крестьянам, «но это, по существу, не могло уладить общего положения, — пишет Ольга Николаевна. — Поэтому он был очень счастлив, когда в 87-м году мой брат Николай, окончив Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию, взял на себя управление семейными делами».
Мечников не чувствовал, как он писал впоследствии, «ни малейшего угрызения совести от того, что большую часть жизни он жил доходом от земли, которую он не поливал „ни потом, ни кровью“». Он полагал, что научной работой окупает свое содержание. Через много лет в предисловии к первому русскому изданию «Этюдов оптимизма» он подробно разовьет мысль о том, что «доходом от земли имеют нравственное право пользоваться не только люди, идущие за плугом, выполняющие механическую работу, но и те, которые направляют мускульный труд выбором подходящих для культуры растений и животных, равно как и те, которые трудятся над устранением повреждения культивируемых организмов, те, которые ищут средств против болезней человека, домашних животных и растений, и вообще все, кто споспешествует умственному и материальному прогрессу человечества».
Но — любопытная деталь — Илья Ильич, по-видимому, не считал возможным расходовать на собственные нужды что-либо сверх жениного наследства. Получив согласно уставу выходное пособие от университета в размере годового жалованья, он построил в Поповке церковноприходскую школу (это была первая школа в уезде), а позднее, когда умерла Эмилия Львовна — самая тяжкая утрата, какую ему довелось пережить, — отказался от своей доли в Панасовке в пользу детей покойного Ивана Ильича. И даже когда ему предлагали субсидии на работы по борьбе с хлебным жуком, он неизменно отклонял их, предпочитая оставаться «независимым» исследователем.
3
Похозяйствовав в Поповке первое лето, Мечниковы со всем выводком юных Белокопытовых уехали на Средиземное море.
И вот он снова в Мессине — с грязной набережной, заваленной ящиками из-под апельсинов, с небольшим городским садом и в нем огромным деревом — он не знал его названия — с пурпурно-красными цветами, похожими на мотыльков…
За четырнадцать лет здесь ничего не изменилось. Но как изменился он сам!..
Тогда, просиживая знойные часы в тени этого дерева и глядя вокруг воспаленными глазами, он видел впереди лишь беспросветный мрак… Теперь другое… Прошло уж больше года, как вырвался он из холодных лап смерти, которой чуть было сам не отдал себя на съедение, введя в вену кровь тифозного больного, а самоощущение безмерного наслаждения жизнью не покидает его.
С некоторым для себя удивлением Илья Ильич к 38 годам обнаружил, что жить все-таки стоит! Стоит жить! Вопреки всему, даже вопреки понесенным утратам, вопреки тому, что твоя собственная жизнь — только ничтожная кочка на бесконечной унылой равнине несуществования… Природа, наделила тебя глазами, способными любоваться ширью моря под солнцем, и живописностью гор, окаймляющих берега, и цветами этого громадного дерева, летящими под напором ветра, как мотыльки летят на пламя свечи… Природа наделила тебя способностью слышать извечный рокот прибоя, и шум ветра в кроне того же громадного дерева, и смех, и пение птиц, и трогающие сердце мелодии шарманки… Тебе дана способность обонять благоухание цветов и терпкие запахи водорослей на морском берегу… Ты можешь подставлять лицо порывам соленого ветра. Ты полон сил и наделен способностью мыслить, а значит, проникая за край чувственной видимости мира, постигать гармонию (или дисгармонию — это уж как тебе угодно считать) мироздания.
Как жаль, что он только теперь осознал это, когда неумолимое время сжевало уже добрую половину отпущенных ему лет… Ну ничего, впереди их еще достаточно, чтобы насладиться счастьем быть, жить, чувствовать, мыслить…
Они сняли небольшой особняк за городом, в местечке Ринго, на самом берегу пролива; обставили дом взятой напрокат мебелью и зажили покойно и счастливо. В гостиной он водрузил микроскоп и с упоением предавался работе. Дети вместе с Ольгой Николаевной отдыхали и развлекались. На рождество в крохотном садике при доме нарядили мандариновое деревце, превратив его в елку. Эта «елка» позволяет датировать «звездный час» Мечникова Он наступил тихим вечером, через несколько дней после рождества, то есть в самом конце 1882 или в начале 1883 года.
4
Теория паренхимеллы — первичного существа, более примитивного, чем геккелевская гастрея, — страдала серьезными пробелами. В то время как исследователи продолжали открывать стадию гаструлы у все новых и новых животных, Мечников свою стадию паренхимулы нашел лишь у самых низших организмов. Более развитые как бы перешагивали через нее…
Но если так, то не сохранилось ли клеточное пищеварение у некоторых животных хотя бы в виде атавизма, спрашивал себя Мечников.
Проверить свое предположение он решил на личинках морской звезды, удобных для наблюдений своей прозрачностью. Правда, пищеварительные клетки, если бы они действительно оказались в теле личинки, должны быть тоже прозрачны — в микроскоп их не разглядишь… Но эту трудность Илья Ильич сумел обойти.
Ученый стал вводить личинкам красный порошок кармина и скоро обнаружил то, что ожидал: интересующие его клетки поглотили зернышки порошка и окрасились в красный цвет…
И вот однажды, наблюдая в микроскоп, как клетки захватывают красные зернышки, он вдруг ощутил лихорадочное волнение, так хорошо уже знакомое, столько раз испытанное за годы исследовательской работы. Он знал, что должно произойти что-то важное, очень важное; может быть, самое важное в его жизни.
Был необычайно тихий вечер, ибо Ольга Николаевна повела юных Белокопытовых в цирк, смотреть каких-то заморских обезьян.
Илья Ильич оторвал глаз от микроскопа, встал, прошелся нервным шагом по комнате, потом вышел на берег…
…Если блуждающие клетки поглощают зерна кармина, то не значит ли, что они должны противодействовать любым посторонним внедрениям в организм?! Любым — будь то инертный кармин, болезнетворные микробы или обыкновенная заноза…
Он быстро зашагал к дому.
В садике рядом с еще наряженной «елкой» росли кусты розы. Ученый сорвал несколько острых шипов и устремился к микроскопу, где под окуляром еще лежала прозрачная, как вода, с капельками окрашенных клеток личинка. Один острый шип он вонзил ей под кожу… Ночь Илья Ильич провел неспокойно.
А рано утром увидел то, что так жаждал увидеть! Острую занозу обволок сгусток окрашенных кармином красных клеток! Они даже слились в одну гигантскую клетку с множеством ядер — таково было их «стремление» поплотнее охватить занозу…
5
Классическая простота этого опыта (не обойденного ни одним из биографов Мечникова) поражает прежде всего неклассичностью идей, которые привели к нему ученого, и неклассичностью выводов, которые он из него сделал.
Ведь атавизм Мечников трактовал как некую биологическую ненужность, как груз, который организму приходится нести в расплату за высокое положение на эволюционной лестнице. На этой идее держалось все учение Ильи Ильича о дисгармониях человеческой природы, а следовательно, вся его пессимистическая философия, ибо он считал, что в процессе эволюции многие органы утрачивают свои полезные функции и становятся обузой для организма.
И вот теперь ему приходит в голову мысль о перемене функции. Его вдруг осеняет, что блуждающие клетки, утратив свое значение кормильцев организма, взяли на себя другую, и не менее важную роль: защитников от всякого рода внешних врагов — будь то заноза, болезнетворные микробы или даже вполне безобидные зернышки кармина.
То была чисто интуитивная догадка, озарение, поистине звездный час, каковой даже гению выпадает один-два раза в жизни. И если опыт с занозой его догадку как будто бы подтвердил, то «целый ряд заключений», который, по уверению Мечникова, «сам собой вытек» из этого опыта, на самом деле был тоже цепочкой интуитивных догадок.
Стоит занозить палец, и вокруг занозы собираются белые кровяные тельца — особые клетки, называемые лейкоцитами; начинается воспаление. Медики считали, что воспалительный процесс поражает стенки кровеносных сосудов — поэтому белые шарики и выходят из них. Медики даже были уверены, что микробы, проникая внутрь лейкоцитов, находят благоприятную среду и разносятся ими по всему организму.
Иными словами, считалось твердо установленным, что лейкоциты пассивны и лишь способствуют развитию патологического процесса. Мечников же наделял их активной и притом защитительной функцией. То есть он переворачивал все представления с головы на ноги.
Или с ног на голову?
В этом состояло теперь существо вопроса.
Он бросился к профессору Клейнербергу, с которым успел подружиться. Крупный зоолог, специалист, как и он сам, в области беспозвоночных, Клейнерберг имел, кроме того, медицинское образование.
Выслушав коллегу, он пришел в сильное возбуждение.
— Das ist wahrer Huppokratische Gedanke![30] — воскликнул он.
А весной в Мессине, направляясь в Египет, остановился Рудольф Вирхов — признанный патриарх медиков всего мира. Не было болезни, в изучение которой немецкий ученый не внес бы значительный вклад. Еще в 40-е годы, когда в науке едва утвердилась мысль о том, что основным «кирпичиком» всякого живого организма является клетка, Вирхов выдвинул теорию, согласно которой именно в клетке следует искать причину любого патологического процесса. Тем самым он вооружил медицину микроскопом, поставил ее на почву строгих экспериментальных фактов. Вирхов избегал односторонности и предвзятости, и это качество, помноженное на авторитет, делало его суждения особенно весомыми.
Правда, вирховская теория не избегла участи всех универсальных теорий, являвшихся слишком рано. С развитием бактериологии стало ясно, что, первопричина, по крайней мере, части болезней не в клетках самого организма, а во вторгающихся извне микробах. Но Мечникову казалось, что клеточное пищеварение, борьба клеток (именно клеток!) с болезнетворным началом примиряет вирховскую теорию с данными бактериологии. Появившийся в Мессине Вирхов был для него сущей находкой.
«Патриарх» оказался здоровым живым стариком. Когда Мечников изложил ему свою идею, в его быстрых маленьких глазках вспыхнул неподдельный интерес. Вирхов захотел самолично осмотреть препараты и на следующее утро приехал в Ринго. Можно понять, с каким внутренним трепетом Илья Ильич следил за выражением лица «патриарха», когда тот, прикрыв ладонью топорщущуюся бороду, склонился над микроскопом…
«Отзыв его был крайне благоприятным», — с удовольствием вспоминал впоследствии Мечников. Однако его слова не следует истолковывать таким образом, будто Вирхов безоговорочно принял его теорию.
Клетки — пожиратели микробов? Воспаление — защитная реакция организма? Быть может, быть может… Однако не слишком ли спешит уважаемый коллега с выводами? Пока что он наблюдал борьбу клеток с кармином и занозой и всего лишь у морских звезд… Ах да, еще у других низших животных. Но только низших… Надо быть осторожнее. Нужны опыты. Много опытов. Пока пусть коллега пришлет статью в его журнал — он охотно ее напечатает.
С наступлением летнего зноя Мечниковы с юными Белокопытовыми отправились на родину…
Ехали не спеша. В Риве, маленьком, раскинувшемся среди виноградников и маслиновых рощ городке на берегу Гардского озера, остановились на две недели. Пока Ольга Николаевна водила детей купаться или обследовать окрестности, Илья Ильич писал статью — первую статью о воспалении у беспозвоночных.
Вторую остановку они сделали в Вене. Мечников нанес визит своему старому приятелю Клаусу — тому самому, что некогда настропалил его «разоблачить» Лейкарта. В его лаборатории работали два молодых зоолога Гроббен и Гайдер. Илья Ильич выложил всем троим свои новые идеи и попросил подсказать, каким термином, используя древнегреческий, обозначить «пожирающие клетки» (сам он в древнегреческом был нетверд).
Так родились фагоциты.
Так родился фагоцитоз.
…Несмотря на все свое увлечение, Мечников вряд ли мог тогда представить, сколь славная и непростая жизнь предстоит этим созданным им понятиям…
6
Август 1883 года выдался в Одессе чудесный. «Светлые солнечные дни ни разу не омрачались туманом и ненастьем», — свидетельствовал очевидец. Это были прекрасные дни: в Одессе проходил очередной (уже седьмой) съезд российских естествоиспытателей и врачей.
Несмотря на каникулярное время, съезд собрал многих виднейших ученых; на нем были даже зарубежные гости: адъюнкт из Праги и профессор из Лондона. Из Харькова приехал профессор химии Николай Николаевич Бекетов, бывший профессором еще в те годы, когда Мечников в том же университете сидел на студенческой скамье. Из Петербурга прибыл его брат Андрей Николаевич Бекетов, некогда обласкавший Илью Ильича, а потом рассорившийся с ним (теперь, по-видимому, их отношения восстановились). Были академик В. Ф. Овсянников, столь много помогший Мечникову при его первых шагах в науке, академик А. М. Бутлеров, профессор ботаники И. П. Бородин, Н. В. Склифосовский. И конечно, одесситы: А. О. Ковалевский, А. А. Вериго, Н. А. Умов, В. В. Заленский (Владимир Владимирович Заленский, сделавший в последние годы ряд выдающихся открытий, занял место Мечникова в Новороссийском университете).
И вот столь высокий синклит единодушно избирает Илью Ильича председателем съезда.
Почему такая честь?
«На съезде уже было известно, — объяснял Я. Ю. Бардах, — что И[лья] И[льич] стал тяготеть к медицине, что он стал работать над сущностью основного патологического процесса, над сущностью воспаления, — и вот мы, врачебная часть съезда (Бардах после окончания естественного отделения Новороссийского университета успел окончить в Петербурге Медико-хирургическую академию и стать врачом. — С. Р.), указывали, что выбором И[льи] Ильича] мы как бы знаменуем союз и тесное сотрудничество между биологией и нарождающейся новой медициной».
18 августа в университетскую церковь на торжественный молебен по случаю открытия съезда прибыл командующий военным округом генерал-лейтенант Петров. И еще — градоначальник Косаговский. И городской голова Маразли. И одесский комендант генерал-лейтенант Челищев. И окружной военно-медицинский инспектор тайный советник Приселков. И конечно, попечитель учебного округа Лавровский… Провозгласив многая лета царствующему дому, участники съезда перешли в актовую залу университета. Лавровский, сказав приветственное слово, объявил съезд открытым…
Мечников, занявший место в центре накрытого сукном стола президиума, встал, оглядел так хорошо знакомый ему зал со сводчатыми окнами и забитой до отказа галеркой и начал вступительную речь.
Он поблагодарил, как водится, за оказанную ему «не вполне заслуженную» честь. Он поблагодарил, как водится, всех, кто содействовал съезду. Он поблагодарил, как водится, «иногородних членов, которые не пожалели времени, чтобы побывать на нашем съезде». И заговорил… «лишь исключительно от своего имени».
В программе съезда значились в основном сугубо теоретические доклады и сообщения; даже наиболее важные направления прикладной науки не были никак представлены. И вот Мечников заявил, что не видит в этом недостатка, а, наоборот, считает достоинством съезда, ибо не хлебом единым жив человек; не сиюминутная польза составляет задачу науки. У нее другое, более высокое назначение — «ответить на основные вопросы, тревожащие человеческий ум», то есть вопросы «нравственной, а следовательно, социальной жизни».
«Некоторые, быть может, подумают, — продолжал исключительно от своего имени председатель съезда, — что, говоря таким образом, я имею возможность утверждать, будто теория уже настолько созрела, <…> что она может дать всеобъемлющее готовое миросозерцание». Нет, несмотря на всю свою пылкость, Мечников призывает не питать на этот счет иллюзий. Наука еще далека от своей цели, и скороспелые теории могут лишь увести ее в сторону. Естествоиспытатели поэтому должны «укрепиться в своем скептицизме».
Вот к какому безрадостному результату пришел он за долгие годы тщетных поисков философского камня!
…Но почему так тверд его голос, почему он сам так бодр и оживлен?.. Да потому, что многолетние поиски убедили его, что «есть времена, когда скрывать подобную точку зрения положительно не следует; это именно времена фанатической убежденности в истинности принципов, разделяемых известными инстанциями. Скептицизм в таких случаях умеряет самоуверенность, вносит осторожность суждений и действий и, наконец, ведет к терпимости».
«Никто из нас, ни софисты, ни поэты, ни ораторы, ни артисты, ни я, не знает, что такое истина, доброе и прекрасное. Но между нами то различие, что, хотя они все ничего этого не знают, тем не менее уверены, что знают „нечто“, между тем как я, если и не знаю, то, по крайней мере, нимало не сомневаюсь в том!»
Приведя эти слова Сократа, председатель съезда говорит, что в них сформулирована позиция, которую должен занять современный ученый. И дальше с особым нажимом, отчеканивая каждое слово:
«Теоретическая разработка вопросов естествознания (в самом широком смысле) одна только может дать правильный метод к познанию истины и вести к установлению законченного миросозерцания или, по крайней мере, по возможности приблизить к нему».
Председатель съезда верит в науку.
Он убежден, что торжество разума «уже не за горами» и что «в ожидании лучшего будущего обязанностью своей мы считаем отстаивать интересы теоретического знания у нас, несмотря на все препятствия, с какой бы стороны они к нам ни приходили».
О, как он был еще наивен — теперь уже 38-летний скептик и специалист по истории развития, а также создатель только что родившейся фагоцитарной теории!.. Впрочем, это не его только наивность; это наивность его времени, благополучного девятнадцатого века, когда верили в абсолютную причинную связь явлений, когда были убеждены, что наука может все. Но то, что нам сейчас кажется наивным, для тех, кто слушал Мечникова, прозвучало как откровение. «Чтобы понять необыкновенное действие, оказанное этим небольшим словом на всех участников съезда, — вспоминал Бардах, — нужно было быть в этом общем собрании, слышать глубоко проникновенные слова И[льи] И[льича], слышать его голос с его звенящим тембром, нужно было видеть его вдохновенное лицо. Это не была речь, а страстная, убежденная исповедь веры, исповедь искателя истины, со всей страстностью своей натуры стремящегося к разрешению вечных проблем жизни».
Да, удивительную речь произнес «от своего имени» председатель седьмого съезда российских естествоиспытателей и врачей, посягавший на решение «вечных проблем»! В ней две стихии, два мировоззрения. В ней лед и пламень; в ней, если хотите, глубоко укоренившиеся бациллы его прежнего пессимизма и уже вступившие в схватку с ними фагоцитарные клетки нового, еще философски не осмысленного взгляда на человеческое бытие.
…Сделанный им на том же съезде доклад «О целебных силах организма» уже позволяет предвидеть, чем окончится эта борьба.
Дисгармонии человеческой природы? Что ж, ничто не совершенно в этом мире. Но справедливо ли ополчаться на природу, когда она создала механизм самозащиты, благодаря которому и существует на земле все разнообразие форм жизни!
«Натуры — болезней врачи. Природа сама отыскивает пути без размышления; она достигает нужного без указания и учения», — цитирует Мечников Гиппократа и напоминает, что основатель медицинской науки требовал от врачей помогать природе или хотя бы не вредить ей. Илья Ильич напоминает, что таких же взглядов придерживался во II веке римлянин Гален, что их исповедовал в XVI веке Парацельс, в XVII — Сиденгам, в XVIII — Штале и Броун…
В успехах бактериологии Мечников видит новое доказательство этой мысли. Ведь установлено, что каждый день и час огромное число болезнетворных бактерий вместе с водой и пищей проникает в наш организм. А заболеваем мы крайне редко. Просто невероятно редко! И все оттого, что в организме нашем есть эти самые целебные силы, противодействующие микробам.
Вот о чем говорил недавний пессимист в своем докладе!.. И еще, конечно, о фагоцитах, которые и являют собой, по его мнению, эти целебные силы. О селезенке как «центральном органе целебной пищеварительной системы» (впоследствии это предположение им же будет подтверждено). О своей надежде дать объяснение природе иммунитета, природе предохранительного действия вакцин…
Доклад Мечникова стал главной сенсацией съезда.
Размышляя о значении съездов вообще и Одесского в особенности, известный в то время врач и публицист В. О. Португалов писал:
«Никто так не способен впасть в односторонность, в рутину, как человек науки, как человек мысли. Это доказывается тем раздражением и той обидчивостью, которые вызывает малейшее возражение. Мы говорим и толкуем о терпимости, но среди нас, интеллигенции, меньше всего, так сказать, интеллигентной терпимости. В этом отношении съезд имеет громадное значение: здесь развенчиваются авторитеты отживших теорий и озаряются более яркими лучами новые, освежающие учения. Здесь сталкиваются старые, выцветшие, морщинистые и лысые мировоззрения с нарождающимися, пробивающимися на свет божий новыми взглядами. Здесь мы иногда узнаем даже новые научные открытия. Таковым нельзя не признать сообщение, сделанное профессором Мечниковым».
Впрочем, Португалов осторожен. Он воздерживается от окончательного суждения до тех пор, когда Мечников «сделает известным свое открытие путем печати и когда оно будет проверено другими компетентными учеными». Он словно предвидит, что «компетентные ученые» восстанут против фагоцитарной теории и борьба за нее затянется на десятилетия.
Но другой участник съезда, академик Овсянников, не захочет ждать так долго. Он будет утверждать, что «своеобразный и новый взгляд на воспалительные процессы, опирающийся, однако, на целый ряд точных фактических данных, а также воззрение на роль фагоцитов при разрушительных эпидемических болезнях произвели глубокое впечатление на всех присутствующих, и после многих прений и разъяснений собрание приветствовало сообщение Мечникова, как новую эру в деле исследования патологических процессов».
Новая эра! Овсянников напишет это, представляя доктора зоологии И. И. Мечникова в члены-корреспонденты Академии наук, и вместе с ним представление подпишут академики Л. И. Шренк, А. А. Штраух, К. И. Максимович и А. С. Фаминцин. (Его изберут тогда же, осенью 1883 года.)
Между тем «точные фактические данные», которыми располагал Мечников, касались лишь медуз да морских звезд, инертных зерен кармина и занозы. В то, что организм человека борется с болезнетворными микробами точно таким же образом, — в это надо было просто поверить.
Ну конечно, он руководствовался аналогиями. Но аналогии хороши лишь тогда, когда доказаны. Провозгласившим «новую эру» докладам председатель съезда входил, следовательно, в отчаянное противоречие с тем, что сам же требовал от коллег во вступительном слове.
Так уж он был устроен, неустрашимый Илья Ильич. Он мыслил аналогиями. Он смело выдвигал рискованные гипотезы.
Но теперь-то ему понадобились факты, срочно понадобились факты. И на первый из них Мечников наткнулся совершенно случайно, как часто и бывает в подобных случаях.
7
Однажды в гостях у Ковалевского он подошел к аквариуму, где обитали всякие твари, и залюбовался шмыгавшими по поверхности воды маленькими ракообразными — дафниями (водяными блохами). Он заметил, что тельца некоторых из них не прозрачны, а словно бы чем-то замутнены.
Одна из «ненормальных» дафний была тут же отправлена под микроскоп, и Мечников увидел, что тело ее пронизано нитями дрожжевого грибка… Это была удача!
Дальше уже не представляло труда установить, что споры грибка попадают вместе с пищей в кишечный канал дафнии; там растворяется их оболочка; спора приобретает форму длинной тонкой иглы и нередко, как бы «пробуравив» стенку кишечника, проникает в полость тела. Тут-то и начиналось самое интересное…
Вокруг «иглы» собирались белые кровяные тельца; они окружали ее и передвигались вместе с нею…
Если спор оказывалось много, кровяные тельца не успевали с ними справиться; споры прорастали, образуя разветвленные конидии, дафния мутнела и на шестнадцатый день погибала… Если же спор было небольшое количество, то, окруженные клетками, они разбухали, темнели, края их становились зазубренными, и в конце концов они распадались. Фагоциты побеждали! Нагляднее всего картина вырисовывалась тогда, когда «игла» как бы застревала в стенке кишечника: часть ее — в полости тела — разрушалась фагоцитами, а другая часть — внутри кишечника — оставалась нетронутой…
Прекрасное открытие! Ольга Николаевна пишет даже, будто до исследования грибковой болезни дафний фагоцитарное учение было гипотезой, а после этой работы стало теорией.
Впрочем, она явно торопит события. Ибо предстояла еще упорнейшая борьба. Недаром через много лет, когда все уже будет закончено, видный английский ученый Рей Ланкастер назовет ее самой романтической главой в истории медицины.
Что доказал Мечников своим исследованием? То, что при данной грибковой болезни данного ракообразного выздоровление или смерть зависит от того, справятся ли клетки крови со спорами грибка или нет. Много ли это? Очень много. Но как мало в сравнении с тем, что ему еще предстояло доказать!..
Статью Мечников послал в вирховский Архив, и благожелательный «патриарх» не замедлил ее напечатать. Но… работа эта не обратила на себя никакого внимания.
То есть не то чтобы совсем никакого.
Первые же выступления Мечникова в Обществе одесских врачей вызвали самые оживленные прения. Как отметил тогдашний президент общества доцент Н. О. Бернштейн, «воззрения г. Мечникова вводят новую жизнь в некоторые патологические процессы. Вот почему мы с таким удовольствием выслушали сообщение г. Мечникова. Оно удовлетворило общей, может быть, и бессознательной потребности в объяснении явлений, известных нам с фактической стороны, но не со стороны их внутреннего смысла». При всем этом врачи вовсе не спешили согласиться с Мечниковым. Одни допускали, что фагоциты способны захватывать бактерии, но сомневались в том, что они их переваривают, и даже высказывали мысль, что фагоциты служат разносчиками бактерий; другие утверждали, что фагоциты могут захватывать только мертвых бактерий; третьи указывали, что при ряде заболеваний вообще не наблюдается фагоцитоза; четвертые отмечали, что некоторые особенности воспалительной реакции трудно согласовать с учением о фагоцитах…
Военный врач К. К. Искерский говорил, что многие болезни разрешаются кризисами, ведущими к сильному ослаблению организма; при этом должны ослабевать и фагоциты и вслед за кризисом наступать смерть. На практике же чаще бывает наоборот: больной выздоравливает. Искерский допускал резкие выпады против Мечникова, обвинял его в незнании основ медицинской науки и всячески давал понять, что вторжение зоолога в чужую область неуместно. Илья Ильич горячился, нервничал; раздражался, когда от него требовали разъяснения деталей, в которые он еще не вникал. Он видел, что медикам непонятен подход биолога-эволюциониста, охватывающего явление в целом, в разрезе миллионолетней эволюции.
Возражения против фагоцитарной теории появились и в печати. С ними выступили зоолог А. Ф. Брандт, врачи С. М. Шор и Н. Н. Васильев. Все они, однако, попросту не поняли смысла фагоцитарного учения.
А зарубежные медики молчали…
Илья Ильич возмущался, но, подавляя приступы негодования и стараясь более хладнокровно смотреть на вещи, он не мог не сознавать, что в их молчании есть свой резон. Какое им, в конце концов, дело до водяных блох, если к тому же о них пишет человек, в медицинском мире неизвестный, сделавший что-то там, кажется, очень важное в эмбриологии низших животных.
Чтобы расшевелить зарубежных медиков, надо было обнаружить фагоцитоз на близких им объектах. Что ж, он нанесет новый удар. Он покажет им клеточное пищеварение у обычных лабораторных животных, и не на занозе, а на инфекционной болезни. Хотя бы на сибирской язве, которая у всех на устах с тех пор, как Пастер продемонстрировал чудодейственные свойства своей вакцины…
8
Это было тремя годами раньше, когда Илья Ильич, оправляясь от привитого себе возвратного тифа, впервые в полной мере ощутил радость обычного человеческого существования.
5 мая 1881 года на ферму Пулье-ле-Фор, что недалеко от французского города Мелена, с утра стекались агрономы, врачи, фармацевты, ветеринары. Они собрались на единственный в своем роде спектакль и заранее потешались, предвкушая забавное зрелище.
Выхода действующих лиц ждали с нетерпением.
И вот они появились.
Профессор Пастер, крепкий 50-летний старик с седеющей бородой, в черной ермолке. Он заметно прихрамывал (следствие разбившего его много лет назад паралича), но был оживлен и решителен.
Эмиль Ру — худощавый, нервный, с маленькой головкой и удлиняющей худое лицо небольшой черной бородкой.
Шамберлан — высокий, русый, светлоглазый.
И совсем молодой Тюлье (через год он в Египте на руках у Ру умрет от холеры, которую они оба будут исследовать).
Все взоры устремились на них.
Помощники Пастера вывели из хлева и отвели под высокий навес большую партию животных: 48 баранов, двух коз, девять коров и одного быка — и разделили их на две группы. Пастер взял шприц и половине баранов, одной козе, пяти коровам и быку под пристальными взглядами публики стал вводить по пять капель жидкости, которую он называл первой вакциной. Помощники тут же метили подвергнутых прививкам животных.
Потом в большой зале фермы Пастер сделал доклад…
Второе действие состоялось 17 мая.
Оно точь-в-точь напоминало первое…
Только вводимую в тот день жидкость Пас rep называл второй вакциной…
Третье действие — 31 мая.
На этот раз Пастер вводил не вакцину, а ядовитую культуру микробов сибирской язвы. И вводил не половине животных, а всем…
Соль спектакля состояла в том, что он заранее заявил: все вакцинированные бараны останутся живы, а остальные — подохнут! Сбудется ли это предсказание?
Третье действие было решающим, и публика не хотела, чтобы ее провели. Ни в коем случае нельзя было дать Пастеру смошенничать! Один ветеринар бесцеремонно вмешался в действие: взял сосуд с культурой и хорошенько встряхнул. (Давний недруг Пастера профессор Колен предупредил ветеринара, что бульон с культурой неоднороден: бактерии оседают, и верхний слой жидкости их не содержит.) Еще он потребовал, чтобы доза вводимого яда была утроена: мало ли что… Другие — их на мякине не проведешь! — захотели, чтобы прививки делались поочередно: вакцинированному животному, затем контрольному и дальше в таком же порядке.
Пастер принял все условия…
А утро 3 июня стало утром его триумфа.
Ибо 18 овец погибло, а остальные были при смерти. Из контрольных. Вакцинированные остались живы все. Об этом он узнал из телеграммы, которая заканчивалась словами: «Поразительный успех!»
Успех был поразительный не только потому, что с этого дня появилось средство против массового падежа скота. Работы Пастера открывали дорогу совершенно новому методу предохранения от болезней — пригодному и для животных, и для людей. Клин надо вышибать клином! Ведь то, что Пастер называл вакциной, было не чем иным, как культурой тех же самых бацилл сибирской язвы, только ослабленных!..
9
Первые опыты — Мечников их производил в своей маленькой домашней лаборатории — озадачивали.
Заразив кроликов и морских свинок сибирской язвой, он находил в их крови множество бактерий, но внутри лейкоцитов их почти не было… Кролики умирали; Илья Ильич вскрывал трупы, но и в селезенке, содержащей множество лейкоцитов, бактерии лежали свободно и лишь отдельные из них оказывались внутри клеток.
Ну хорошо, а как белые кровяные тельца будут реагировать на ослабленных бацилл?
Но, прививая вакцину, Мечников вообще не находил бактерий в крови животных. Может быть, кровоток уносит их в легкие и селезенку?.. Вскрытия, однако, надежных результатов не давали: бактерии исчезали слишком быстро.
Надо поставить опыт так, чтобы бактерии поступали в организм медленным, непрерывным потоком… Как это сделать?
Мечников вколол стеклянную трубочку с вакциной в мякоть уха кролика и там ее разломал, чтобы бактерии могли выходить из трубочки…
На следующее утро в месте прививки ученый заметил воспалительную реакцию. Поместив пробу под микроскоп, он увидел скопления гнойных клеток, то есть лейкоцитов, причем многие из них содержали бактерий.
Все было так, как он предполагал. Фагоциты, неспособные поглотить обычных бактерий сибирской язвы, захватывали ослабленных.
Чтобы не оставалось никаких сомнений, Мечников стал вкалывать в одно ухо кролика (или свинки) трубочку с вакциной, а в другое — с сильной культурой. На другой день уже было заметно различие в реакциях. При уколе иглой около трубочки с неослабленными микробами появлялась капля крови, в которой легко обнаруживались свободные бактерии. Такой же укол около трубочки с вакциной приводил к выделению гноя, причем почти все бактерии оказывались внутри лейкоцитов.
Теперь оставалось выяснить главное. Не объясняется ли предохранительное действие вакцины тем, что, «натренировавшись» на поедании ослабленных микробов, фагоциты приобретают способность справляться и с сильными?
Мечников ввел двум кроликам и двум морским свинкам слабую (двенадцатидневную) вакцину.[31] Все животные легко перенесли заражение.
После этого он ввел им более сильную (шестидневную) вакцину. Оба кролика и одна свинка справились и с нею, но вторая свинка умерла от сибирской язвы… В начале болезни большинство бацилл у нее было захвачено фагоцитами, но часть их оставалась свободной; от пробы к пробе число свободных бацилл увеличивалось, и животное погибло.
Оставшейся свинке и обоим кроликам ученый ввел неослабленную культуру. Свинки и один из кроликов вскоре погибли, причем через 16 часов после заражения Мечников обнаружил в крови кролика большое число свободных бактерий, а рядом с ними — свободных лейкоцитов. Он уже знал, что участь животного предрешена.
Зато у последнего кролика картина была совершенно иной.
Первая проба показала, что большинство бактерий поглощено фагоцитами, а при второй пробе свободных бактерий не оказалось вовсе. Стало ясно: кролик с болезнью справился!
К несчастью, он тоже погиб: беря у него очередную пробу, служитель слишком сильно сдавил ему шею и придушил. Но вскрытие показало отсутствие у кролика сибирской язвы.
Все подтвердилось! Все!..
Однако ликовать было еще рано. Два кролика и две свинки — как это мало, чтобы обосновывать далеко идущие выводы!
А что прикажете делать?
Запас лабораторных животных у Мечникова иссяк. Да их и негде было держать в необходимом количестве.
Нужны были опыты иного масштаба; требовались помещение, оборудование, сотрудники. Иными словами, нужны были деньги, может быть, и не очень большие, но на скромные доходы с Поповки тут было не развернуться. «Положение независимого исследователя» просто-напросто оказывалось Илье Ильичу не по карману.
Итак, опять поступать на службу? Но куда? Вернуться в университет? Ну нет!.. Да и не подходит университетская кафедра для задуманных им исследований. Тут нужно особое учреждение…
Но таковых в России нет. Их, собственно, нет нигде в мире. Даже в Париже, у Пастера, лаборатория слишком мала и бедна.
Мечников подробно описал свои опыты, призвав других ученых повторить их. Однако не обольщался; понимал: пока солнце взойдет, роса очи выест… Впору было вновь впасть в беспросветный пессимизм.
К тому же обнаружилось, что у Ольги Николаевны и ее старшей сестры не в порядке легкие — их нужно срочно везти за границу. Можно представить себе, как взволновало Илью Ильича это известие, как всколыхнуло в душе притуплённые временем воспоминания…
10
В Италию они ехать не могли — там свирепствовала холера. Они отправились в Испанию, перебирались с места на место, ища такие условия, где необходимый Ольге и ее сестре климат сочетался бы с обилием живности для его работы. (Перед тем как навсегда проститься со своей прежней научной специальностью, Илья Ильич хотел завершить исследования медуз; над монографией о них он работал уже несколько лет.) Мечниковы добрались до Гибралтара, переправились на африканский берег и остановились в Танжере. Но и здесь живности не оказалось…
Ольга Николаевна подробно описывает их путешествие, но мы не последуем за нею. Раз уж так получилось, что Илья Ильич остался без привычных занятий, то пусть отдыхает спокойно. Надо же ему отдохнуть!..
Данный текст является ознакомительным фрагментом.