Поход в Австрию

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Поход в Австрию

Оказавшись вне привычного образа жизни в своем имении Горошки на Волыни, пожалованном ему «незабвенной памяти Государыней Екатериной Алексеевной», генерал от инфантерии Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов пытался бороться с безденежьем и скукой, занимаясь домоводством. 19 апреля 1803 года он сообщал жене: «Об деньгах очень забочусь и, право, об вас думаю; слышал я, что продается какая-то книга в Петербурге об водяных коммуникациях. Сделай милость, пришли, мне здесь очень нужно, для того, что думаю весьма об коммерции»1. «<…> Новым экономом я поныне очень доволен: он профессор, но дай Бог, чтобы у него было наполовину честности противу его ума, — делился он мыслями в письме супруге от 4 августа 1803 года. — А [с другой стороны] дурак и половины не сделает, что бы можно было сделать. Я три недели и больше никуда из своих границ не выезжал и завтра еду в один фольварк за 25 верст, где еще не бывал. Хлеб сняли, то есть рожь и пшеницу. Урожай хорош, пшеница в десять раз родилась, а рожь поменьше — обманули в посеве — меньше было засеяно, нежели показали, не то раскрали мужики у эконома. Как хлеб весь снимут, то приняться надобно за строения; нету не винницы порядочной, ни одной пивоварни — что здесь важный пункт, особливо в Райгородке. Винокурня будет порядочная <…>»2. По-видимому, «человеколюбивого Александра» тронули финансовые претензии Кутузова, и он предоставил ему отпуск на год. Михаил Илларионович, чувствуя себя глубоко обиженным, сделал вид, что более не дорожит службой и намерен пробыть в отпуске столько, сколько потребуют его семейные дела: «<…> С Государем, кажется, нет недоразумения об моем отпуске для того, что я Ему при прощаньи доложил, что не знаю, как скоро нужды исправлю»3. Он гордо отбыл, по выражению Ж. де Местра, «пастись на травку», изображая из себя «рачительного хозяина», которому доставляло радость заводить винокурни, селитряный и пивоваренные заводы, продавать хлеб, пеньку и лес («Сейчас еду в Горошки и беру с собой одного торговца лесного. Может быть, решусь готовить корабельный лес»). Одним словом, он занимался тем, за что современные авторы, сторонники союза России с Наполеоном, упрекают все русское дворянство, настроенное в те годы на торговлю с жителями Туманного Альбиона. Но кому же еще можно было продавать сырье, необходимое при строительстве флота, как не первой морской державе, господствовавшей на морях, не только вопреки, но даже благодаря своему злейшему недругу — Франции? В торговых связях России и Великобритании напрямую были заинтересованы и французские промышленники, что академик Е. В. Тарле доказал в знаменитой монографии «Континентальная блокада», из которой приведем здесь лишь один факт: «Лионская торговая палата, побуждаемая не только фабрикантами шелковых материй, но и „всеми гражданами“ Лиона, докладывает (Наполеону, который, как всегда, был на войне. — Л. И.) в декабре 1806 г., что вследствие прекращений сношений с Россией положение города „становится все более и более критическим“. <…> Они извиняются, что нарушают общую радость, вызванную „невероятными успехами Его Величества“ в прусской войне, но оправдываются грозящими городу бедствиями. Потребление, как колониальных продуктов, так и вообще, сведено до минимума. Сбыт мануфактурных товаров крайне уменьшился вследствие прекращения заказов из России и из Германии»4. Лионские шелкопряды, как и виноделы, и многие другие французские промышленники, рассчитывали, как в дореволюционные времена, вернуться на рынок — в Россию. До заключения Тильзитского мира в 1807 году это было невозможно. «<…> Английское владычество на морях делало надежды на установление непосредственного торгового обмена между Францией и Россией весьма проблематичным. В Петербург (и Кронштадт) за 1802 год прибыло всего 986 торговых судов, и из них английских 477, а французских всего пять, по французским же данным»5. Когда же в 1807 году Россия и Франция, помирившись, объявили «континентальную блокаду» Англии, выяснилось: русские помещики должны были сначала продать свой товар англичанам, чтобы потом купить шелка лионских ткачей. В противном случае, у них просто не было на это денег. Обмен товарами, как это происходило с британцами, с французами был невозможен: российские «провенансы» не находили спроса в наполеоновской Франции. Нельзя без улыбки читать наивные утверждения некоторых наших авторов о том, что торговля с Англией была выгодна только русским помещикам, а о простом народе, как всегда, никто не думал. Не народ же покупал во Франции дорогие вина и наряжался в лионские шелка!

«Домашняя коммерция» недолго согревала сердце М. И. Кутузова: его эконом-профессор оказался вороватым говоруном, да и сам хозяин имения быстро разочаровался в сельских удовольствиях: «Много очень споров с управителем и много уже было ссоры, но, надеюсь, что в таком порядке все оставлю, что далее не обманет. <…> Болезнь моя, думаю, от досады, видя как меня безбожно обкрадывали. Экономов почти всех надобно переменить и, ей Богу, не станет время мне всего сделать, что надобно. За новым экономом надобно хотя несколько времени самому присмотреть. <…> Сделалось у меня маленькое несчастие: Райгородок, который, как ты помнишь, третьего года горел и только что нынешнею весною выстроился, сгорел опять на прошлой неделе. <…> Вместо того чтобы его увеличить, как я думал, должно заботиться только, чтоб обстроить погорелых. <…> Ветер был такой сильный, что не успели бедные вытащить ничего»6. В ноябре 1804 года он отправил Екатерине Ильиничне откровенное письмо: «Посылаю, мой друг, 100 рублей и еще, сколько могу, присылать буду до отъезда своего. Скучно работать и поправлять экономию, когда вижу, что состояние так расстроено; иногда, ей Богу, хочется из отчаяния все бросить и отдаться на волю Божию. Видя себя уже в таких летах и здоровье, что другого имения не наживу, боюсь проводить дни старости в бедности и нужде, а все труды и опасности молодых лет и раны видеть потерянными, и эта скучная мысль отвлекает меня от всего и делает неспособным (выделено мной. — Л. И.). Как-нибудь надобно, хотя за время, себе помочь <…>». Если что и вызывало в эти годы пристальный интерес нашего героя, так это хитросплетения внешней политики в Европе. Внутренний голос, вероятно, подсказывал ему, что мир на континенте будет недолгим.

В инструкции от 4 июля 1801 года русским министрам при иностранных дворах Александр I высказал основы своей внешней политики: «<…> Если я подниму оружие, то это единственно для обороны от нападения, для защиты моих народов или жертв честолюбия, опасного для спокойствия Европы. Я никогда не приму участия во внутренних раздорах, которые будут волновать другие государства, и каковы бы ни были правительственные формы, принятые народами по общему желанию. <…> Большая часть германских владений просит моей помощи. Независимость и безопасность Германии так важны для будущего мира, что я не могу пренебречь этим случаем для сохранения за Россией первенствующего влияния в делах империи (Священной Римской империи Габсбургов. — Л. И.). Решившись продолжить переговоры, начатые с Францией, я руководствовался двойным побуждением: упрочить для моей империи мир, необходимый для восстановления порядка в разных частях управления, и, в то же время, по возможности содействовать ускорению окончательного мира, который бы дал Европе восстановить поколебленное здание социальной системы. <…> Верно то, что в царствование покойного Императора консул имел особенно в виду приобресть помощь моего августейшего родителя против Великобритании, а теперь, быть может, он старается только выиграть время для выведания моей системы. <…> От его дальнейшего поведения будет зависеть мое решение <…>»7. Восхождение Наполеона Бонапарта, провозгласившего себя императором, к вершине власти происходило в полном соответствии с мрачными ожиданиями Александра I. Венценосцы Европы с грустью констатировали прибавление в монархическом семействе: основатель новой династии протиснулся в их семейный круг, постоянно ссылаясь на волю французского народа. В словах его тронной речи 2 декабря 1804 года уже содержались намеки на судьбу Европы в будущем: «Я восхожу на трон, на который призван единодушным желанием сената, народа и воинов, с сердцем, исполненным предчувствия о великих судьбах французской нации, которую я первый назвал великою <…>»8. По словам Ж. Тюлара, «наивный эгоцентризм античной риторики» сквозил здесь в каждом слове. «Я — нов, как нова империя; таким образом, между мною и империей — полное слияние», — утверждал Наполеон. С остальной же частью Европы дела обстояли хуже: с ней он мог слиться, пустив в ход оружие. Для монархов «старого света» он был действительно очень нов. Заключая с ним мирные договоры, они отправляли в Париж лучших посланников, а Наполеон был недоволен их бестактностью. Думается, вина старорежимных дипломатов, среди которых наблюдалось немало знакомых М. И. Кутузова, была не столь уж велика: Наполеон среди своих приближенных мог найти уцелевших представителей аристократических фамилий, но отыскать при старых дворах людей, воспитанных в соответствии с нравами «новой империи», оказалось проблематично. Им было неуютно при наполеоновском дворе: он виделся им ненастоящим, как мир, созданный в театральных декорациях, которые должны вот-вот обрушиться. Они находили двор Наполеона вовсе не таким величественным, каким он представлялся императору и его соратникам, прошедшим через горнило революции. Императорский титул, мечта об империи Карла Великого в сочетании с античным антуражем настораживала тех, кому был чужд революционный пафос. Когда при открытии Законодательного собрания Наполеон заявил: «„…в ближайшее время я уезжаю к своей армии, дабы с Божьей помощью короновать в Мадриде короля Испании и водрузить мои орлы на фортах Лиссабона“, старый аристократ Жозеф де Местр с иронией отозвался на это выступление: „Вы, конечно, читали знаменитую речь 25 октября. Я отнюдь не намерен обсуждать ее политически <…>, но не могу не сказать лишь хотя бы о ее слоге. Какая напыщенность! Кажется, что слушаешь актера в роли Императора: никогда еще не приходилось читать ничего менее похожего на слова Монарха. Я постоянно имею честь повторять вам: при всем его могуществе человек сей ничего не смыслит в монархизме. Если вы читаете Moniteur, то видели, конечно, достаточно тому примеров“»9. Ж. де Местру вторил австрийский дипломат К. Н. Меттерних: «Усилия, которые он делал, чтобы исправить свои природные недостатки и недостатки воспитания, в результате лишь резче подчеркивали то, чего ему не хватало. Я убежден, что он многое принес бы в жертву, лишь бы сделать выше свой рост и придать благородство фигуре, которая становилась все вульгарнее по мере того, как увеличивалась его полнота. Он ходил, обыкновенно приподнимаясь на носках…»10

В советские годы перед исследователем не возникало сомнений, на чьей стороне безоговорочно должны быть симпатии — на стороне старой Европы или революционной Франции. Сегодня трудно признать, что ответственность за развязывание «Большой войны» в Европе лежит только на монархических державах. Россия и Великобритания были нейтральны до появления знаменитого декрета Конвента от 19 ноября 1792 года, в котором была обещана братская поддержка всем народам, которые «пожелают вернуть себе свободу». Революция во Франции, подобно пугачевщине в России, расколола мир, где так привычно существовало поколение Кутузова. По словам Ж. Тюлара, «зло, неосмотрительно выпущенное из ящика Пандоры, расправилось с потомственным дворянством, упразднило титулы, уничтожило феодальные привилегии, конфисковало поместья»11. Особенностью режима, установившегося во Франции, была его воинствующая агрессивность, усиливающаяся по мере осознания правительством экономического упадка и хаоса, в котором находилась страна после десяти лет «борьбы с тиранами». Директория первой заметила разверзшуюся бездну: коммерческий флот Франции более не существовал, его место заняли торговые суда Великобритании, США, Голландии. «Меркантильное могущество» Англии кололо глаза «свободным гражданам Франции», во главе которых встал человек, решившийся возглавить их борьбу с экономически более сильным государством, что и привело Европу к «десятилетию большой крови». Следовало ли России подключаться к «кошмару коалиций»? Были ли у нее причины для вступления в войну против французов 1805 года? Достаточно ли современному читателю объяснения, содержащегося в Записках А. П. Ермолова: «Спокойное России состояние было прервано участием в войне Австрии против французов. С 1799 года, знаменитого блистательными победами Суворова в Италии, уклонялась она от этих войн, бурным правительством Франции порожденных. Двинулись армии наши против нарушителей общего спокойствия»12. В последние 20 лет появились работы, где авторы называют в качестве главной причины борьбы между Россией и Францией личную обиду, нанесенную императором Наполеоном I императору Александру I…На рассвете 21 марта (7 марта по русскому стилю) 1804 года в Париже во рву Венсеннского замка был расстрелян Луи Антуан Анри де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский, родственник казненного короля Людовика XVI, внук принца Конде, начальствовавшего над эмигрантским корпусом. Первый консул получил известия о подготовке роялистами покушения на его жизнь. К этому добавились сведения о том, что к заговору причастен некий принц королевской крови, который должен был со дня на день прибыть во Францию. В трех верстах от французской границы проживал герцог Энгиенский, которого решено было арестовать. Перед первым консулом и его сообщниками возникло, по словам Е. В. Тарле, «два затруднения: во-первых, герцог жил не во Франции, а в Бадене; во-вторых, он решительно никак не был связан с открывавшимся заговором. Но первое препятствие для Наполеона существенным не было: он распоряжался уже тогда в западной и южной Германии, как у себя дома, а второе препятствие тоже значения не имело, так как он уже наперед решил судить герцога военным судом, который за доказательствами гнаться особенно не будет. <…> В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии вторгся на территорию Бадена, вошел в город Эттенгейм, окружил дом, арестовал герцога Энгиенского и увез его немедленно во Францию». Далее Е. В. Тарле иронизировал по поводу немцев: «Баденские министры были довольны, по-видимому, уже тем, что и их самих не увезли вместе с герцогом, и никто из баденских властей не подавал признаков жизни, пока происходила вся эта операция»13. Казнь королей, царей, принцев в советское время преступлением не считалась, поэтому академик Е. В. Тарле иронизировал и на эту тему: «Другие монархи <…> ограничивались негодованием вполголоса, в узком семейном кругу. Вообще храбрость их выступлений по этому поводу неминуемо должна была оказаться прямо пропорциональной расстоянию, отделявшему границы их государств от Наполеона. Вот почему наибольшую решительность должен был проявить именно русский император. Александр протестовал формально, особой нотой, против нарушения неприкосновенности баденской территории с точки зрения международного права (выделено мной. — Л. И.)»14. Ответ первого консула повергает в непонятный восторг уже не одно поколение отечественных авторов. Тема «Дом Романовых» была крайне непопулярна в советской историографии, поэтому неудивительно, что Е. В. Тарле в то время интересовала «классовая» подоплека этого инцидента. Времена изменились: теперь авторов волнует драматическое противостояние личностей — Александра и Наполеона. Так, известный петербургский историк О. В. Соколов пишет: «Но самый жесткий ответ, самые страшные слова для Александра раздались из Парижа. В ответ на ноту, представленную 12 мая поверенным в делах Петром Убри, Бонапарт взорвался. Своему министру иностранных дел он написал: „Объясните им хорошенько, что я не хочу войны, но я никого не боюсь. И если рождение империи должно стать таким же славным, как колыбель революции, его отметит новая победа над врагами Франции“». Но Александр ни в коей мере не посягал на «колыбель революции»! Официально России было заявлено: «Жалоба, которую она (Россия) предъявляет сегодня, заставляет спросить, если бы когда Англия замышляла убийство Павла I, удалось бы узнать, что заговорщики находятся в одном лье от границы, неужели не поспешили бы их арестовать?» Историк А. И. Михайловский-Данилевский констатировал: «…в ответ мы получили дерзости». Александр протестовал против нарушения границы государства, а Наполеон почему-то намекал на обстоятельства, при которых лишился жизни Павел I. Как ни прискорбны были эти обстоятельства, — они имели место в пределах России, ни в коей мере не задевая целостность границ других государств. Наполеону, при желании избежать войны с Россией, следовало хотя бы избрать для себя другую жертву, коль скоро она ему потребовалась, но он приказал арестовать именно герцога Энгиенского, проживавшего на территории маркграфства Баденского, то есть во владениях деда императрицы Елизаветы Алексеевны. Наполеон Бонапарт был великий провокатор, щеголявший вседозволенностью, оскорбление было умышленным: он направил в лицо Александру острие шпаги, чтобы посмотреть, как поведет себя соперник (а монархи «старого света» все были его соперниками). Примет ли царь перед лицом Европы столь очевидный вызов или же, обмякнув от «дерзостей», побредет в свой угол? Это был «вопрос чести», и Александр не мог сослаться ни на отдаленность пространства, ни на занятость делами внутри своей империи, потому что еще 10 октября 1801 года граф А. И. Морков от России и князь Ш. М. Талейран от Франции подписали совместную конвенцию, согласно которой Россия и Франция признали, что Бавария, Вюртемберг и Баден находятся под особым покровительством российского монарха. Наполеону же важно было вытеснить Россию с континента, получив право единолично распоряжаться германскими землями. Мог ли Александр I захлопнуть «окно в Европу», которое с таким трудом прорубали его предшественники на троне? Была ли самоизоляция спасением от бед, когда рушился «священный принцип европейского равновесия» и все государства постепенно втягивались в процесс перераспределения земель, затеянный первым консулом? «Не удивили меня ни странный тон Первого консула в разговорах с Вами, ни замашки министра Талейрана, — написал государь в рескрипте графу А. И. Моркову. — Первое есть следствие степени, на которую Бонапарт возведен будучи счастьем, не знает приличных форм, что же касается до министра внешних сношений, он следовал с Вами той черте поведения, которую страшные успехи оружия французского или добровольные, или принужденные угождения разных дворов ввели в обыкновение в кабинете Тюильрийском»15. Одним словом, ничего нового в ответе на свой протест наш император не обнаружил: «учтив как господин, дерзок как слуга».

С 1800 года, после побед в Италии и Германии над австрийскими войсками, две французские армии уже располагались за пределами Франции, с одной стороны, утверждая ее могущество на континенте, с другой — избавляя страну, все более привыкавшую жить за чужой счет, от расходов на их содержание. Наполеон действовал в Европе так, «как если бы кроме него в Европе никого не было. Захотел присоединить Пьемонт — и присоединил; захотел объявить себя королем Италии и короноваться в Милане — и короновался (весной 1805 года); захотел отдать целый ряд мелких германских земель своим „союзникам“, то есть вассалам (вроде Баварии), — и отдал. Германские князья, владельцы западнонемецких земель, после Люневильского мира 1801 года и полного отстранения Австрии видели свое спасение только в Наполеоне. Они гурьбой теснились в Париже во всех дворцах и министерских передних, уверяя в своей преданности, выпрашивая кусочки соседних территорий <…>». Академик Е. В. Тарле писал эти строки накануне Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, поэтому и вложил в них столько сарказма: тогда поведение Наполеона в отношении немцев вызывало у советских читателей одобрение. Мы не замечали очевидного факта: Германия, превратившись в империалистического хищника на рубеже XIX–XX веков, была обязана своим объединением Наполеону. Если бы его политика в германских землях была бы менее циничной, а унижение местных владетельных фамилий не столь жестоким, то Первая и Вторая мировые войны, в ходе которых немцы стремились утвердить превосходство своей нации, оказались бы, вероятно, менее бесчеловечными. В 1805 году, ошибочно полагая, что в скором времени Англия не найдет союзников на континенте, Наполеон преждевременно торжествовал победу: «Мой флот будет решать судьбы мира»16. Он велел своему посланнику в Лондоне объявить, что политика Франции по отношению к Англии была «всецело Амьенским трактатом, и ничем более, как Амьенским трактатом» (Амьенский мир был подписан между Францией и Англией в 1802 году. — Л. И.). На что британский министр иностранных дел в тон ему ответил, что «то положение дел на континенте, какое было при подписании Амьенского трактата, ничего более как то положение». Англия могла позволить себе «адекватный» ответ: в начале войны она имела «135 линейных кораблей и 133 фрегата; по окончании же войны у нее было 202 линейных корабля и 277 фрегатов. Франция начала войну с 80 линейными кораблями и 66 фрегатами, а окончила ее с 39 и 35 судами названных классов соответственно». Как бы ни напрягал силы первый консул, британцы, — как заметил лорд Гауксбери, — «могли смело позволить ему еще много лет работать и все еще желать морской войны»17. Когда же снова разразилась война между Францией и Англией, Наполеон занял Ганновер и свободные ганзейские города, чтобы препятствовать торговле с англичанами немецких курфюршеств, расположенных между Эльбой и Вислой, то есть у самых наших границ. Россия, которую вытесняли из Европы, естественно, была заинтересована в том, чтобы привлечь к войне Австрию и Пруссию, сформировав Третью коалицию, финансировать которую готова была Великобритания. Первый консул поначалу планировал высадить в Англии десант. Предполагалось, что, переправившись через Ла-Манш, его войска захватят Лондон без боя. Западный исследователь А. Мэхэн называл французский проект «необоснованным оптимизмом»: «Предполагалось, что флотилия будет состоять из трех тысяч кораблей. На поверку к 28 июля 1805 года их набралось две тысячи сто сорок. <…> „Разнообразие возможностей“ также оставляло желать лучшего: многого ли стоили копьевидные шаланды и канонерки? В ту пору открытых военных действий никакой другой флаг не был столь же безопасен от обид, как британский, так как ни один не был охраняем сильным военным флотом»18. 26 мая 1805 года в главном кафедральном соборе Милана состоялось второе коронование Наполеона. Через несколько дней, под нажимом Франции, сенат Генуэзской республики проголосовал за воссоединение с империей. Узнав об этом, русский царь воскликнул: «Это ненасытный человек, его амбициям нет предела; он — бич для всего человечества. Он хочет войны, и он ее получит. И чем скорее, тем лучше!»19 Далее, французский автор А. Кастело рассуждал: «Наполеон, коронованный король Италии, теперь вполне мог вызывать опасения у австрийского императора Франца, давнишнего хозяина внушительной части итальянского полуострова. Ведь теперь у Франции с его страной общая граница! Вена, если она не хотела, чтобы ее сожрали, должна была укреплять свою армию. Англия 11 апреля 1805 года подписала договор с Россией. Речь шла о возведении плотины, если не сказать прочного бастиона, чтобы сдерживать разлив французских притязаний».

4 (16) июля 1805 года в Вене представители русского и австрийского правительств подписали протокол Конференции о совместных военных действиях против Франции. По замыслам союзного командования военные действия должны были вестись на обширном театре от Северного до Средиземного моря. С целью принудить к альянсу колеблющуюся Пруссию к ее границам была придвинута 90-тысячная армия И. И. Михельсона, состоявшая из 40-тысячного корпуса графа Л. Л. Беннигсена и 50-тысячного корпуса графа Ф. Ф. Буксгевдена. В Шведскую Померанию отбывал 16-тысячный корпус графа П. А. Толстого и, наконец, в Баварию на соединение с австрийской Дунайской армией — 50-тысячная Подольская армия под командованием М. И. Кутузова. «Этот обширный план операций был полон непродуманных решений и явных ошибок. <…> Венский гофкригсрат, наученный горьким опытом 1796 и 1800 годов, построил весь свой стратегический замысел на том предположении, что Наполеон неизбежно развернет главные действия снова на итальянском театре, хотя теперешнее размещение французской армии на побережье Ла-Манша должно было сразу исключить такую идею», — рассуждал британский историк Д. Чандлер20. 20 августа русская армия должна была перейти австрийскую границу. «Вторая ошибка австрийцев была уже совсем непростительной: их Генеральный штаб не учел двенадцатидневную разницу между европейским календарем и принятым в России, где все еще придерживались старого юлианского календаря. В результате этого Кутузов едва ли мог прибыть на реку Инн согласно намеченной австрийцами дате»21. Следующий пункт протокола был чреват проблемами для М. И. Кутузова. Австрийцы не забыли трений с Суворовым в 1799 году и не желали их повторения. В протокол была внесена следующая оговорка: «Его Величество Российский Император подчинит для общей пользы сию первую армию императорско-королевскому главнокомандующему в такой степени, сколько единство и купность всех операций могут сделать сие важным и необходимым. <…> Действующая в Германии императорско-королевская армия находиться будет под личным начальством его высочества эрцгерцога Карла или его императорско-королевского величества»22. Однако формально главнокомандующим Дунайской армией был назначен 24-летний эрцгерцог Фердинанд, при котором состоял генерал К. Макк, снабженный бланками императора Франца, обеспечивавшими австрийскому генералу превосходство над русскими. Вообще же тень Суворовских походов 1799 года постоянно витала в умах австрийского командования, опасавшегося повторения конфликтных ситуаций на театре военных действий. «Обоюдное прикомандирование генерала от одной союзной армии к другой найдено нужным. <…> Они со всевозможным рачением избегать будут всего того, что может поселить недоверчивость и удаление, а напротив того, при малейшем обстоятельстве сего рода употребят себя для немедленного восстановления с обеих сторон чистосердечной и неограниченной доверенности»23. Кутузов сознавал, что при существующем недоверии союзников друг к другу конечную цель военных действий, прописанную в протоколе, осуществить можно будет лишь с Божьей помощью: «<…> Должно будет употребить всю соединенную силу обеих российско-императорских армий и императорско-королев-ской армии для завоевания Швейцарии, дабы открылась напоследок возможность вступить через Швейцарию во французские владения <…>»24.

Во время аудиенции во дворце на Каменном острове государь снабдил главнокомандующего рескриптом с не менее подробной инструкцией: «<…> Успокойте священным нашим словом всех, как то: французов, итальянцев, швейцарцев и иных, что мы не позволим лишить кого-либо собственностей, приобретенных во время замешательств, а наипаче купивших национальные имения, ниже принуждать к выбору такого или иного правления, напротив того, не престанем покровительствовать всякую нацию, терпящую теперь под игом управляющего Франциею. <…> Если бы, однако, паче всякого чаяния, при соединенном действии армии нашей с австрийскою получили вы предписание, вследствие коего предлежать будет одним нашим войскам занять и охранять какой-либо пост, остановиться где-либо или итить в такое место, где крайняя предстоит опасность и где большой урон в людях случиться может, тогда не оставите дружественными пояснениями стараться, чтоб таковая опасность была разделена с австрийскими войсками»25. Особое внимание, пожалуй, обращает на себя предостережение государя: «Коварная политика настоящего французского правительства, коей следуют и генералы французские, довольно уже соделалась известною. Они, часто находясь сами в крайности и искусно скрывая таковое свое положение, предлагают перемирие под разными благовидными предлогами и по наружности кажущимися для обеих армий полезными, а в существе или для того, чтобы дать время поспеть идущему к ним подкреплению или чтоб в продолжении самого перемирия занять какое-либо выгодное место и даже напасть на своего неприятеля, а потому всячески должно удалиться от подобных соглашений, разве собственная польза для армии нашей того требовать будет, да и тогда, не полагаясь ни мало на существующее перемирие, будьте всегда в готовности и крайне остерегайтесь внезапного нападения»26. Государь, наслышанный о вероломстве французов, ставивших тем самым в тупик «старорежимные армии», как в воду глядел: но, предварив своего военачальника о возможных хитростях противника, он сам на них позже и попался. Чего только не предусматривалось в рескрипте! «Горизонт ожиданий» союзников в то время был велик. Историк же, читая документ, на короткое время становится «моложе» участников тех событий, знает, чем все это закончится, и часто ему не по себе от этого знания. Он как бы поворачивает время вспять. Вот, например, письмо самого Михаила Илларионовича супруге от 31 августа: «Насилу, мой друг, доехал сегодня только до границы. Прескверная дорога была от самого Петербурга. <…> Сегодня в ночь пускаюсь в дорогу за границу и скоро надеюсь войски догнать. Я довольно здоров. Детей уведомь, что я здоров и их помню и благословляю <…>»27. Вместе с ним отправился в поход и его зять — флигель-адъютант Фердинанд Тизенгаузен, муж любимой дочери Лизаветы Михайловны. Незадолго до начала военной страды Кутузов написал ей: «Папушинька! Вот и ты сделалась матерью, дорогая моя Лизанька. Люби своих детей, как я моих, и этого будет достаточно. Да благословит Бог тебя и твою малютку. Брюнетка ли она, или блондинка? Умна ли она? А главное, послушна ли она? <…> Ежели бы быть у меня сыну, то не хотел бы иметь другого как Фердинанта. Боже вас благослови»28.

Кутузова настораживало необъяснимое обстоятельство: «Он выехал за границу на любимой своей лошади, той самой, которая находилась с ним в прежних его походах и была столь умна, что при каждом выстреле во время сражения оглядывалась, есть ли на ней седок? Хорошее хождение за сею лошадью отдаляло от нее те многоразличные болезни, каковым бывают они подвержены при небрежении, и потому она была всегда здорова; но лишь только Кутузов выехал за границу, она начала ежедневно, а особливо пред сражением, хромать столь сильно, что Михаил Ларионович принужден был ее оставлять. Но всякой раз, как он с нее сходил и ее отводили в обоз, она переставала хромать. Сия странность побудила к изысканию причины от чего она хромала, но тщетно искали в ноге какого-нибудь повреждения; лошадь не чувствовала в ней ничего, но при всем том всякий раз, как Кутузов хотел ее употреблять, она делалась снова хромою. Весьма многие относили сие происшествие к неблагоприятствующим предзнаменованиям…»

В местечке Броды Кутузова встретил австрийский генерал Штраух, который должен был сопровождать его в австрийских владениях, заботясь о снабжении русских войск всем необходимым. Войска наши шли пятью колоннами, причем первую возглавлял любимый ученик Суворова генерал-майор князь П. И. Багратион. Поначалу, как и было условлено, шли не торопясь, но вскоре стали поступать сведения о стремительном передвижении Наполеона из Булонского лагеря к среднему Рейну. «Австрия, в надежде на дружественное расположение курфюрста баварского и обольщенная им, заложила знатные магазины в его владениях, предпринимая вывести войну сколь можно далее от областей своих»29. По словам С. М. Соловьева, «в то время как в Вене думали, что „театральный император“ находится в бездействии, Наполеон с необыкновенной скрытностью и быстротой двигал свои войска на восток. Нет сомнения, что он был очень рад этой континентальной войне, ибо сосредоточение сил на берегах Атлантического океана для преднамеренной будто бы высадки в Англию не достигало цели; Англию нельзя было этой угрозой принудить к миру, а высадку Наполеон не мог не признавать предприятием отчаянным. Теперь континентальная война давала ему отличный предлог покончить с приготовлениями к высадке, которые скоро грозили стать смешными, и нанести Англии удар поражением коалиции, о которой она так хлопотала»30. Венский двор немедленно обратился к Кутузову с просьбой ускорить марш, выделив дополнительное количество подвод. От Тешена пехота делала от 45 до 60 верст в день. По воспоминаниям А. П. Ермолова, «войска наши проходили австрийскую Галицию в полном избытке, в порядке совершеннейшем, и уже не в дальнем были расстоянии от Браунау. По распоряжению Главнокомандующего отпущено было в войска большое число подвод и учреждены станции для перемены оных другими. Войска в каждый день делали удвоенный переход, ибо половина пехоты попеременно садилась на подводы, артиллерия половину пути делала на обывательских лошадях. Армия следовала пятью колоннами, в одном марше расстояния между собой»31. 11 сентября М. И. Кутузов обратился к нашему посланнику в Вене графу А. К. Разумовскому: «Форсированный марш, которого добивается от нас Венский двор, может быть только вреден для нашей армии, несмотря на подводы, предложенные нам для перевозки пехоты по четыре мили в день. Наши солдаты после уже перенесенного утомления сильно пострадают, и Министерство Его Императорского и Королевского Величества может легко убедиться в том, что солдат, сделав четыре мили пешком, вовсе не отдыхает, если в тот же день должен еще сделать четыре мили на подводе. Однако, поскольку интересы австрийского кабинета, тесно связанные с интересами нашего Двора, требуют этих мер, я ни на минуту не колебался удовлетворить их требование и соответствующий приказ был отдан тотчас же. Что же касается до артиллерии, то при всем моем желании удовлетворить желание австрийского двора, ее невозможно заставить двигаться с той же быстротой, как и пехоту, учитывая, что лошади уже измучены дорогой, что двойной рацион фуража не может придать им необходимых сил для двойного перехода в день <…>»32. Но требования австрийцев возрастали. Венский двор вновь обратился с просьбой к главнокомандующему русской армией ускорить марш, что вызвало его протест, который он изложил в письме генералу Штрауху: «Я считал, что пошел далеко, согласившись сначала, чтобы солдаты имели дневку только на 4-й день, так как в Протоколе совещаний <…> прямо сказано, как известно Вашему Превосходительству, что русские императорские войска не должны совершать более форсированные переходы, чем установлено в означенных совещаниях. Я уже в известной мере вызвал неудовольствие Императора, моего Повелителя, когда давал согласие на первое изменение, и потому тем меньше могу согласиться на то, чтобы солдаты имели дневку лишь после четырех дней усиленных переходов при теперешней погоде. Ваше Превосходительство сами увидите невозможность этого, если Вы любезно обратите внимание на большое количество больных; число их за эти два дня удвоилось, и даже здоровые так обессилели, что почти не могут больше передвигаться. Сюда добавляется еще то, что у большинства при теперешней сырости порвана обувь; они были вынуждены идти босиком, и ноги их так пострадали от острых камней шоссейной дороги, что они не могут нести службу <…> Поэтому я приказал, чтобы армия продолжала свой поход, как она делала это раньше, то есть, чтобы она имела дневку через каждые три дня. <…> Уже теперь я вынужден оставлять позади больных, число которых быстро возрастает и потому прошу Ваше Превосходительство любезно указать мне, в каких городах на походе я найду госпитали»33.

О чем еще настойчиво просил полководец? «Чтобы дать некоторое облегчение солдатам, которые разорвали в походе свою обувь, я подумал, не было ли бы возможно во всех тех местах, где мы будем иметь дневку, собрать сапожников чтобы помочь солдату при починке его обуви? Я не знаю насколько это достижимо, но был бы очень благодарен Вашему Превосходительству за это. Я также прошу, поскольку это возможно, побудить купцов в разных городах предложить к продаже имеющуюся у них на складах подошвенную кожу и установить на нее цену, чтобы никакой купец не мог требовать за нее дороже и солдаты не переплачивали. <…> Мне остается еще только указать Вашему Превосходительству, что обещанная солдатам порция водки не выдавалась второй колонне; я приписываю это невозможности приготовить ее в таком количестве и потому, не распространяясь по этому поводу, лишь очень прошу любезно позаботиться о том, чтобы мясо согласно обещанию, варилось с овощами, а не только в воде, как это делалось до сих пор»34. В трудах современных авторов в 1990-х годах появилась версия о том, что Кутузов был настолько жестокосерден и циничен, что беззаботно бросил на произвол судьбы воинов, раненных при Бородине; кого на поле битвы кого в Москве… Приведя строки из официальной переписки Кутузова 1805 года, позволим задать вопрос: производит ли полководец впечатление человека бессердечного, равнодушного к чужой боли, даже если речь идет о нижних чинах которых он называл «товарищами по оружию»? Документы эпохи указывают на то, что перед нами человек иного нравственного склада: религиозный Кутузов — против давно уже ни во что не верящих авторов, которым интересен не характер Кутузова но для чего-то нужен миф, его порочащий. В наши дни любой положительный экранный герой легче разбрасывается человеческими жизнями, чем это делал «предводивший армиями» военачальник.

24 сентября М. И. Кутузов прибыл для переговоров в Вену где его торжественно встретили двор и представители всех сословий. Император Франц от души благодарил русского генерала за скорость марша. В тот же день Кутузов сообщил Александру: «Австрийский генерал-майор Страух (Штраух) сего числа вручил мне шестьдесят тысяч гульденов именем Государя своего, пожалованные офицерам армии, высочайше мне вверенной, в виде столовых денег, на время формированного марша»35. Военный историк А. И. Михайловский-Данилевский отметил в своем труде: «В первенствующем Министре, графе Кобенцеле, бывшем некогда послом в Петербурге, нашел Кутузов своего старинного, короткого приятеля, собеседника Эрмитажных вечеров Императрицы Екатерины. Граф Кобенцель представил ему Членов Военного Совета, имевшего тогда сильное влияние на дела военные. Сначала Члены Совета опасались, что найдут Кутузова столь же твердым и настойчивым, как Суворова, когда он въехал в Италию, но с первой встречи увидели в Кутузове готовность во всем с ними соглашаться, даже руководствоваться их мнениями. Обладая редкою способностию господствовать над умами и привязывать к себе сердца, Кутузов в несколько дней устроил дела, требовавшие присутствия его в Вене <…>»36. Михаил Илларионович не стал удивлять австрийцев непреклонностью характера, стремлением повелевать, подчинять всех своей воле, эксцентричностью выходок, — всем, чем славился А. В. Суворов. Кутузов был отличным психологом, твердо знавшим: для того чтобы добиться успеха, ни в коем случае не следует демонстрировать свое превосходство или оказывать на людей давление. Напротив, следует признать их достоинство, попросить не оставлять советами, незаметно убедив в том, что его намерения совпадают с их пожеланиями. Он находился на чужой территории, где положение его армии целиком зависело от доброй воли союзников, поэтому и не пошел по пути Суворова, сразу настроившего их против себя. Этот путь был вообще не для Кутузова. 26 сентября Михаил Илларионович отправил письмо товарищу министра иностранных дел графу А. П. Чарторыйскому: «24 сентября <…> я прибыл в Хетцндорф, охотничий замок в небольшом расстоянии от Вены, где после представления нас графом Разумовским Его Величеству, Императору и Королю, мы были оставлены обедать. Этот Монарх оказал мне бесконечно любезный прием и в различных выражениях высказал мне, что он полностью разделяет те чувства, которые неизменно высказывает наш августейший повелитель, и что нет ничего приятнее, как иметь дело с Императором Российским, который ничего не делает наполовину, что он прекрасно понимает, что без его помощи меры, принятые, чтобы приостановить последние успехи французского правительства, не были бы столь внушительны <…>». Однако следующие строки выдавали подлинную озабоченность старого дипломата и воина: «Вчера вечером граф Кобенцель сообщил господину послу графу Разумовскому, что французская армия, разделенная на пять колонн, вступила на прусскую территорию, несмотря на протесты их представителей, которым генерал Бернадот заявил, что ничто не может его остановить и все, что он может сделать, это соблюдать наистрожайшую дисциплину и платить наличными деньгами за все, что ему будет доставляемо во владениях Прусского Короля»37. Прусский король категорично отказал Александру I пропустить через свою территорию русские войска, и корпусу Ф. Ф. Буксгевдена из уважения к воле Фридриха Вильгельма III пришлось обходить его владения. Для Наполеона всех этих дипломатических «мелочей» не существовало, коль скоро они шли вразрез с его стратегическими замыслами. Как часто сталкивались два мира: «старая Европа» и мир, созданный революцией. «В наше время энергичны только разбойники», — сокрушался Ж. де Местр. Это проявлялось не только в воззваниях Наполеона, но и в поведении его маршалов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.