БЕССМЕРТИЕ

БЕССМЕРТИЕ

Еще четверть века назад хвалить Александра Беляева было до крайности легко. Определение «советский» само по себе было знаком качества: советская власть, советский народ, советская наука, советская литература… Отчего бы не быть и советской фантастике? И Беляеву присвоили единственный в своем роде титул — классик советской фантастики. Других кандидатур не было. Тем более что признание, хоть и посмертное, пришло к нему сразу — в 1956 году, когда в издательстве «Молодая гвардия» вышел и мгновенно разошелся первый его двухтомник. Через год — трехтомник. А затем в каждом городе — столичном и областном — однотомники избранного и отдельные романы. Больше всех повезло Ихтиандру и голове профессора Доуэля. Политических претензий и подозрений вновь открытый классик тоже не вызывал, а литературной стороной фантастики заниматься было не принято. Да и проходила она по разряду литературы для детей и юношества.

Но когда стало окончательно ясно, что советская власть рухнула навсегда, былые апологеты Беляева принялись каяться. При этом клеймили они не себя, а других — желательно покойных, или, на худой конец, эмигрантов:

«Беляев был причислен к лику святых, о нем стало принято говорить как о бесспорном лидере и классике. „Беляев заложил основы творческих принципов советской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провозглашены и воплотились ее гуманистические идеалы — одушевленность идеями человеческой и социальной справедливости, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возможности, убежденность в праве человека на счастье“, — писали авторы предисловия к первому собранию сочинений Беляева Б. Ляпунов и Р. Нудельман».[406]

Виновными оказались не только недалекие или корыстные критики:

«Начну с того, что существует многочисленная категория читателей, которых привлекает именно такая, упрощенная литература. Обращение к фантастике льстит их комплексу неполноценности, но Платонов или Стругацкие им не по плечу. Со второй причиной стоит расправляться более решительно. Опора на таких, как Беляев, привлекает тоже немалочисленную когорту бумагомарателей, как молодых, так и находящихся в преклонном возрасте, обделенных талантом, но мнящих себя писателями и желающих часто публиковаться»[407].

А Беляев… Ну что такое Беляев?!

«Он был трудолюбив, и можно было бы сказать, что он успел сделать многое. Но все плюсы перечеркиваются тем непреложным фактом, что книги его бездарны, не в оскорбительном смысле слова, а в прямом — без дара, без искры Божьей»[408].

При этом на равных и одинаково гневно говорится о вещах, созданных Беляевым на пике творчества (1925–1930), и поделках, едва подымающихся над уровнем прочей советской макулатуры. Да и произведения 1920-х годов берутся не в своем первоначальном виде, а в поздних перелицовках.

Мы не будем повторять уже сказанного и бросаться на защиту Беляева-писателя. Уже одно то, что советской власти нет, а книги его живут, свидетельствует о их принадлежности к литературе — литературе без кавычек и эпитетов.

И Беляев действительно заслужил звание классика. Потому что, открыв его в 1956 году, Россия научилась мечтать. И уже никогда не сможет разучиться.