ГЛАВА 20

ГЛАВА 20

Итак, идем на Лондон[129]

Человеческая энергия здесь била ключом. Шекспиру непременно нужно было попасть сюда. Ученые и биографы спорят о точной дате прибытия Шекспира в Лондон, но пункт назначения сомнений не вызывает. Другие в те годы тоже отправлялись из Стратфорда в столицу. Его современник, Ричард Филд, ушел из Королевской Новой школы с тем, чтобы наняться в подмастерья. Роджер Локк, сын перчаточника Джона Локка, тоже стал подмастерьем в столице. Ричард Куини стал лондонским купцом, так же как его двоюродный брат Джон Садлер. Другой уроженец Стратфорда, Джон Лейн, совершил путешествие из Лондона в Левант[130] на торговом судне. Все они согласились бы со словами: «У домоседа доморощен ум»[131]. В шекспировских пьесах молодые люди часто горячатся и сетуют на то, что их «держат дома, в деревне»[132]; им хотелось бы сбежать и жить свободно, повинуясь своим инстинктам и честолюбию. Гете сказал однажды: «Таланты образуются в покое, / Характеры — среди житейских бурь»[133]. Случай Уильяма Шекспира тем не менее единственный в своем роде. Никто из современников не уезжал, бросив жену и детей. Было почти немыслимо, чтобы молодой человек оставил свою только что образовавшуюся семью. Так не поступали даже в семьях аристократов. По меньшей мере это может объясняться непоколебимой решимостью и целеустремленностью. Шекспир должен был уйти.

Он был весьма практичен. Поэтому едва ли он ушел, не определившись, куда идет и зачем идет. Не может быть, чтобы он отправился в Лондон искать счастья, повинуясь внезапному порыву. Кое-кто выдвигал предположение, что он бежал от несчастливого брака. В пользу этой версии нет доказательств. И все-таки можно усомниться, что он был вполне счастлив в семье, иначе ему бы вряд ли пришло в голову ее оставить. С чего бы человеку, который всем доволен, уходить от жены и детей ради неизвестного будущего в незнакомом городе? Здравый смысл подсказывает, что он был беспокоен и неудовлетворен. Какая-то сила, более мощная, чем семейные узы, влекла его вперед. Он знал, уезжая, что делать и как. Вероятно, он мог ехать по приглашению какой- нибудь труппы, а заработать деньги в качестве актера было куда реальнее, чем оставаясь помощником провинциального адвоката, — это было единственное, чем он мог заниматься в Стратфорде. Рассказывали про людей, которые «приехали в Лондон нищими, а со временем невероятно разбогатели». Если в Лондоне можно найти средства содержать семью, значит, надо отправляться в Лондон. В жизни великих людей тем не менее присутствует некая модель, по которой выстраивается их судьба. Продвигаясь по жизни, они непонятным образом попадают в нужное время и место. Шекспир не мог состояться без Лондона, он втайне осознавал это и потому действовал столь решительно. Борис Пастернак в «Замечаниях о переводах Шекспира» писал, что Шекспира в то время вела «необыкновенно определенная звезда», в которую он безоговорочно верил. Можно сказать и так.

Джеймс Джойс заметил, что «изгнание из сердца, изгнание из дома»[134] — преобладающий мотив шекспировского творчества. Такое восприятие скорее подходит самому Джойсу, но в какой-то степени отражает истину. Шекспировская «звезда» ведет его прочь из дома, но естественно при этом оглядываться назад на то, что потерял. Джойс, уехав из Дублина, мог писать только о нем. Не было ли у Шекспира того же по отношению к лесам и полям Ардена?

В Лондон вели две дороги. Та, что короче, шла через Оксфорд и Хай-Уиком, другая — через Банбери и Эйлсбери. Джон Обри связывает Шекспира с деревенькой, лежащей сбоку от основного тракта, ведущего в Оксфорд. Предполагается, что там, в Грендон-Андервуде, драматург нашел прототип Кизила[135]. Но любой разговор о прототипах несостоятелен. Б последующие годы Шекспир близко ознакомится с лесистыми холмами Чилтерна, с деревнями и торговыми городками в долине реки Грейт-Уз. Современные дороги пролегают почти там же — только пейзаж изменился.

Будучи практичным человеком, Шекспир должен был тронуться в путь поздней весной или в начале лета. Это хорошее время для путешествий. Он мог идти пешком, в компании попутчиков, чтобы отбиваться от грабителей, а мог воспользоваться лошадиной упряжкой. Владелец одной такой упряжки, Уильям Гринуэй, был соседом Шекспира по Хенли-стрит; на своих лошадях он отвозил в Лондон сыр и соленую свинину, овечьи шкуры и льняное масло, шерстяные юбки и чулки.

В столице все это обменивалось на городские товары — серебро и специи. Путь пешком занимал четыре дня; на лошадях добирались всего за два.

И вот, достигнув города, Шекспир увидел облако дыма. Услышал беспорядочный шум, перемежающийся колокольным звоном. Вдохнул лондонский запах. Лондон можно было учуять по этому запаху в радиусе 25 миль. Одна дорога, через Хайгейт, шла на север, но другой, более прямой путь вел в самое сердце столицы. Мимо деревеньки Шеперд-Буш, мимо карьеров по добыче гравия в Кенсингтоне, через ручьи Вестберн и Мэриберн, до виселицы в Тайберне. Здесь дорога раздваивалась, одна ветка шла к Вестминстеру, другая — к самому Сити. Если, что вероятнее всего, Шекспир выбрал своей целью Сити, он спустился вниз по Оксфорд-роуд к церкви в деревне Сент-Джайлс-ин-зе-Филдс. Окрестности Лондона впервые предстали перед его глазами. Говоря словами историка Джона Стоу, взятыми из его «Описаний Лондона», вышедших в 1598 году, «множество прекрасных зданий, меблированные комнаты для джентльменов, гостиницы для путешественников и им подобных, почти вплоть до Сент- Джайлс-ин-зе-Филдс». Но пригород слыл также рассадником беззакония, где «великое множество бродяг, распутников и людей без определенных занятий находило себе прибежище в шумных, беспорядочных бедных домишках и нищих лачугах, конюшнях, гостиницах, сараях, превращенных в жилище, тавернах, кегельбанах, игорных домах и борделях». Молодой Шекспир никогда прежде не видел ничего подобного; должно быть, он нашел все это, используя слова Шарлотты Бронте, попавшей впервые в Сити, «глубоко захватывающим». Дальше дорога шла к пивным Холборна, мимо лавок и домов со съемными квартирами, скотных дворов и гостиниц, к страшной тюрьме Ньюгейт. Это были ворота в Лондон, «цветок всех городов»[136]. Путешественник, впервые попавший в Сити, не мог не чувствовать глубокого волнения от всего, что его окружало. Город поражал силой и энергией; в его воронку втягивалось все подряд. Вокруг, в толкотне и давке, вились уличные торговцы, умолявшие купить у них что-нибудь. В городе стоял непрекращавшийся шум — споры, ссоры, крики разносчиков товаров, уличные приветствия, а еще бил в нос запах навоза, отбросов и пота. Купцы стояли в дверях своих лавок, ковыряя лениво в зубах; внутри на табуретках сидели их жены, готовые торговаться с покупателями. Подмастерья у мастерских зазывали прохожих. Домовладельцы частенько устраивались у входа в дом, чтобы посплетничать или обменяться колкостями с соседями. Частной жизни в нашем понимании слова тогда не существовало.

Повсюду тянулись ряды лавок — каждый со своим товаром: соленьями, сырами, перчатками, специями. Каменные ступени вели в полутемные подвалы, где стояли мешки с пшеницей и солодом. Старухи торговки копошились над разложенными на земле узелками с орехами или сушеными овощами. У разносчиков товаров на шее болтались деревянные лотки. По улицам, битком набитым людьми, проталкивались носильщики с тюками на спине — казалось, им нет числа. Дети, занятые наравне со взрослыми, катили бочки или зазывали прохожих. Люди жевали на ходу пироги или жареную птицу, бросая под ноги обглоданные кости. Сотни бродячих певцов как женского, так и мужского пола — продавцы «песенного товара» — демонстрировали свое умение, стоя на углах улиц или взобравшись на бочки. Там были проулки, ведущие в никуда, сломанные ворота и кособокие дома, нависшие над улицей, откуда ни возьмись возникающие ряды ступеней, зияющие провалы и потоки грязи и мусора. Это место обживалось людьми более полутора тысяч лет и несло в себе признаки старости и разложения. Джон Стоу любил отыскивать в улицах шестнадцатого столетия, по которым ходил, черты ушедшего времени; по форме и складу это был все еще средневековый город, со старыми стенами и надвратными домами, амбарами и часовнями. Еще сохранялись границы монастырских владений, уничтоженных по указанию Генриха VIII или приспособленных к другим нуждам. Устоял против разрушения Савойский дворец, свидетель французских войн Эдуарда III.

Дворец графа Уорика в Доугейте, между речкой Уолбрук и Темзой, все еще стоит. Над городом возвышался Тауэр, где действие пьес Шекспира происходит куда чаще, чем в любом другом здании. Стоун-Хаус на Ломбард-стрит был известен как Кинг-Джонс-Хаус. Существовал и Кросби-Холл, где Ричард III должен был короноваться. Не удивительно, что шекспировские исторические пьесы задуманы в самом сердце города, там, где он жил и работал. Но чудо Лондона конца шестнадцатого столетия заключалось в его самообновлении. Его напор и энергия подпитывались от непрерывного притока молодости. Было подсчитано, что половине городского населения было меньше двадцати лет. Именно поэтому город жил так шумно, напряженно, энергично. Никогда после не бывал он столь молодым. Десять процентов населения составляли подмастерья, а они славились веселым нравом и необузданностью. Лондонцев часто сравнивали с пчелами, которые легко собираются в рой и инстинктивно действуют сообща.

С другой стороны, продолжительность человеческой жизни в этом полнокровном городе, будь то бедный приход или богатый, была очень низкой. В дневнике начала шестнадцатого века читаем, что автор «достиг сорокалетнего возраста, за порогом которого начинается старость». Знание того, что жизнь будет коротка, должно было отражаться на поведении многих лондонцев. Им выпадал краткий миг существования среди царивших повсюду болезней и смерти. В такой обстановке жизнь становится более динамичной. Это достойная почва для драмы. Писатели-елизаветинцы накапливали опыт с большим рвением и скоростью. Они были энергичнее, острее, ярче, чем их современники в любой части королевства. При мысли о правлении Елизаветы часто представляется стареющая королева, окруженная своевольными, безрассудными мальчишками; как ни странно это выглядит, такова часть подлинной исторической картины. Мальчишки — и девчонки — наполняли улицы Лондона, покупали и продавали, болтали и дрались между собой.

Вот почему это время справедливо видится эпохой авантюристов и прожектеров, мечтателей с не знающими границ замыслами. Основание акционерных компаний и развитие колониальных предприятий, путешествия Мартина Фробишера и Фрэнсиса Дрейка были частью той же стремительной активности. Это был мир молодых, в котором воодушевление и честолюбие могли завести куда угодно и как угодно.

Это был мир Шекспира.