Эфиопия

Эфиопия

1

Соседство с Египтом — древнейшим государством мира (только Вавилону историки позволяли оспаривать этот приоритет), казалось, исключало мысль о самостоятельности эфиопской культуры. Орудия каменного века, найденные в Британском Сомали, говорили, что человек появился в Восточной Африке очень давно, но доказательств существования в древности самостоятельной оседлой культуры не было.

Раскопки древнего Аксумского царства, достигшего расцвета в первые века нашей эры на территории северной Эфиопии, выявили несомненное влияние на него Египта.

Правда, по эфиопской легенде, государство эфиопов пошло от царя Соломона и царицы Савской, то есть возникло за несколько тысячелетий до Аксумского. Легенда рассказывала, как, наслышавшись о мудрости царя Соломона, отправилась царица Савская к нему в гости, как пленен был Соломон ее красотой, как хитростью заставил ее выйти за него замуж, как родился у них сын Менелик, как Савская уступила сыну корону Эфиопии и как Менелик дал начало династии, которая правит Эфиопией по сей день. Но документы не подтверждали легенду, и историки не без оснований полагали, что культивируется она не ради истины, а лишь затем, чтобы внушить народу Эфиопии и всему миру мысль об исключительности эфиопской правящей касты.

Мало знали об Эфиопии греки. В поэмах Гомера эфиопы живут на краю света, обедают с богами, и солнце встает и садится в их стране. Первый историк мира Геродот писал, что в Эфиопии «много золота, водятся громадные слоны, деревья всевозможных пород растут в диком состоянии <…> живут люди огромного роста, красивейшие и долговечнейшие». Откуда такой восторг у древнегреческих писателей? Не говорит ли он о высокой культуре эфиопов?

Трудно сказать, насколько серьезно относился Вавилов к этим легендам. Во всяком случае, отметать их с порога не стал и даже конспективно изложил в дневнике историю царицы Савской.

Но у Вавилова был другой, более надежный метод. Он рассчитывал, что культурные растения лучше, чем легенды, смогут рассказать древнюю историю Эфиопии. С их помощью он надеялся дать ответ и тем биологам, которые отрицали идею центров формообразования, считая, что концентрация генов в установленных Вавиловым очагах объясняется исключительно разнообразием природных условий горных стран. Эфиопия расположена на относительно плоском нагорье, хотя и прорезанном глубокими — до двух километров — каньонами. Природные условия здесь однообразны: почвы одинаково плодородны, климат мягкий, влажный…

Эфиопия была такой лакмусовой бумажкой, с помощью которой представлялось возможным выявить все значение теории центров.

Ему надо было сделать это.

И он еще раз пускается в плаванье по бурному морю, почти не имея шансов на успех. 6 января перед отходом парохода пишет Елене Ивановне из Марселя:

«Милая, судьба решается. Вопрос, пустят ли на пароход. Всего писать не могу. А шансы 10 против 90. Может быть, пропадет зря месяц, да еще в бурную погоду (январь) буду в Средиземном и Кр[асном] море <…>.

В Марселе оказались большие усложнения, все по части проклятых виз. Все мои надежды на помощь Парижа не оправдались. Поэтому так упали шансы»*.

10 января. На пароходе.

«2 дня не могу писать, да и сегодня голова еще тяжелая. Не выношу моря. Еще 7 или 8 дней. Завтра в Порт-Саиде, откуда постараюсь бросить письма, хотя мне на берег выйти нельзя.

Моя ориентировка насчет вхождения в страну солнца пока дала мало убедительные сведения. Сводка продолжает определяться 90 шансами против 10<…>.

Настроение мое в связи с трудностями, неопределенностями и переездом по морю — не радужное.

Если все дело ограничится Эритреей, а в ней мне много делать нечего (за глаза месяц, а м[ожет] б[ыть], и гораздо меньше), то в марте буду снова в Италии и буду тебе телеграфировать о выезде»*.

11 января.

«Сегодня, dear, в Порт-Саиде. Море тише, и я немного ожил. За день переезда по Суэцкому каналу приду в себя. И может быть, смогу писать. Пока из этого ничего не выходит. Глотаю только книжку за книжкой по Абиссинии. Ее я уже знаю литературно, как мало других стран.

По чечевице (да и по всем культурам) не хватает Верхнего Египта, Испании и Абиссинии. И засим, в сущности, можно приступить к полному синтезу. Нужно бы Кашмир, Индию пополней, но на худой конец юж[ный] Афганистан заменит Индию да и Кашмир.

Начинаю бомбардировать Верхний Египет и Судан и, думаю, получу все. В чечевице я теперь заинтересован не меньше тебя, ибо немного знаю и люблю ее.

На ней мы поймем и все бобовые.

На всем пароходе, кажется, я только один еду в Djibouti. Попутчиков пока не нашел. Знаю только, россиян не пускают, таков закон»*.

12 января. П. П. Подъяпольскому. Суэц.

«Направляюсь, Петр Павлович, теперь прямо ко львам в Сомалию и Эритрею. Главное желание проникнуть в страну солнца Эфиопию. Завтра в Красное море и дальше к Индийскому океану. К морю возымел идиосинкразию. Но как нарочно, визы мотают взад и вперед по Средиземью»*.

И еще одно письмо Елене Ивановне от 14 января:

«Красное море <…>. Входим в тропики, уже нельзя спать с закрытым окном. Джентльмены и леди на пароходе облачились в белое. Я в костюме отстал совсем. Джентльмены 1-го класса меняют костюмы, как леди, еерое, коричневое, черное, белое. А об леди и говорить нечего, целый гардероб. Каждый день новое и разное утром и вечером.

Мой рейс самый короткий — 12 дней. А большинство едет на Мадагаскар (22 дня), на острова Маврикии, Объединения (32 дня).

Пока терпимо. В Средиземье было хуже <…>. Через три дня в Джибути»*.

В Джибути выясняется, что Эфиопия не знает статута виз. Достаточно печати губернатора Французского Сомали. Любезный офицер, регистрировавший приезжих, расспросив Вавилова об Октябрьской революции и заметив одобрительно: «Дело пойдет», — сам вызвался пройти к губернатору и скоро возвратил паспорт с необходимой печатью.

И все?

Вавилов не мог поверить. Пошел к эфиопскому консулу. Тот подтвердил: для въезда в Эфиопию больше ничего не надо. Иностранец должен ехать в Аддис-Абебу и на месте испрашивать разрешение на экспедицию.

Вавилов успел еще обследовать базар и соседние деревни, записать в дневнике мысли о влиянии на этот район культур Эфиопии и Аравии. А на утро следующего дня он стоял у окна вагона, за которым простиралась мертвая пустыня, бугрящаяся песчаными дюнами.

Солнце накаляет вагоны, от духоты легкие словно заполнены ватой, но открыть окно невозможно: поезд вздымает тучи пыли, она и без того скрипит на зубах.

Поезд пересекал знойную пустыню, вот уже много столетий охраняющую независимость Эфиопии, чьи богатства привлекали стольких завоевателей.

О чем думал Вавилов, глядя на проносящиеся за окном безжизненные пески? Может быть, воображение рисовало толпы римских воинов, двигавшихся некогда на Эфиопию; за каждым из них шло по пяти рабов с кувшинами воды; по мере того как кувшины опустошались, рабов оставляли умирать в пустыне…

Или он вспоминал о походе английского генерала Нэпера, чьи войска разбили армию негуса, но не смогли одолеть палящий зной…

Он направлялся в Эфиопию один, без армии и без рабов. У него были другие цели, и он рассчитывал на успех. Но не знал, как еще встретят его в эфиопской столице.

Может, повременить с въездом в Аддис-Абебу? Да и поезд тащится туда три дня. Потому что по ночам движение прекращается: несмотря на строжайший запрет, сомалийцы частенько разбирают пути.

Первая ночевка — в Деридава. А рядом Харар — центр крупного земледельческого района. Может быть, сначала его исследовать?..

Пустыня отступает, появляется скудная растительность. Причудливые деревья повторяют линии выветрившихся скал, похожих на разрушенные замки. Разрушенные замки часто будут вспоминаться Вавилову в Эфиопии; именно на них окажутся похожими «слоны растительного мира» — гигантские баобабы, которые он встретит в конце путешествия…

Все гуще трава, все чаще среди нее раскидывают зонтичные кроны акации. Саванна — степь тропиков. Здесь пасутся дикие козы, страусы, зебры, антилопы. Они держатся подальше от колючих кустарников, где прячутся леопарды и львы. Впереди круто вздымается Абиссинское плато, тоже похожее на старый замок. Два локомотива с трудом втаскивают на него пять небольших вагонов.

Но вот подъем взят, дорога круто поворачивает на юг. Перед глазами путешественника цепь пологих холмов. По склонам их взбираются плантации кофейного дерева; среди деревьев — круглые хижины из прутьев, обмазанных глиной, а дальше поля пшеницы, тэффа, ячменя, сочные луга со стадами тонконогих баранов.

К моменту, когда поезд остановился на станции Деридава, решение Вавилова окончательно созрело. Он отправился в Харар и без шума снарядил караван.

Это был риск, и он знал, что рискует. Позднее, странствуя по Эфиопии, он часто наталкивался на военные разъезды. Открытый лист с тисненым изображением льва и двумя печатями — императрицы Заудит и раса Таффари — действовали безотказно. К счастью, в Хараре он такого разъезда не встретил.

За десять дней он обошел обширный земледельческий район. Пшеница, полба, ячмень, тэфф, горох, нут, сафлор, кунжут, дурра — поля создавали такое впечатление, что засеяны не безграмотными крестьянами, а ботаником-коллекционером.

«Все оригинально, за что ни тронься»*,— записал в дневнике Вавилов.

Да, оригинально было все. Он знал, что своеобразный злак тэфф, напоминающий мелкое просо, не возделывается нигде в мире, кроме Эфиопии. Причем тэфф в экономике страны играет решающую роль: это главное хлебное растение.

Сельскохозяйственные орудия тоже оказались совершенно особыми: нигде еще Вавилов не видел плуга в виде гвоздя, нигде не встречал, чтобы зерно мололи, растирая его на большом плоском камне, а нередко — просто прогоняли по зерну скот.

Культур здесь возделывалось немного. Совсем не было плодовых и почти не было овощных, так свойственных странам Средиземноморья. Что ж! «Самое отсутствие этих шаблонов культуры Старого Света уже свидетельствует об оригинальности земледельческой культуры Абиссинии», — писал впоследствии Вавилов.

Так разные нити снова сплелись в единый узел концепции. Он мог бы сказать, как когда-то при обследовании гератского оазиса в Афганистане: «Направление путешествия было выбрано правильно».

3

Прежде чем двинуться на Аддис-Абебу, он отправил в Ленинград тридцать посылок и несколько писем. Вот одно из них от 30 января:

«Закончил Харарский район. Нашел для себя много любопытного, и вся наша работа станет более осмысленной, если удастся сделать все, что наметил. Для гороха, твердой пшеницы это исходный центр. По чечевице разнообразия не видел. Красная форма с примесью черной <…> средних размеров.

Завтра направляюсь в Аддис-Абебу.

Началась походная жизнь. Караван, солдаты, клопы — словом, „simple life“.[77] Но все это ничего, лишь бы сделать, что надо»*.

Культуры Харарского района поставили перед Вавиловым и ряд новых, совершенно неожиданных вопросов. «Интересно отсутствие Aegilops. Эту невязку надо расшифровать»*,— записывает он в дневнике.

Факт был действительно странным и, главное, не случайным, потому что с тем же Вавилов столкнулся еще в Афганистане. Эгилопс — ближайщий дикий родич пшеницы. Этот ботанический род легко скрещивается с пшеницей, и можно было полагать, что пшеница связана с ним общностью происхождения. Растение это не редкостное. Вавилов встречал его и в северном Афганистане, и в странах Средиземноморья. Но в Кабульском оазисе, где по его представлениям берет начало культура мягкой пшеницы, эгилопса обнаружить не удалось. И вот теперь его не оказалось в Эфиопии, где сосредоточен основной потенциал генов твердой пшеницы.

Причем Вавилов увидел, что пшеница не исключение.

«Из общих фатов, — записывает он в дневнике, — надо отметить отсутствие родоначальников и диких родичей <…>. Еще все это надо проверить <…>, но факт в общем очевиден и очень важен для философии»*.

Этот факт, за которым — он чувствовал — кроется важнейшая закономерность, и мучил его потом два дня пути до Аддис-Абебы и еще два месяца странствий по Эфиопии. Не случайно на страницах абиссинского дневника он вновь и вновь к нему возвращается.

Аддис-Абеба — «цветок весны». Круглые приземистые домишки тонут в эвкалиптовом лесу. Прежде столица Эфиопии кочевала каждое столетие. Вырубив окрестные леса, жители бросали ее и строили город в другом месте. Но вот в конце прошлого века какая-то европейская миссия завезла в Эфиопию эвкалипт. Император Менелик II сумел оценить австралийского гиганта. Он приказал насадить эвкалипты и ввел строгие правила вырубок. С тех пор нужда переносить столицу отпала. Быстрорастущие великаны молчаливо свидетельствовали о том огромном значении, какое могут иметь для страны ввезенные издалека растения.

Наследнику престола расу Таффари (нынешнему императору Хайле Селассие) Вавилова представил французский посол, предупрежденный госпожой де Вильморен. Рас Таффари — фактический правитель страны — принял его любезно и с интересом слушал о цели экспедиции. Правда, когда Вавилов стал говорить об эфиопской пшенице, регент покачал головой и сказал, что пшеницы в его стране плохие. Он даже вышел во внутренние покои и вернулся с початками кукурузы.

— Вот это пшеница! У нас такой нет.

Но открытый лист обещал в ближайшее время.

А пока Вавилов объезжал окрестные деревни, обследовал базар Аддис-Абебы.

Послы разных стран наперебой устраивают в его честь обеды. Он использует их для дипломатических переговоров. Просит у английского посла визы в Судан и Египет — хотя бы транзитные. Но посол ловко переводит разговор на другие темы.

Вавилова одолевают всевозможные авантюристы, предлагающие продать свои земли под будущую советскую миссию. Русские эмигранты, недовольные хорошей встречей «агента большевиков», распускают о нем вздорные слухи.

Вавилов записывает в дневнике:

«Нервы мои уже вышли из равновесия. Кругом появилась тьма типов, которые устраивают всякие пакости»*.

Неожиданное приглашение кирасу Таффари еще больше взвинчивает его. Неужели в экспедиции отказано?

Но правитель страны встречает Вавилова с прежней любезностью. Принимает в интимной обстановке, один на один, даже без переводчика (он сносно говорит по-французски). Оказывается, будущего императора интересует Октябрьская революция, жизнь Советской страны, Советская Конституция. И больше всего — как это удалось свергнуть царя и почему армия изменила ему. Расспрашивает долго, «интересуясь практически всеми подробностями», как иронически писал Вавилов.

В дальние походы эфиопы отправляются на мулах. Вернее, сами идут пешком — на мулах везут поклажу.

Чтобы ускорить продвижение и облегчить путь караванщикам, Вавилов, кроме мулов, для каждого покупает по ослу: они много дешевле. Но как только ослы появились во дворе французской гостиницы, где снаряжалась экспедиция, с трудом набранная разноязыкая толпа караванщиков разбежалась. Оказывается, в Эфиопии мужчине зазорно ехать на осле…

Вавилов решает по крайней мере купить людям сандалии, чтобы они не шли босиком. Но сандалии в тот же день исчезли, перепроданные на базаре, и перед путешественниками вновь стояла «босая команда». Пришлось купить новую партию сандалий и до времени упрятать их в тюк.

Но вот все готово: караван снаряжен, открытый лист, в котором профессор Вавилов именуется «гостем Эфиопии» и местным властям предписывается оказывать ему помощь, у путешественника на руках. Можно выступать? Нет.

Переводчик, рекомендованный итальянским послом, говорит, что у губернатора Аддис-Абебы надо заключить договор с караваном — таков порядок. Окруженный шумной ватагой, Вавилов идет к губернатору.

Он обязан внимательно относиться к людям? Что ж, это необходимо. Кормить и лечить их? Естественно. В случае смерти, похоронить по принятым в стране обычаям? Да. Три раза в месяц давать глистогонные средства? Забавное требование, но для Эфиопии понятное: здесь все едят сырое мясо. Впрочем, в Эфиопии растет дерево, сушеные соцветия его — коссо — отлично расправляются с солитером.

Вавилов готов подписать договор, но где же… обязанности каравана? Их в договоре нет!..

— Как быть, если кто-нибудь нарушит дисциплину? — спрашивает Вавилов у губернатора.

— А вы возьмите кандалы, — невозмутимо отвечает чиновник.

— То есть как?

— Очень просто, возьмите кандалы, так делают все — и англичане и французы.

— Ну, знаете, такому примеру я следовать не могу.

— Что ж, попомните, молодой человек.

Вавилов подписал договор: рядом с его росчерком появилось одиннадцать корявых крестов.

4

«На 2 месяца нужно держать в воле нервы. Предвидится кафиристанский аналог. Это чувствую»*.

Так записал Вавилов в дневнике за несколько дней до выступления. Он оказался не прав. Кафиристан не повторился в Эфиопской экспедиции, как ничто не повторяется в жизни. В Эфиопии он столкнулся с другими трудностями…

Вавилов пересекает основной земледельческий район — Годжам. «Огромные посевы абиссинского тэффа, любопытные своеобразные и разнообразные абиссинские пшеницы в невероятной пестроте форм, смешанные посевы ячменей, в том числе и черных голозерных, не известных нигде в мире, кроме этой страны. В большом количестве попадаются оригинальные местные абиссинские формы чечевиц, нута, гороха, чины, Около построек обычно растут огромные кусты дикой клещевины. Тут же своеобразная капуста-горчица, дающая большое количество семян, но в то же время используемая ради листьев. Много полбы».

Сборы превосходят все ожидания. Можно считать, что экспедиция проходит отлично.

Народ здесь приветлив, нечего опасаться предательского удара фанатика, уверенного, что, убивая «неверного», он совершает богоугодное дело.

Но… не слишком ли гостеприимно встречают путешественника, а с ним и весь караван в эфиопских селениях?

К сырому мясу, густо сдобренному перцем, подается в больших кувшинах эфиопское пиво — тала и в маленьких тэч — крепкий перебродивший мед. После попойки не соберешь и половины караванщиков. Они нашли дружков и с утра продолжают пить. А ведь пеший путь и без того медлен, к тому же экваториальный день слишком короток.

Ночью подвыпившие караванщики, беззаботно спят, и начальник экспедиции должен до утра дежурить у костра.

…Рыжие языки пламени безуспешно борются с навалившейся со всех сторон тьмой. Тьма беспокойна. Она оглашается ревом леопардов и шакалов, хохотом гиен. Мулы рвутся. Жмутся к огню. Хищники подходят совсем близко, и темнота светится звездочками их глаз.

Вавилов стреляет в воздух. Подбрасывает в огонь поленья. Заваривает эфиопский кофе, один глоток которого прогоняет сон.

Чтобы держать в руках нервы, он старается не думать о караванщиках, не понимающих, что такое дисциплина. Может быть, он вспоминает старинную легенду о происхождении культуры кофе? Легенда рассказывает, как однажды пастух в Эфиопии заметил, что овцы и козы, поевшие листья кофейного дерева, ночью не спят, а бегают и резвятся. Пастух рассказал о своем наблюдении мусульманским монахам. Те решили попробовать чудодейственное растение на себе. Чтобы легче переносить ночные бдения, положенные по их религиозному уставу. С тех пор-де кофе начали потреблять, а потом и возделывать.

Насколько верна легенда — судить трудно. Но Эфиопия — родина кофе, хотя основное производство его в Бразилии. Исследования это подтверждают: слишком уж велико в Эфиопии сортовое разнообразие кофейного дерева, и только здесь оно растет в диком состоянии.

Путь — в таинственную Каффу. Затерянную в тропических дебрях провинцию, где до сих пор еще встречаются целые леса дикого кофе. От кофе и произошло название этой страны.

Лишь в конце прошлого века, когда император Менелик II покорил Каффу, в нее смог проникнуть первый европеец — русский путешественник Булатович…

Все выше и неприступнее горы. Они то покрыты непроходимыми лесами, то поблескивают на солнце антрацитом базальтовых скал. Тропу прорезают глубокие каньоны. Осторожно, цепляясь за ветки деревьев, спускаются караванщики на дно, переводят упирающихся мулов через шумные потоки, потом карабкаются вверх по скользкой каменистой тропинке.

Тропу пересекает особенно глубокий и неприступный каньон. По дну его несет мутные воды Голубой Нил. Вот она — магистраль, питавшая на протяжении тысячелетий водой и плодородным илом великую египетскую цивилизацию. Вавилов убежден — по этой же магистрали двигались в долину Нила и культурные растения, прежде всего полба и твердая пшеница. Не Египет дал Эфиопии культурные растения, как думает большинство ученых, а Эфиопия Египту.

Стены каньона отвесны. Сейчас, в сухой период найти брод через сильно мелеющую реку нетрудно, но как выбраться потом из ущелья?

Три дня ищут путники переправу. Наконец замечают на противоположном склоне тропинку. Но переправляться еще нельзя: надо ждать утра, когда спят крокодилы.

Перед рассветом проводники спускаются к реке, сотнями выстрелов в воду распугивают сонных чудовищ. Несколько туш всплывают суковатыми бревнами. Продолжая стрелять в воду, караванщики вводят в нее сбившихся в кучу мулов. Потом одолевают двухкилометровый подъём и выходят на тропу, вьющуюся между скал и деревьев, среди которых выделяется причудливый канделябровый молочай. Заросли его в этой дикой местности напоминают Вавилову «мрачное кладбище с горящими свечами».

Генерал, охраняющий верховья Нила, радушно принимает «гостя Эфиопии», угощает караван, показывает пойманную львицу, приглашает вместе поохотиться. «Все это прекрасно, — замечает Вавилов, — но надо торопиться, а главное, после трех дней не соберешь половины караванщиков». Он отклоняет любезное приглашение.

Он спешит к знаменитому озеру Тана — истоку Голубого Нила. В период дождей бурные потоки устремляются в озеро, и оно, как переполненная чаша, изливает избыток вод в Голубой Нил, который, сделав петлю по горным ущельям Эфиопии, устремляегся на север. От этих дождей, «слезы Изиды», как называли их древние египтяне, и зависят разливы Нила. Озеро Тана — одно из самых удивительных в мире. Перед рассветом с остывшего за ночь берега устремляются к центру его массы холодного воздуха. Все усиливаясь, ветер разводит опасную для лодок волну, но ровно через четыре часа стихает. И начинает дуть в обратном направлении. И так изо дня в день десятки тысячелетий.

Вавилов хотел тщательно обследовать озеро, но неожиданно его свалила тифозная лихорадка. О болезни он рассказывает скупо, лишь вспоминает «трогательное человеческое отношение» своих спутников «к чужому для них пришельцу из неведомой далекой страны». Караванщики, конечно, хорошо помнили, что с ними первый белый путешественник, запасшийся вместо кандалов сандалиями.

Приближался христианский «великий пост», весьма чтимый в этой стране «черных христиан». Семь недель он запрещал есть мясо. Элементарная логика говорила, что надо поесть мяса впрок. Так и поступала вся Эфиопия.

По совету проводника Вавилов купил барана. Тэч караванщики раздобыли сами. На привале развели костер, разделали тушу. С тревогой вглядывался Вавилов в темно-красные от отсветов пламени лоснящиеся лица хмелеющих караванщиков. Пирушка становилась все шумнее, начались жаркие споры. Вконец захмелевший караванщик вдруг решает развязать путы у мулов и отпустить их на волю. Его пытаются урезонить, но безуспешно. Начинается драка. При свете костра зловеще поблескивают ножи…

Дебошир связан. Люди засыпают тяжелым пьяным сном. Подбросив в костер побольше хвороста, Вавилов заваривает покрепче кофе…

Обогнув с запада озеро Тана, караван вышел н Гондару. Древняя столица Эфиопии обозначена на карте большим кружком. Вавилов рассчитывал попасть в крупный город. Оказалось, в Гондаре нет даже постоянного базара.

За полтора месяца люди обносились, устали. Надо дать им отдых, заменить выбившихся из сил мулов.

Деньги в Эфиопии странные, почему-то в ходу австрийские талеры 1780-го года с изображением императрицы Марии-Терезы. Но и на талеры — их с трудом выменял Вавилов в Аддис-Абебе — здесь ничего не купишь. Местная валюта — кристаллы соли и перец, «вызывающий невероятное чихание». Только с помощью губернатора удается Вавилову обменять талеры на соль.

Вавилов выступает дальше на север. Путь идет все такими же тропами, то между посевами, то в дремучем тропическом лесу, то среди причудливых скал. Все так же прорезают тропу глубокие каньоны. Начинается период малых дождей. Но дожди идут по ночам. Губчатая почва быстро впитывает влагу, и с первыми лучами солнца караван может выступать. Впереди провинция Тигре — древнее Аксумское царство. Встречаются древние обелиски с непрочтеяными надписями.

По пути в Аксум Вавилов делает открытие, которое сам называет первоклассным. Безостая твердая пшеница — давняя мечта земледельцев. Десятки лет стремятся вывести ее в разных странах селекционеры. Скрещивают твердую с безостой мягкой. Но мягкие пшеницы генетически отличны от твердых. У них другое число хромосом. Скрещивание удается редко и с великим трудом. Если же получаются в результате него безостые твердые пшеницы, то с низкой продуктивностью. А природа сама создала твердую безостую пшеницу. Как и предсказывал закон гомологических рядов. Вот они, семена, лежат на ладони…

Но Вавилов по-прежнему не встречает диких родичей основных культурных растений Эфиопии. Поразительный факт! Именно здесь, где, по всем данным, дикие растения вводились в культуру, ими, как говорится, и не пахнет. А ведь он рассчитывал найти не только уже известные дикие виды, но и переходные, те, которых можно считать истинными родоначальниками культурных форм… Не удар ли это по его теории?

А почему, собственно, удар? Не потому ли, что он все еще остается в плену взглядов Декандоля, которые сам же опроверг своей теорией центров? Декандоль и его последователи считали очевидным, что человек брал для культуры все растения непосредственно из дикой флоры. Но попытаемся представить себе этот процесс. Земля населена сотнями тысяч видов растений. Из них лишь немногие непосредственно нужны человеку; они-то и стали культурными. Но каким же сверхгением должен быть тот первый земледелец, который безошибочно выделил из множества видов самые необходимые?! Уж очень похоже это на легенду. Например, на греческий миф о Прометее, который похитил огонь у богов и передал его людям. Красивая легенда. Однако наука иначе представляет себе процесс овладения огнем. «Небо» само посылало его людям.

Бесконечные лесные пожары, от которых в ужасе бежал первобытный человек, демонстрировали ему силу огня.

Прошли тысячелетия, прежде чем он понял, что огонь может приносить не только зло, но и пользу, что он может давать тепло, охранять от диких зверей, что с его помощью можно приготавливать пищу. И тогда укрощенный огонь перекочевал в жилище человека…

Нечто подобное происходило и с некоторыми домашними животными. По крайней мере первый друг человека — собака, по имеющимся данным, сама прибилась к нему.

Не то же ли было и с растениями?

Работая над теорией центров, Вавилов выделил в отдельную главу вопрос о происхождении конопли. В чем-то вхождение конопли в культуру напоминало процесс вхождения в культуру ржи и других сорняков, но сильно отличалось от него. Конопля, и культурная и дикая, любит жирные почвы. Потому и культура ее возможна лишь при усиленном удобрении. А жирные почвы сопутствуют поселениям человека вокруг них образуется почвенный слой, удобренный органическими отбросами. И конопля (дикая!) издавна прибилась к человеческому жилью, вместе с кочевыми племенами перебиралась с места на место. Прошли тысячелетия, прежде чем человек обнаружил полезные свойства у своего непрошеного спутника и начал его возделывать…

Наверное, Вавилов задавал себе вопрос одинока ли конопля? Но оставил его без ответа. А теперь припомнил, есть другое растение, которое ведет себя так же. Это отдельные виды крапивы. Обычной крапивы, что теснится вдоль деревенских плетней и доставляет столько беспокойства ребятишкам. Они тоже сами прибились к человеку, но не стали культурными, потому что не обладают ценными для хозяйства качествами. Но неужели конопля и крапива — это своего рода фокусники в царстве растений?

Человек своим появлением внес важные изменения в географическую среду. А среда — основной фактор, направляющий действие отбора. Под влиянием естественного отбора в новой географической среде возникают новые формы, виды и роды организмов, которые в других условиях не могли бы существовать. С появлением человека и должны были возникать у многих растений формы, все больше приспособленные к существованию вблизи человеческого жилья. По дарвинскому закону дивергенции (расхождения), отдельные расы должны были формироваться в разновидности, разновидности в виды и даже в отдельные роды. Все это могло происходить задолго до возникновения земледельческой культуры. Прошли тысячелетия, прежде чем кочующий человек заметил, что жилье его окружено особыми формами растений. Потребовались еще сотни лет, чтобы он убедился, что многие из этих растений съедобны. Он начал собирать плоды и от случайных сборов перешел к систематическим. И еще тысячелетия должны были пройти, прежде чем человеку стало недоставать тех семян, что давала ему природа, и он начал возделывать растения, превратив их тем самым в культурные.

Вавилову стало ясно, что некогда отделившиеся в процессе эволюции дикие предки многих культурных растений, прибившись к человеческому жилью, могли перекочевать вместе с человеком в совершенно другие географические области; поэтому дикие родичи могут и не встречаться в центрах происхождения культурных видов. «Словом, в нашем представлении, — резюмировал Вавилов в своем дневнике, — подтвержденном фактами изучения географии многих культурных растений и им соответствующих диких родичей, мы неизбежно приходим к признанию более глубокой связи культурных растений с человеком, чем это принято думать.

Надо оставить в стороне представление о Прометеях, которые добывали огонь с неба, открывали в тысячах видов полезные растения, трансформировали их»*.

К сожалению, эти строки так и остались в дневнике Вавилова. Может быть, потому что они предназначались для книги «Земледельческая Абиссиния», беглый набросок которой он сделал еще в экспедиции, но которую так и не успел написать. А возможно, он не опубликовал гипотезу по другой причине. Слишком умозрительными должны были показаться ему эти рассуждения.

Для многих культурных растений вопрос их связи с дикими родичами до сих пор остается без ответа. Для других он найден, но место обитания дикого родоначальника не всегда совпадает с концентрацией генов происшедшего от него культурного вида. Надо думать, специалисты оценят глубину того решения, которое предлагал Вавилов для снятия этого противоречия.

Тропа опять круто спускается на дно ущелья. Здесь течет река Такказе, как и Нил, кишащая крокодилами. Переходить ее можно лишь утром. Путники разбивают палатку на низком песчаном берегу. Караванщики быстро засыпают. Вавилов включает фонарь, достает дневник. Пишет.

Вдруг давно заснувший переводчик громко вскрикивает. Вавилов, вздрогнув, оборачивается. И видит, что пол палатки шевелится. Полчища фаланг и скорпионов вторглись в нее. Они лезуг на кровати, хищно раскрывая челюсти. Все выскакивают из палатки. Надо немедленно уходить с гиблого места. Но куда? Переходить в кромешной тьме кишащую крокодилами реку?

Вавилов решает задачу как ученый. Ясно, что насекомые наползли в палатку на свет. Погасить фонарь, значит оставить их внутри. А что, если вынести фонарь наружу?.. Фаланги и скорпионы начали выползать из палатки. Но многие, забившись в дальние углы, не выходят. Вавилов вносит фонарь в палатку, суживает световую щель, и насекомые выстраиваются вдоль полоски света, как солдаты. Медленно вынося фонарь, Вавилов, точно на веревочке, выводит непрошеных гостей, укрепляет фонарь перед входом.

За рекой дорога становится опасной: караваны здесь нередко наталкиваются на разбойников. Караванщики боязливо всматриваются в густые заросли сорго, которые идут вдоль тропы. Чтобы подбодрить людей, Вавилов идет впереди каравана. Так идут они молча, почти не переговариваясь, целый день. Вдруг из зарослей выходя люди с ружьями… Встреча с европейцем для них неожиданна. Они знают, что каждый европеец вооружен и лучше его не трогать.

Но надвигающаяся ночь осложняет положение. Встречные вежливо кланяются, приглашают переночевать в соседней деревне. Хочешь не хочешь, а приглашение приходится принять. Вавилов разбивает палатку, собирает людей на короткое совещание. Решает пустить в ход свой неприкосновенный запас: две бутылки отличного коньяка. Отправленный с этим подарком переводчик возвращается навеселе, е кувшином тэча, жареными курами, большой охапкой блинов. Видно, он хорошо справился со своей миссией.

Но благодушествовать нельзя. Вавилов покрепче заваривает кофе, в три часа ночи поднимает людей, а в четыре, задолго до рассвета, когда перепившиеся разбойники безмятежно спят, караван бесшумно покидает деревню.

Скоро посевы исчезли, а с ними исчезли и селения. Караван пересекает каменистую полупустыню с редкими пучками выжженной бурой травы. День, второй, третий идут путники по пустынной местности… Корма для скота достать невозможно. Наконец они входят в деревню. Вавилов закупает побольше ячменя, дает вволю наесться животным… А наутро два мула падают. Вспухшие животы указывают на тимпанит — бич животных. Болезнь началась от перехода после голодовки на обильный корм. Днем, уже в пути, один за другим падают еще четыре мула…

До предела нагруженный караван с трудом продвигается вперед.

Вавилов снова и снова мысленно перебирает свои находки. Откуда такое обилие темноволосых форм? Взять пшеницу. Среди ее посевов множество фиолетовых колосьев. «Будто черным дождем омыты пшеничные поля», — писал Александр Роскин в уже упоминавшейся книге «Караваны, дороги, колосья». Но в Эфиопии черным дождем или фиолетовым загаром, — другая, не менее яркая, но более точная метафора Роскина (он пишет: «Молодые всходы — серо-бурого цвета. Проходит июль, и солнце бросает на посевы фиолетовый загар: проступает пигмент, превращая пшеницу в черный хлеб черного континента»), — омыты (или покрыты) не только пшеничные поля. Ячмень, тэфф, другие культуры тоже представлены многими темными формами, точно наложили на посевы свой отсвет (позволим себе и мы метафору) черные базальты окружающих скал. Царство доминантных генов! Ведь многочисленные скрещивания самых разных растений давно уже позволили генетикам сделать вывод: темная окраска обычно доминирует над светлой. Факт этот не удивлял Вавилова: доминантные признаки и должны господствовать в центрах происхождения растений — это прямо следовало из его теории.

Но он вглядывается в пасущиеся стада овец и коз, в ослов, происхождение которых из Эфиопии было уже твердо установлено. Среди домашних животных тоже преобладали темные масти.

А чернокожие тела караванщиков, как и всех жителей Эфиопии? Антропологи утверждали, что человек впервые появился именно здесь, в Восточной Африке и в Передней Азии. Значит, в центрах происхождения господствуют доминантные признаки; при расселении вида по земле они утрачиваются в первую очередь, и на периферии вьпцепляются рецессивы. И это справедливо не только для растений, но равно для животных, человека и даже паразитических насекомых (Вавилову пришлось вспомнить черных вшей, которыми кишели рабаты Афганистана). Это же всеобщий закон!

Точности ради следует сказать, что эта мысль возникла у Вавилова еще во время путешествия по странам Средиземноморья. 6 января 1927 года, то есть накануне отплытия в Эфиопию, он писал Елене Ивановне:

«Голова моя заполнена сейчас одной правильностью, к[ото-р]ую как будто бы удалось схватить. Я понял существо геогр[афической] правильности в распределении ген. Конечно, началось с культ[урных] растений, но суть вполне применима и к человеку.

Эфиопия — центр доминантных ген, и к северу идет изоляция рецессивов. Это проходит замечательно просто и до черта ясно. В сути я не сомневаюсь. Но нужно еще с миллион фактов. Это одно стоит поездки. Грубо говоря, в Эфиопии, в неграх скрыты гены всей Европы. Фиолетов[о]зерн[ые] и чер[ные] пшеницы Абиссинии закрыли гены Севера, к[отор]ые вышли на простор севера, где господствует дисперсия.

Отсюда на очереди гибель скрещиваний, которые надо сделать»*.

«Миллион фактов», нужных для подтверждения этой идеи, и нашел Вавилов в Эфиопии.

Мысль так захватила его, что, едва окончив экспедицию, на борту парохода, который увозил его в Италию, он написал статью и отослал ее в Ленинград для «Трудов по прикладной ботанике, генетике и селекции».

5

Эритрея — продолжение Эфиопии. Но дороги здесь иные. Итальянцы за время своего господства успели проложить удобные шоссе, которые напомнили Вавилову, что их предки — римляне — были первоклассными строителями дорог. Минуя оазисы дикой финиковой пальмы, рощи дикой маслины, плантации кофейного и дынного деревьев, фруктовые сады, Вавилов направился в столицу Эритреи Асмару — современный европейский город.

На обеде у губернатора Асмары он познакомился с директором департамента земледелия доктором Венидиктисом. Тут же ученые выработали план совместного путешествия по земледельческим районам Эритреи.

Эритрея много разнообразнее внутренней Эфиопии по природным условиям. К северу — границе с Суданом — резко уменьшается количество осадков. Монотонная саванна разнообразится здесь гигантскими баобабами.

Культурная флора горной Эритреи дополняет эфиопскую. Здесь уже сказывается влияние Европы. Фруктовые деревья, мягкая пшеница — явно культуры заимствованные. Красный перец, ставший в северной Эфиопии обменной валютой, завезен португальцами, вторгшимися в Эритрею и Северную Эфиопию в XV веке. Но в целом культура Эфиопии и Эритрея оригинальна.

«Хотя современные историки и археологи склонны считать абиссинскую культуру заимствованной, вторичной, изучение видового и сортового состава культурных растений и агротехники свидетельствует обратное, — делал окончательный вывод Вавилов. — Наличие родовых эндемов, как тэфф, нуг, абиссинский банан-энцете, вид горчицы-капусты Brassica corenata, совершенно оригинальные виды пшеницы <…> — все это при сравнительном изучении неизбежно и логически приводит к признанию горного абиссинского очага самостоятельным, заслуживающим выделения. Своеобразный скот, овцы и козы, оригинальный плуг с длинным грядилем, самобытный набор орудий, сохранившаяся мотыжная культура, весь обиход, приготовление спиртных напитков, наконец, пища, лекарственные растения <…> — все это определенно доказывает значительную автономию абиссинского очага».