Глава третья. ОПОЗДАВШИЙ НА ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава третья.

ОПОЗДАВШИЙ НА ОТЕЧЕСТВЕННУЮ ВОЙНУ

«Исчезла надежда к миру», — записала в феврале 1812 года в дневник Варвара Ивановна Бакунина, жена петербургского гражданского губернатора. Гвардейские полки готовились к походу к западным границам. Настроение в Петербурге было тревожным: «Вместо веселия и сумасбродства масляных <празднеств> везде тихо и уныло; беспокойные лица отъезжающих и печальные остающихся вселяют грусть и в тех, кои не участвуют в расставаниях и не провожают близких сердцу»[36].

Николаю Павловичу было кого провожать. В марте ушёл с колоннами Литовского полка Владимир Адлерберг. 9 апреля старший брат Николая и Михаила, император Александр Павлович, простился с царской фамилией. В сопровождении великих князей он поехал в Казанский собор на «молебен в путь шествующим с коленопреклонением». Оттуда — вслед за войсками.

«Государь плакал, и все с ним; по окончании молебствия митрополит благословил Государя, который простился с братьями, поклонился всем и сел в коляску. Несколько десятков тысяч народу, собравшегося на тротуарах перед церковью, закричало "ура"; стоящие на крыльце чиновники и все бывшие в церкви повторили те же восклицания со слезами; Государь скоро ускакал из вида, но народ бежал долго за ним вслед»[37].

«Отъезд государя в армию был для нас двоих ударом жестоким, — вспоминал позже Николай, — мы чувствовали сильно, что и в нас бились русские сердца, и душа наша стремилась за ним! Но матушке не угодно было даровать нам сего счастия»[38].

Оставалось возвращаться в учебные классы, к тетрадкам. В день вторжения Наполеона проводить первые интегральные исчисления, в дни Смоленского сражения записывать урок о поставках строевого леса из Смоленской губернии в Московскую, в день Бородина зубрить надоевшую за год полемику Болтина и Щербатова о русских древностях, в канун оставления Москвы корпеть над цифрами промышленной статистики…[39] Своего рода отдушиной были письменные переводы из «Истории Семилетней войны» Архенгольца и изучение артиллерийского дела.

«Одни военные науки занимали меня страстно, в них одних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположением моего духа», — признавался Николай[40]. В его архиве сохранились различные выписки о ходе боевых действий, копии приказов, писем очевидцев, известий из Главной квартиры русской армии, залихватских афишек Ростопчина…[41]

Даже в самый мрачный день войны, в начале сентября, когда Петербург был шокирован известием об оставлении Москвы, а «все бывшие при дворе впали в уныние»[42], великий князь не отчаивался. Он заключил пари с сестрой Анной, поставив серебряный рубль на то, что уже к 1 января в России не останется ни одного неприятеля! В канун освобождения Москвы Николай Павлович писал сочинение «На любовь к Отечеству»[43].

* * *

Первого января 1813 года в Петербурге служили молебен по случаю избавления России от иноплеменного нашествия. Перед тем как императорская фамилия направилась в Казанский собор, Анна Павловна вручила брату выигранную им серебряную монету, и Николай бережно спрятал её за галстук.

На наступивший 1813 год Николай возлагал большие надежды. В июне ему исполнялось 17 лет, а это означало, что тщательно спланированный матушкой Марией Фёдоровной срок учения закончится. Русская армия начала свой Заграничный поход, и младшие Павловичи видели и ощущали себя там, «во стане русских воинов». В журналах приставленные к великому князю кавалеры отмечали возросшее прилежание учеников. Среди предметов появился новомодный и редкий тогда в преподавании английский язык — сказалось желание матушки направить сыновей с визитом в Англию после победы над Наполеоном. Впоследствии Николай «изъяснялся на английском языке с затруднением, хотя выговор у него был отличный»[44].

Вот и июнь 1813 года, семнадцатилетие. Николай закончил и закрыл тетрадь «эпистолярных экзерсисов» на французском.

И… начал новую[45]. Матушка Мария Фёдоровна не спешила прекращать уроки. Императрица тянула время, стараясь подольше удержать сына в классных комнатах. Пока подпоручик Владимир Адлерберг сражался под Дрезденом, Кульмом и Лейпцигом, Николай ждал своего часа, не забывая бомбардировать матушку и венценосного брата просьбами об отправке «на войну».

1813 год прошёл, союзные армии России, Австрии и Пруссии перешли Рейн и вступили в пределы Франции. Только в начале 1814-го, когда конец войны стал очевидно близок, Мария Фёдоровна дала своё согласие на поездку сыновей в действующую армию. Реакция Николая на такую резкую перемену жизни однозначна: «Радости нашей, вернее сказать, сумасшествия, я описать не могу — мы начали жить и точно перешагнули одним разом из ребячества в свет, в жизнь»[46]. Для Марии Фёдоровны это тоже была перемена образа жизни, но связанная с грустью и тревогой. Её последние птенцы устремлялись, как она сама писала, «в свет, на поле чести и славы»[47]. Единственным утешением для императрицы было то, что рядом с сыновьями неизменно оставался генерал Ламздорф, которого она велела Николаю слушаться и почитать как «второго отца». А у генерала была тайная инструкция: на войну не спешить, изыскивать всяческие предлоги для задержек. В результате Николай и Михаил выехали из Петербурга 5 февраля 1814 года, когда расстояние между союзными армиями и Парижем было чуть больше 100 вёрст. И только через две с лишним недели, 21 февраля, посольство добралось до Берлина.

Здесь, в Берлине, недовольство неторопливым Ламздорфом оказалось заслонено совершенно иным сильным чувством. «Тут, — вспоминал Николай Павлович, — Провидением назначено было решиться счастию всей моей будущности: здесь увидел я в первый раз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудила во мне желание принадлежать ей на всю жизнь…» Высокую стройную принцессу, дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III звали Шарлотта, и она очень напоминала свою мать Луизу, признанную красавицу. Луиза умерла, когда девочке было 12 лет[48].

Фрейлину русской императрицы, видевшую Шарлотту той же зимой, привлекли «милая наружность и детская доброта» этой девушки[49]. Как должен был быть потрясён Николай! Он столько лет воспитывался в тесной мужской компании, да к тому же в жёсткой атмосфере непомерной требовательности, а тут впервые смог общаться с совершенно иным, неземным в его глазах существом. Через много лет, накануне смерти, он скажет супруге: «С первого дня, как я увидел тебя, я знал, что ты добрый гений моей жизни». Именно Шарлотту Василий Андреевич Жуковский позже назовёт «гением чистым красоты»:

Ах! не с нами обитает

Гений чистый красоты;

Лишь порой он навещает

Нас с небесной высоты…[50]

Но великим князьям надо было ехать дальше. Война ещё шла, и Наполеон не только не был сломлен — он наступал. Февраль — критический месяц последней кампании. Союзники потерпели несколько поражений подряд, и французский император стал подумывать о вторжении в Баварию.

Осторожный папаша Ламздорф выбрал сложный кружной маршрут: никак нельзя было не навестить сестру Марию Павловну, супругу герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, потом императрицу Елизавету Алексеевну, гостящую в Баден-Вюртемберге у матушки. Потом как было не встретить и не принять в свою компанию назначенного лично императором Александром военного наставника, боевого генерала Петра Петровича Коновницына, прославившегося под Смоленском и Бородином. А тут ещё плохие дороги: сначала снежные заносы, потом весенняя распутица…

Только в Швейцарии, в Базеле, Николай и Михаил услышали дальний рокот неприятельских орудий — неподалёку союзники осаждали крепость Гюнинген. Однако Ламздорф не подпустил великих князей к войне и на пушечный выстрел. Предлог был благовидным: настала пора ехать собственно во Францию. Поехали и вскоре наконец-то нагнали хвост действующей армии. Сведения о последнем отчаянном броске Наполеона на левый фланг союзников давали надежды пройти боевое крещение. Но надежды эти развеял девятнадцатилетний капитан Преображенского полка Пётр Клейнмихель. Он привёз категорический приказ императора Александра: везти великих князей обратно в Базель, той же дорогой, подальше от опасности.

«Роковой день!», «отчаянье» — вот реакция Николая на это повеление. Вместо боевого крещения — две спокойные недели в Базеле и Цюрихе, до самого прихода известий о том, что Париж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу

Война окончена победой, и император Александр уже не только разрешает, а «повелевает» прибыть в Париж, но — мечта разрушена… Потрясение от «опоздания на войну» останется у Николая на всю жизнь. «Хотя сему уже прошло 18 лет, — напишет он в 1830-е годы, — но живо ещё во мне то чувство грусти, которое тогда нами овладело, и ввек не изгладится»[51].

Тем не менее в конце первого письма «любезной Маминьке» из французской столицы стоит не просто «Париж», а «наконец-то Париж!» (En-fin Paris). Потянулась череда приятных, а также предписанных этикетом встреч. Возобновлялись старые знакомства, завязывались новые. После долгой разлуки Николай встретил Владимира Адлерберга, уже боевого гвардейского офицера. Со слов графа Адлерберга, «князь радостно приветствовал его, вспомнил старину, обласкал и с тех пор уже никогда не изменял своего к нему благоволения»[53].

На гвардейских разводах Александр знакомил Николая с лучшими генералами армии. Один из них, Иван Паскевич, с того времени станет другом и наставником великого князя, а Николай начнёт называть его «отец-командир», признавая жизненный и военный авторитет генерала.

Вот как вспоминал о встрече сам Паскевич: «Государь, увидав меня, подозвал и совершенно неожиданно рекомендовал великому князю Николаю Павловичу. "Познакомься, — сказал он ему, — с одним из лучших генералов моей армии, которого я ещё не успел поблагодарить за его отличную службу". Николай Павлович после того постоянно меня звал к себе и подробно расспрашивал о последних кампаниях. Мы с разложенными картами, по целым часам, вдвоём разбирали все движения и битвы, 12-го, 13-го и 14-го годов. Я часто у него обедывал, и когда за службою не мог у него быть, то он мне потом говорил, что я его опечалил. Этому завидовали многие и стали говорить в шутку, что он в меня влюбился. Его нельзя было не полюбить. Главная черта, которой он меня привлёк к себе, это прямота и откровенность»[54].

Совершенно по-иному предстал перед Николаем командир Гвардейского корпуса, резкий и независимый генерал Алексей Петрович Ермолов. Великий князь стал участником эпизода, о котором известно со слов знаменитого Дениса Давыдова. При вступлении в Париж русских войск Александр оказался недоволен внешним видом одного из полков, входивших в корпус Ермолова. Трёх офицеров этого полка было велено посадить под арест — на гауптвахту, которая охранялась английскими войсками. «Ермолов горячо заступился за них, говоря, что если они заслуживают наказания, то их приличнее арестовать в собственных казармах, но не следует срамить храбрых штаб-офицеров в глазах чужеземцев… <…> Государь остался непреклонен. Ермолов, не исполнив высочайшего повеления, отправился в театр, куда прибыл адъютант кн. П.М. Волконского, Чебышев, — с приказом тотчас арестовать виновных. Встретив там вел. кн. Николая Павловича, Ермолов сказал ему: "Я имел несчастье подвергнуться гневу его величества. Государь властен посадить нас в крепость, сослать в Сибирь, но он не должен ронять храбрую армию в глазах чужеземцев. Гренадёры прибыли сюда не для парадов, но для спасения Отечества и Европы". Слова эти, столь неблагоприятно отразившиеся для Ермолова через 10 лет, были, вероятно, переданы государю, потому что он приказал приготовить в занимаемом им дворце три кровати для арестованных»[55]. С того времени, если верить Денису Давыдову, Николай будет считать Ермолова хотя и самостоятельным, энергичным деятелем, но своевольным и неблагонадёжным.

После знакомства с достопримечательностями Парижа Николай и Михаил отправились обратно в Россию. Больше всех радовалась возвращению великих князей Мария Фёдоровна: первый самостоятельный вылет птенцов из гнезда заканчивался благополучно. Она готовилась вновь принять сыновей под свою опеку, и письма её были исполнены новых планов: «Я с удовольствием усмотрела отъезд любезнейших сыновей моих великих князей из Парижа, где время их пребывания, будучи большей частию занято предметами, до военной службы касающимися, слишком мало позволяло им помышлять об усовершенствовании познаний. Всякий молодой человек имеет нужду отделять некоторое время для собственных своих мыслей и приумножения своих сведений и утверждения в приобретённых познаниях и правах, ибо, по сохраняемому мною всегда в памяти замечанию, тот, кто вперёд не двигается в учении, отступает назад».

Всё это означало, что в Петербурге Николая вновь ждало учение, пусть уже не такое жёсткое и плотное: оно постоянно прерывалось парадами, балами, праздниками, маскарадами. Общение с Коновницыным и Паскевичем оказало влияние на успехи великого князя именно в военных науках. В начале 1815 года Николай написал по заданию Оппермана весьма удачный трактат о возможной (в то время — чисто теоретически) войне против соединённых сил Пруссии и Польши. Учитель не только восхитился знаниями и тактическими способностями великого князя, но и поинтересовался: не изучал ли тот написанных на эту тему работ какого-нибудь «настоящего» генерала? В апрельском отчёте наставник отметил «блестящие военные способности» великого князя, «преимущественно состоящие в таланте верно судить о военных действиях»[56].

А весной 1815 года начался отчаянный период Ста дней сбежавшего из ссылки на Эльбу французского императора. Наполеон будто дал Николаю ещё один шанс отличиться: он вернул себе верховную власть, что стало поводом к новой войне. Русская армия вновь отправилась в поход во Францию, и вновь Мария Фёдоровна провожала сыновей длинным и сентиментальным напутственным письмом: «Мои добрые дети, просите у Всевышнего, чтобы на поле битвы вас не покидала вера в милость и оборону Божью, которая покроет вас своим щитом… Исполняйте свой долг, покажите себя без страха и без упрёка, но в то же время не будьте безрассудны: тот, кто без размышления кидается в опасность, не приобретает через это более уважения, а между тем нередко погружает в отчаяние свою бедную мать и целое семейство»[57].

Однако на войну они опять опоздали: Наполеон был разгромлен при Ватерлоо, отрёкся от престола и снова был сослан.

Зато успели на грандиозный смотр союзных армий в Вертю, устроенный монархами-победителями перед возвращением русской армии на родину. Смотр этот во многом оказался для Николая и Михаила поворотной точкой в жизни. Во-первых, незадолго до него с ними наконец-то окончательно расстался «сердечно любимый папа» Ламздорф. Обласканный и награждённый императором Александром, он был отправлен из Франции назад, в Россию. Во-вторых, на смотре в Вертю великие князья впервые прошли с обнажёнными шпагами во главе прославленных боевых полков. Рослый Николай командовал гренадёрской бригадой; ловкий Михаил — конной артиллерией. Это было для них своего рода обрядом инициации, да к тому же таким неповторимо грандиозным и торжественным.

«Ясное небо и лучи солнца, отражаемые оружием, придавали зрелищу необыкновенный блеск, — писал очевидец, — все были так поражены величественным зрелищем, что когда, взъехав на <гору> Монтеме, взглянули на армию, то произошло невольное молчание: казалось, каждый гордился быть русским. Сигналы для командования делаемы были пушечными выстрелами из орудия, стоявшего на Монтеме. Первый выстрел возвестил прибытие Государя. Войска взяли ружья на плечо. По второму сделали на караул. Громкое "Ура!" раздалось по рядам, заиграла музыка, загремели барабаны и трубы. По третьему выстрелу взяли на плечо и построились в батальонные колонны, а по четвёртому вся армия начала строить каре. <…>

Государь спустился с горы, при радостных криках объехал весь каре и остановился в середине. Армия прошла церемониальным маршем мимо Его Величества: сперва гренадёры, потом линейная пехота, за нею конница и конная резервная артиллерия. <…> После этого государь возвратился на Монтеме, а войска встали в тот же боевой порядок, в котором были с самого начала, и по пушечному выстрелу сделали на караул. Снова загремела музыка и барабаны, снова "Ура!" наполнило воздух»[58].

Генерал Ермолов, первый воинский начальник Николая, увидел за внешней красотой военной силы особый политический смысл. «Такие превосходные войска и столь страшные силы заслуживают внимания, — записал он в дневнике. — Какого не успеешь подписать трактата при таком числе негоциаторов, и какой министр не покажется красноречивым!»[59]

С тех пор слаженный парад стал для Николая символом твёрдой и уверенной в себе власти, демонстрацией победоносной силы, зрелищем, воплощавшим торжество «воли Провидения»[60].

Двадцать третьего октября 1815 года на большом парадном обеде в Берлине собрались члены русской императорской и прусской королевской семей. В разгар торжества король Фридрих Вильгельм вместе с императором Александром поднялись со своих мест и провозгласили здоровье помолвленных — великого князя Николая Павловича и принцессы Шарлотты. Большой зал, где пировали офицеры гостившего в Берлине русского гренадёрского полка, взорвался восторженными восклицаниями.

На следующий день высочайшие гости направились в мавзолей королевы Луизы и здесь, как сообщает осведомлённый биограф, «Шарлотта приняла молчаливый, но священный обет стать для Николая тем же, кем её мать, Луиза, была для прусского короля: поддержкой и опорой до последнего дыхания».

Ещё через день Николай и Шарлотта открывали вальсом бал в здании Оперы, и высший свет любовался молодой и красивой парой. Следом — ещё один бал, для «бюргеров», то есть для горожан Берлина, и на нём Николай «покорил все сердца — Шарлотте они принадлежали давно!»[61].

Было условлено, что торжественное бракосочетание состоится, как только девятнадцатилетний великий князь Николай достигнет двадцати одного года, возраста, позволяющего вступить в брак. Для проверки чувств и подготовки к свадьбе помолвленным предстояло прожить порознь ещё год и восемь месяцев. Между молодыми людьми завязалась переписка — глубоко личная и настолько нежная и романтическая, что Николай берёг её тщательнее многих своих ценностей. Много позже, во время трагического пожара Зимнего дворца в 1837 году, Николай скажет: «Оставьте, пусть всё сгорит, достаньте мне только из моего рабочего кабинета портфель с письмами, которые моя жена писала мне, бывши моею невестой»[62]. Трогательная откровенность этих писем понятна по строкам, написанным Николаем в день его отъезда в Россию 5 ноября 1815 года: «Моё единственное утешение, моё единственное истинное счастье, думайте обо мне так часто, как я думаю о Вас, и любите, если можете, того, кто есть и будет на всю Вашу жизнь Вашим верным Николаем»[63].

За оставшееся время Николай должен был преодолеть завершающий этап обучения. Ему предстоял и длительные путешествия. Это была традиция, идущая от эпохи Просвещения (образовательные путешествия рекомендовал ещё Дидро), и к тому же Мария Фёдоровна нашла ей подкрепление в виде новейшей педагогической работы немецкого поэта Эрнста Морица Арндта «План воспитания и образования принца».

По специально разработанному маршруту Николай отправился в поездку по России, дабы лично наблюдать страну и письменно изложить собственные впечатления. Мария Фёдоровна предполагала, что записи Николая просмотрит император Александр, чтобы на их основании понять, какую пользу можно в будущем ожидать от младшего брата[64].

Записи Николая-путешественника далеки от дипломатической сдержанности. «Журнал» его наблюдений по гражданской части с самого начала наполнен резкими суждениями о жизни российской провинции. Сразу же после Гатчины великий князь отмечает «самые бедные деревни, тесно строенные и безо всякого фундамента». Затем на его пути «так называемый город Луга в самом жалком положении, вообще весь уезд отменно беден, и почва, судя по сторонам дороги, отменно неплодородна, пещана и лесиста…». Потряс Николая острог в Порхове, где «прилипчивыми болезнями одержимые арестанты в одной комнате со стерегущими инвалидами, на одних нарах, без одежды, без лекарств, без суммы на содержание, кроме от милостынь собираемой…»[65].

За «несчастной» Витебской губернией лежала больше всех пострадавшая от войны с Наполеоном Смоленская. С удивлением отмечает Николай, что выделенная правительством «во вспоможение» сумма роздана неразумно, часто тем, «кои менее нуждались», а теперь, когда государственным крестьянам надо её возвращать, долг ложится на них непомерным бременем. Крестьянину, записывает великий князь, вместо обычных 30 рублей в год в казну надо возвратить 110: «…где ему их взять; у него не только скота нет или лошади, но у многих и домов нет, он кое-как живёт! — полей законченных почти нет, — а недоимки строго взыскиваются!»

Замечает Николай и положительные черты: в Белоруссии его внимание привлекают помещики, устраивающие фабрики или «хорошие избы с трубами» для крестьян, в Чернигове — «довольно хорошая» гимназия, «дом сумасшедших отменно хорош… равно и аптека». Одесса, по мнению великого князя, очень важна для развития отечественной внешней торговли, особенно экспорта. Он полностью поддерживает идею объявить город «вольным портом» (porto franco) — в 1817 году эта идея будет реализована. Крым, по мнению Николая, представляет собой резкий контраст: места, с одной стороны, «весьма любопытные для живописца или путешественника, ищущего странных и красивых видов», с другой — «не имеющие ничего, что показывало бы богатство народа». Причиной тому, как он полагал, «южные татары»: они получают всё от щедрой природы без особого труда. «Если б Крым не был в татарских руках, — делает вывод Николай, — то был бы совсем другим; там где помещики и переселенцы русские или малороссийские, то всё иначе, и хлеб есть, и обширные сады, словом, пользуются богатством благословенной сей земли»[66]. В этих рассуждениях — явный отзвук мыслей сопровождавшего его великого князя Григория Андреевича Глинки, чьи памятные записки о ходе путешествия получала Мария Фёдоровна[67].

Военный журнал короче гражданского, но и в нём непременно соседствуют критические и положительные отзывы. Биограф Николая Модест Корф считал, что в них «все почти замечания относятся до одних неважных внешностей военной службы» и «не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войска» (например стрельбы), однако прочитавший это суждение император Александр II вступится за батюшку, пояснив в заметке на полях публикации, что «в его летах и трудно было об этом судить» и что «это была не его вина, ибо с окончания войны в 1815 г. и до его вступления на престол никто об этом и не помышлял»[68]. К тому же Корф не совсем точен. В упоминавшихся уже записках Григория Глинки отмечается, например, что в Николаеве Николай Павлович «осматривал мастерские и машины, учреждённые для удобнейшего кораблей построения», а в Туле заезжал «в оружейный сарай для учинения там пробы вновь отработанным ружьям»[69].

В целом же по журналам заметно, что к приезду великого князя местные власти особо тщательно не готовились. Это позволило ему увидеть Россию не в виде стены лакированных фасадов, а такой, какой она была в своей реальной повседневной жизни.

Даже проехав по России несколько тысяч вёрст, Николай увидел только её небольшую часть. Однако надо было собираться за границу. Тонкостям поведения в Европе великого князя учил тайный советник Карл Васильевич Нессельроде. Дипломат ещё с павловских времён, он был близок ко двору Марии Фёдоровны. Побывал начальником походной дипломатической канцелярии при Александре I, подписывал Парижский мир и участвовал в Венском конгрессе 1814—1815 годов, летом 1816 года занял пост управляющего Министерством иностранных дел. Тот факт, что Нессельроде смог удержаться во главе внешнеполитического ведомства при трёх императорах (40 лет, до апреля 1856 года!), характеризует его дипломатические качества лучше всего.

Нессельроде построил свою инструкцию Николаю в виде записки, письма-поучения. Опытный дипломат старался предупредить об опасностях, подстерегающих в путешествии неопытного, как он пишет, наблюдателя. Главные из опасностей таятся в собственных мыслях и чувствах путешественника. Первая — неумение анализировать полученные впечатления. Вторая — стремление «слишком следовать мнениям и чувствам других». Нессельроде отчасти угадывал, отчасти формировал характер Николая, когда писал, что «принц» должен «обрести доверие к собственным силам» и «вследствие сильного напряжения своей воли… сделаться господином своих собственных мыслей». Заграничное путешествие — прекрасная практика для воспитания способности самостоятельного суждения, а значит (тут Нессельроде ловко выворачивал к главной идее своего послания), каким бы прекрасным ни представлялось наблюдателю общественное устройство чужих стран, не нужно поддаваться соблазнительной мысли «о бессознательном заимствовании у иностранцев».

На примере Англии Нессельроде показывал, что политические учреждения любой страны глубоко врастают корнями в её историческую почву, что английская конституция, английское понятие свободы вызревали столетиями, как минимум с XIII века, когда английский король Джон подписал Великую хартию вольностей. «Через сколько испытаний должна была пройти Англия, чтобы достигнуть этой цели!» — восклицал автор записки и, наконец, подводил великого князя к главному выводу: «Заимствовать иностранную форму правления, чтобы дать государственное устройство какому-нибудь народу, это значит заменить случайным влиянием единоличной воли целую цепь причин, действующих часто с незапамятных времён, и стараться лишь подражать событиям… Их учреждения заслуживают того, чтобы наблюдатель, изучая их, изощрял свой ум, а не смотрел бы на них, как на образец готовых конституционных форм, от которых можно заимствовать размеры для нового сооружения, воздвигаемого под другим небом и в другом климате»[70].

Инструкция Нессельроде оказала своё влияние; прививка самобытности была сделана вовремя. Великий князь хладнокровно преодолел соблазны чужого политического опыта. В Британии он «занимался в собрании разговорами с знатнейшими английскими особами», побывал и на заседании парламента, и даже в образцовой социалистической колонии Роберта Оуэна[71]. Николай провёл там целый день, 16 декабря 1816 года, заинтересованно задавал вопросы, вежливо внимал утопическим идеям об усовершенствовании человечества, а потом… предложил Оуэну взять с собой два миллиона жителей перенаселённой Британии и переехать в Россию реализовывать свой проект! Оуэн вежливо отказался[72].

Британская система политического устройства не увлекла Николая. Это видно из его отзыва об английской свободе слова. «Если б, к нашему несчастию, — сказал он как-то генералу Павлу Васильевичу Голенищеву-Кутузову, — какой-нибудь злой гений перенёс к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков, или, ещё лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него <дара слова> такое употребление»[73].

Но светская сторона пребывания высокого гостя была безупречной. Его принимал правивший тогда в Британии принц-регент Георг, а победитель Наполеона при Ватерлоо, герцог Веллингтон, «считал своим долгом окружить брата императора вниманием и предупредительностью и нередко служил ему руководителем и спутником при обзоре замечательных военных и промышленных учреждений». Побывал Николай Павлович и в Оксфорде, причём 29 декабря «университет провозгласил его императорское высочество доктором прав при отправлении обычных в сем случае обрядов и в присутствии многочисленной публики»[74].

Лейб-медик принца Кобургского оставил словесный портрет двадцатилетнего Николая Павловича: «Это был необыкновенно красивый, пленительный молодой человек, прямой, как сосна, с правильными чертами лица, открытым лбом, красивыми бровями, необыкновенно красивым носом, маленьким ртом, тонко очерченным подбородком… Его манера держать себя полна оживления, без натянутости, без смущения и, тем не менее, очень прилична. Он прекрасно говорил по-французски, сопровождая слова недурными жестами… Когда в разговоре он хочет оттенить что-то особенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированно возводит глаза к небу. Во всём он проявляет уверенность в самом себе, по-видимому, однако, без всякой претензии!» Статс-дама принцессы Шарлотты, отличавшаяся требовательностью и строгостью в своих суждениях о мужчинах, была неиссякаема в своих похвалах насчёт великого князя: «О, какое очаровательное создание! Он дьявольски красив! Это будет самый красивый мужчина Европы!» Лондонская публика отмечала величавую осанку проезжавшего верхом по улицам великого князя, приговаривая: «Взглянув на него, как не сказать, что это наследник русского императора»[75].

Николай провёл в Англии четыре месяца и вернулся домой через Германию, сделав долгую остановку в Берлине, у невесты Шарлотты. Будущий тесть, король Фридрих Вильгельм, доверил Николаю командование прусским кирасирским полком. Для Николая это был один из запоминающихся моментов жизни: обязательная программа образования наконец-то закончилась и впереди лежала самостоятельная жизнь военного человека, командира, генерала. Через 30 лет за картину «Передача 6-го кирасирского полка в Потсдаме», запечатлевшую это событие, император Николай заплатит одному из своих самых любимых живописцев, Францу Крюгеру, солидную сумму в пять тысяч прусских талеров.

К маю 1817 года великий князь вернулся в Петербург.

…Ещё одна, особняком стоящая ознакомительная экскурсия, произошедшая примерно в то же время, известна со слов самого Николая Павловича. В 1835 году, посетив санкт-петербургскую Калинкинскую больницу, император Николай скажет сопровождавшему его дежурному ординатору Рей-меру: «Я пришлю сюда своего сына, и ты покажи ему самые ужасные примеры сифилитической болезни на мужчинах и женщинах. Когда я был молод и ещё не женат, мой доктор Крейтон тоже водил меня по военному госпиталю, и больные, которых я увидел, произвели на меня такой ужас, что я до самой женитьбы своей не знал женщин»[76].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.