Погромы

Погромы

Перед тем как приступить к описаниям погрома в местечке, я хочу описать два момента из мирной жизни. Мы, дети, любили Пасху. Это радостное воспоминание (а их так мало было в моем детстве). Помню атмосферу наступающего праздника. Нам шили к Пасхе новые, летние платья. Мы играли и бегали по высохшим тропинкам и площадкам и дышали пьянящим воздухом наступающей весны. Старшие в то время были заняты выведением «хамеца» (квасного). Около домов кипятили посуду в больших баках на кострах. А в дни Пасхи мы играли с орешками, которыми были полны наши карманы. Мы катали их по земле в сторону вырытых ямок. Тот, кто попадал орехом в ямку, выигрывал орех у других участников игры. Я любила пасхальную еду: пасхальный борщ и все лакомства, приготовленные из мацы и мацовой муки.

Еще одно воспоминание из мирной жизни в местечке – это свадьба. Я, маленькая девочка, стою близко к «клейзмерам» (свадебному оркестру) и не отрываю глаз от их лиц и инструментов. Это происходило в доме, заполненном шумливой, празднично одетой публикой.

Когда я много лет спустя присутствовала на выступлении еврейского ансамбля «Мы здесь» на курорте в Прибалтике, а затем на его выступлении в Израиле, меня очень взволновали и показались такими родными их песни и пляски в номере «Еврейская свадьба».

Погромы начались, когда мы жили в доме недалеко от рынка. После убийства жениха дочери нашего хозяина по дороге из Умани в местечке был первый большой погром.

Петлюровцы или деникинцы собрали всех мужчин в синагоге, вывели молодых, увели за город и расстреляли. Они убили почти всех молодых людей городка. Наш отец был вместе со всеми в синагоге. Его спасла большая борода – его отвели в сторону стариков. На второй день после того как бандиты оставили городок, стоял в местечке большой плач. Я помню, как люди вышли из своих укрытий и с рыданием бежали на рыночную площадь, а оттуда за город к месту казни. Я помню, что видела мужчин в нижнем белье с непокрытыми головами, бегущих в сторону рыночной площади. По-видимому, одежду у них отобрали. Когда распространялся слух, что банды приближаются к местечку, мама хватала нас, детей (Тову, Мирьям и меня), и убегала с нами из дома, чтобы укрыться. Папа оставался дома. Он говорил, что, если ему суждено умереть, смерть настигнет его в любом месте. Однажды ночью бандиты подожгли городок. Папа, оставшийся один дома, увидел, что пламя достигает крыши, и вынужден был бежать. Это было летом, пшеница в полях стояла высокая. Отец мой добрался до крестьянских полей и скрылся в хлебах. Он слышал голоса других евреев, прятавшихся там же. Когда взошло солнце, отец побежал в сторону деревни. Выбежав на улицу, он увидел старую крестьянку, которая вышла из своего дома и позвала его к себе, сказав, что в соседнем доме находятся бандиты. Она быстро завела его в амбар и спрятала под кучей соломы. Как только она повесила замок на двери амбара, мой отец услышал голос бандита: «Говорят, что жид забежал к тебе. Где он? Если не выдашь его, сожжем дом!» Крестьянка ответила, что она никого не видела и никого не прячет. Погромщик приказал снять замок, вошел в амбар, несколько раз воткнул свой штык в кучу соломы и вышел из амбара. Отец рассказывал, что он почувствовал, как воткнулся штык рядом с его коленом. Возвратившись домой после ухода бандитов из городка, мы прислушивались к волнующим рассказам людей, чудом спасшихся от убийц.

В другой раз отец рассказывал нам, как его спасли деревенские крестьяне, которые наблюдали, как евреев расстреливают, а их тела кидают в реку. Когда дошла очередь до папы и его повели на расстрел, крестьяне начали умолять бандитов пощадить папу, так как он – добрый еврей, всегда дающий продукты в долг. Они сказали, что его лавка расположена неподалеку, и он отдаст им все, что там имеется, ради спасения жизни.

Группа бандитов повела папу в сторону магазина. Они шли, подталкивая его вперед своими винтовками. Издалека отец увидел, что двери его лавки распахнуты, т. е. лавка ограблена. Вдруг он заметил знакомую торговку-украинку из деревни, продающую папиросы, которая часто занимала у него деньги. Тогда он попросил у нее в долг двадцать коробок папирос, но та ему отказала. Погромщики продолжали подталкивать отца в сторону его лавки. Когда он зашел в свой магазинчик, то с ужасом увидел, что магазин полностью разграблен, а все полки пусты. Тогда он вспомнил, что за день до этого он привез из Умани ящик с конфетами и положил их в шкаф под прилавком. Он нагнулся, нашел их на месте и поставил на прилавок. Бандиты накинулись на конфеты, и отец мой сбежал. Таким образом, крестьяне соседней деревни дважды спасали жизнь моему отцу.

Третьим (и последним) местом жительства нашей семьи в городке был дом моего дяди Хаима, расположенный напротив синагоги справа от конфетной фабрики. Часть его занимала семья дяди Хаима, который сам был в Америке, а в другой части жили мы. Окно нашей квартиры выходило на дорогу, которая вела от рынка в сторону дома бабушки за город, в Кенеле. Напротив нашего окна стоял богатый дом с красивым садом, о котором я пишу в предисловии. Во время одного из погромов этот дом и его прекрасный сад были сожжены до основания: остались лишь одни черные угольки.

Вот одно из моих воспоминаний тех времен. Ночь. Я лежу в постели, прикрытая периной, между мамой и папой. Я проснулась от страшных криков людей, зовущих на помощь. Их убивают! Это происходит за стеной с окном, у которой стоит наша кровать. Я чувствую: даже мама и папа – эти большие, сильные, любящие меня родители, не в силах уберечь меня от того страшного, что происходит с людьми за стеной.

Другое воспоминание. Утро. Кто-то заходит и говорит, что видел на мосту бандитов. Мама хватает нас, детей, и в испуге бежит с нами в сторону реки. Вокруг реки растет высокий камыш. Мы между стеблями в воде. Мама несет Мирьям на руках, а мы с Товой держимся за ее юбку с обеих сторон. Мы движемся в глубь камышовых зарослей, и вода доходит нам с Товой почти до шеи. Впереди нас бежит группа молодых людей: три-четыре парня, с ними девушка. Девушка стриженая, с непокрытой головой. Наверное, была одна из «передовых», так как девушки в местечке заплетали косы и носили головные платки. Мама, обращаясь к ним, умоляет: «Возьмите девочек на руки, они могут утонуть!» Девушка оборачивается к нам, хочет помочь, но парни не позволяют ей, с силой тянут ее за собой. Она вторично оборачивается, порываясь помочь, но парни не дают ей это сделать, и они убегают, скрываясь впереди. Вдруг с левой стороны показалась кочка, выступающая из воды. Мама подняла нас на кочку, и мы уселись с ней у кустов. Было лето, солнце светило ярко. Перед нами появилась цапля. Она прошла гордо и спокойно, не замечая нас. Я впервые увидела такую большую птицу.

Вечерело. Мы сидели, прижавшись к матери, голодные и напуганные. Вдруг мы услышали голос папы, зовущего маму: «Хая, Хая!» Обернувшись на голос, мы увидели за кустами реку, а на противоположном берегу папу на фоне крестьянских дворов. Река была узкой в этом месте. Я не помню, как отец перевел нас через реку, но мы прибыли благополучно домой. По-видимому, девушка, вернувшись в городок, сообщила семье о нашем местонахождении. Когда мы вошли в дом, то застали там бабушку Енту. Она укоряла маму за то, что та хватает детей и убегает, не разобравшись, кто пришел в местечко. А это были большевики, которые не убивали евреев, а только грабили зажиточных. Мама сидела молча, с опущенной головой, и снимала пиявку с ноги.

Из-за боязни пожаров мы скрывались в домах на окраине местечка недалеко от украинской деревни. Однажды мы прятались в доме старой вдовы. Мы сидели с мамой на кушетке около входной двери. Вдруг в дом вошли три бородатых мужика. Они угостили нас, детей, семечками и вошли в комнату, подошли к двери, расположенной напротив входной, и открыли ее. Комната была полна молодых девушек, которые подняли страшный крик. Старая женщина начала умолять не трогать девушек. Показывая на свою швейную машинку, она обещала постирать и починить им одежду. Девушки все это время продолжали кричать и плакать. По-видимому, это были крестьяне, присоединившиеся к бандитам, чтобы пограбить. Они повернулись и вышли из дома.

Помню я и другой случай. Мы бежим в сторону деревни. Мама держит Мирьям на руках, а мы с Товой держимся за полы ее платья. Мама была маленькая, рядом с ней бежит высокая женщина с ребенком на руках. Нас преследует молодой бандит с винтовкой. Мы слышим его смех. Наш страх развлекает его. Мы бежим что есть силы, а он продолжает гнаться за нами с протянутой винтовкой. Мы добрались до строящегося дома в поле, расположенного между местечком и деревней. Там нет еще пола, окна еще не застеклены. Мы сидим вдоль стен под окнами вместе с другими семьями. По-видимому, сидели мы там долго. Мы голодны и просим у мамы дать нам что-нибудь поесть. Она не может больше выносить наш голодный плач и решается выйти в городок, где орудовала очередная банда, чтобы поискать для нас еду.

Мы входим в городок. Мы уселись на пороге одного из первых домов, двери которого раскрыты: внутри никого дома нет. Я не помню, нашла ли там мама какую-нибудь еду для нас. Улица пустынна. Вдруг перед нами появляется бандит в синей шапке с красной полоской. Он требует золота. Мама отвечает ему, что это – не ее дом, что нет у нее ни золота, ни денег, дети голодные. Он угрожает, что вернется через полчаса и, если не получит золота, заберет меня. Я помню страх, охвативший меня, когда он указал на меня пальцем. Ведь я уже знала, что мама не в силах защитить нас. Только бандит отошел от нас и завернул в соседний переулок, появились гурьбой дети дяди Хаима, мать которых умерла незадолго до этого. Младших детей вела старшая дочь семьи Хая. Они так обрадовались, увидев нас в опустевшем городке, что кинулись к нам с криком радости: «Тетя Хая! Тетя Хая!» А мама сердито накричала на них: «Как это вы, взрослые девушки, остались в городке, когда тут банда! Бегите быстрее прятаться!» Они убежали разочарованные, брошенные на произвол судьбы, лишенные поддержки взрослых. Я помню охватившую меня острую жалость к ним.

Накануне погромов появилась в городке молодая женщина с двумя маленькими девочками возраста моего и Товы. Она была городской. Это видно было по их одежде и прическе. Я думаю, что она была направлена в местечко какой-нибудь партией для пропаганды и агитации. Вечерами, когда женщины городка выносили стулья из дома, усаживаясь рядом на площадках у дома, где играли их дети, часто появлялась эта женщина со своими девочками. Девочки, красиво одетые, с бантами в волосах, пели и декламировали перед женщинами.

Во время одного из погромов я увидела эту женщину, пробегающую мимо нашего дома. Она перепрыгнула через забор соседнего дома. За ней гнался бандит. Всем своим чувствительным детским сердцем я желала ей спасения. Я не знала, что такое изнасилование женщин, но знала, что существует какое-то зло, от которого прячут девушек.

Мы в Кенеле в доме дедушки. Бандиты ведут по улице пленных красноармейцев. В Кенеле мой дедушка, владелец маслобойни, и еще один зажиточный еврей, хозяин аптеки, откупали городок от бандитов, и там не убивали жителей. Один из пленных, молоденький еврейский парень, сбежал из колонны и скрылся в доме дедушки. Я увидела его в доме, в кровати, обвязанного женским платком и прикрытого одеялом. Мои тети Ривка и Ада стоят у кровати и уговаривают его лежать спокойно, не вставать, так как бандиты скоро оставят городок, и он будет спасен. Но парень отказывается оставаться в доме, ведь он подвергает опасности нашу семью. Выражение его лица тревожное, расстроенное, он сбрасывает с себя одеяло, головной платок, и, одетый в форму красноармейца, выбегает из дома. Я, маленькая девочка, стояла рядом с тетями и с волнением следила за происходящим.

Недавно мой 93-летний дядя Мордехай подтвердил это мое воспоминание и прибавил, что и он, и Юда заходили в комнату и уговаривали парня остаться.

Вскоре после его ухода мы услышали стрельбу со стороны синагоги. Взрослые говорили, что красноармеец скрылся в синагоге, а бандиты нашли его и расстреляли.

Мы с Товой часто гостили в Кенеле, бывая там подолгу. Бабушка Рахель уже не жила там, они с дедушкой разошлись еще до женитьбы родителей. Когда мы гостили у дедушки, то любили обмакивать хлеб в свежее подсолнечное масло и жевать жмых. Жмых выходил из-под пресса в виде круглого диска. Мы его ломали на куски и жевали. Это была наша любимая еда в Кенеле. Я не помню, чтобы нас там баловали конфетами. Разумеется, что шоколада, жвачки, вафель или мороженого не было, но на конфетной фабрике возле нашего дома производили леденцы. Через окна мы наблюдали за процессом их приготовления. Они были разноцветными с кисло-сладким вкусом. Папа привозил из Умани конфеты из спрессованных семечек. Но хотя в Кенеле особенно не баловали нас сладостями, мы очень любили там гостить. Я навеки привязалась дедушке, тетям и дядям. Больше всех полюбила я Мордехая и Юду. Теперь я понимаю причину: они больше других уделяли нам внимание. Ведь тети ухаживали за домом и за нами, а дедушка с сыновьями был занят с утра до вечера на маслобойне. Старый украинец, работавший там же, был в семье и «субботним гоем», т. е. в субботу зажигал свечи, печи для обогрева дома зимой и делал другие нужные работы, воспрещенные евреям по субботам.

У семьи деда был участок земли в поле. Мордехай и Юда, которых мы звали тогда Мотл и Лейб, брали нас с Товой на участок, когда ходили обрабатывать его. Я помню: мы идем с поля, дяди несут лопаты на плечах, Мотл держит меня за руку и говорит, что придет день, и мы будем жить в Эрец-Исраэль и обрабатывать там нашу родную землю, а не чужую.

Другая картина, сохранившаяся в моей памяти, о жизни в Кенеле. Мордехай ведет меня в хедер для девочек. В Кенеле, как и в Соколивке, не было ни тротуаров, ни мощеных улиц. Широкая проезжая дорога между двумя рядами домов осенью и весной была заболочена. И вот мы шагаем с дядей вдоль ряда домов, расположенных выше дороги, а тропинка вдоль домов – сухая. Осень. Холодно, но нет снега. Мы доходим до места перехода на противоположную сторону, и я вижу девочку, выходящую из дома в сопровождении кого-то. Она одета в шубку из овчины золотистого цвета. Они направляются в тот же хедер. Мордехай переносит меня через грязь на другую сторону. Мы входим в комнату. Там сидят рядами дети за столами, а молодой парень стоит перед классом и учит их ивриту.

Рядом с Кенеле было заброшенное дворянское поместье с большим парком вокруг. Я не знаю, когда хозяева покинули дом: во время революции 1905 или 1917 года. Жители городка гуляли по субботам в парке поместья. Я помню, что меня поднимали на ограду, которая была на уровне парка. Мы не заходили через ворота. Тети брали нас к реке, когда ходили туда полоскать белье. Я помню: белые облака над рекой напоминали мне овец и разных зверей. Смотреть на них было привлекательно и страшновато.

Во время погромов довольно долгий период мы жили в Кенеле на съемной квартире напротив дедушки. Тут я помню долгую болезнь мамы. Когда ее положение ухудшилось, Юда сел на коня и понесся за врачом. Это была высокая русская женщина с серьезным, самоуверенным выражением лица. После ее посещения мать стала поправляться. Однажды я сидела у окна рядом с маминой кроватью и ела селедку с картошкой. Мама протянула руку и шепотом попросила меня угостить ее моей едой. Она говорила шепотом, чтобы не услышали на кухне, так как ей нельзя было есть грубую пищу. Я испугалась ее вида и сбежала.

В моей памяти запечатлелось посещение одной молодой женщиной сапожника (хозяина этого дома). Это была дочь соседа моего дедушки. Она вышла замуж за украинского парня из соседней деревни и, наверное, приняла христианство. Родители от нее отказались, это считалось большим позором для ее родителей, для всей ее семьи. И вот появилась эта «мешумедет» (отступница) у нас в доме. Она была молодой красивой брюнеткой, босой, одетой в длинную юбку и темную рабочую одежду, как одевались крестьянки той деревни. Мне жалко было ее. В те времена только большая любовь могла толкнуть еврейскую девушку на такой шаг.

Еще картина из быта местечка моего детства. Мы в Кенеле. Зимний вечер. Мы сидим с мамой и другими женщинами на кушетке у печи и ощипываем пух из перьев для подушек и перин. Женщины беседуют между собой. Кто-нибудь из маленьких детей соскребывает мел со стены и кладет в рот. Его мать пытается остановить его, но пожилая женщина не дает это сделать, говоря, что в организме ребенка, по-видимому, не хватает каких-то веществ. Ощипывание пуха было послеобеденным времяпрепровождением, сочетанием полезного с приятным для женщин местечка. Это было в спокойные дни в Кенеле, куда мы приезжали временно пожить, спасаясь от погромов.

Дома вокруг сожжены. На месте богатого дома с красивым садом, что стоял напротив, одни груды угля. Дети дяди Хаима, жившего в Америке, остались сиротами и должны были как-то прокормиться. И вот они собирали куски угля от сгоревшего дома и продавали его на рынке для утюгов. Дома они его немного смачивали водой, так как в базарные дни они продавали его в бумажных пакетах, взвешивая на весах. Я помогала им собирать угольки и была в курсе всего процесса.

Во время войны мы получили письмо и посылку от старшей дочери Хаима Хаи. В письме она писала, что хорошо помнит, как я девочкой пяти-шести лет помогала им собирать уголь на продажу. Мое ответное письмо, к сожалению, не застало ее в живых. Она умерла молодой от сердечного приступа. Ее дочери, родившиеся в Америке, недавно были в Израиле с туристической группой и навестили нас.

И вот еще воспоминания из последнего периода нашей жизни в местечке. В соседнем городке был жестокий погром. Повозки беженцев проезжают через Соколивку в Умань по проселочной дороге через мост. Повозки остановились на базарной площади, и жители нашего местечка окружили их. Люди рассказывают о пережитых ужасах. Я стою там, держась за руку отца. Вид беженцев потрясает меня. У всех мужчин в повозках отрезаны носы. На их месте – открытые красные раны.

И вот другая страшная картина тех времен. У синагоги на бугорке, прижавшись к стене, сидит женщина. Она вся завшивлена. Жители городка, стоящие на расстоянии от нее, говорят, что она прибыла поездом. Но железнодорожной станции в Соколивке не было. Она жует хлеб, по которому ползают вши. Люди стоят, советуются, что делать. Вечером мы дома. Кто-то стучит в дверь. Папа подает женщине еду, но в дом не пускает. На другое утро рассказали, что одна одинокая женщина взяла несчастную к себе и ухаживала за ней.

Историю нашей жизни в местечке я хочу закончить воспоминанием о моем отце. Я нахожусь с папой в одном доме нашего городка. В комнате много людей. Мой отец с маленькой брошюркой в руках стоит и читает юмористический рассказ. Возможно, это был один из рассказов Шолом-Алейхема. Люди внимательно слушают, и время от времени раздается общий смех.

Итак, дважды поджигали бандиты наш городок. Жители местечка покидают дома и направляются в Умань, где установилась уже власть большевиков. Местечко опустело. Мы тоже собираемся уезжать. Через Соколивку проезжают на Умань жители окрестных городков. Дом дяди Хаима не сгорел, так как стоял особняком, не примыкая ни к какому дому. Мама открыла пансион для проезжающих и готовила еду для них.

Я помню такой эпизод. Двое молодых людей сидят за столом и соревнуются, кто больше выпьет водки. Мама подала им две бутылки. Каждый выпил свою и попросил еще. И тогда мама начинает подавать им воду. Они продолжают усердно пить. Каждый из них, по-видимому, думал, что он пьет воду, а другой водку. Когда шутка была понята, все рассмеялись.

Дедушка продал маслобойню в Кенеле и купил двухэтажный дом в Умани. Затем и мы оставили местечко и приехали к нему. Дом дедушки стоял на склоне холма. Умань сохранилась в моей памяти как пышно озелененный краснокирпичный город. Мордехай, Юда и Ада уже уехали в Палестину. Дедушка купил дом, заселенный жильцами. Они отказывались платить квартирную плату, говоря, что прошло время хозяев домов. Однажды в дом дедушки пришли студенты. Они были в черной форменной одежде с золотыми пуговицами и в фуражках с золотыми эмблемами. Я стояла с дедушкой в кладовке, где было много столов. Студенты записывали что-то в блокнот, выносили столы из подвального помещения склада и погружали их на повозки. Наверное, национализировали имущество для какого-нибудь учреждения. В Умани был большой парк со статуями и фонтанами. Мы с Товой гуляли в этом парке. Как-то раз мы получили деньги, чтобы пойти на концерт для детей или в кино. Но мы плохо понимали русский язык и купили билеты на выставку машин. Билетер, стоявший у ворот выставки, сказал, что детям там нечего делать, но билеты были у нас в руках, и мы вошли. Нам было скучно смотреть на машины, и мы ушли разочарованные. Была осень. Нам готовили зимнюю одежду для дороги. Мне помнится, что нам заказали белые фетровые валенки. Мы готовились к выезду в сторону границы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.