Маленькое интермеццо. Птицы

Маленькое интермеццо. Птицы

Я человек неверующий. Ни во что не верю. Ни в бога, ни в дьявола, ни в приметы, ни в сон, ни в чох. Ни в звезды, ни в карты, ни в числа. И в каббалу не верю. Вообще ни в какую мистику. Мне само это слово, «верить», кажется весьма сомнительным. Только услышу: «Поверь мне» – сразу знаю, что верить нельзя.

Что это вообще такое, верить? Полагать существующим нечто, к существованию чего у меня нет доказательств? Не знаю, как справляются с этим мыслительные способности других людей, – факт, что большинство справляется. Мне это не дано. Тут, видно, дело в прозаическом складе моего характера, в недостатке воображения. Я либо что-то знаю – плохо ли, хорошо ли, но именно знаю, а не верю, верить тут вроде нечему. Либо (чаще всего) не знаю, тогда о какой вере может быть речь? Можно только надеяться, что когда-нибудь хоть что-то узнаю, а тогда для веры и совсем местечка не останется. Формула «не знаю, но верю, что это так» представляется мне абсурдом, инфантильным упрямством.

А ведь приятно, наверное, верить, не зная? И удобно. Тогда и стараться узнавать не обязательно.

В те три мелкие полумистические истории, которые сейчас опишу, я бы тоже не поверила, если бы они произошли не со мной. И вам не предлагаю верить. Даже сама себя иногда спрашиваю: было или не было? А как вспомню – мороз по коже.

* * *

С самых малых лет я всегда любила живые существа, в основном теплокровных – зверей, птиц. Рыб и пресмыкающихся меньше, а насекомых, по-моему, вообще любить трудно. А животных любила безусловно (впрочем, об одном крупном разряде теплокровных этого не скажу, тут у меня условий много).

Все три мои истории связаны с птицами.

В конце мая рокового 41-го меня, как и каждый год, отвезли на дачу (на сей раз это было Голицыно). В доме в поселке нанималась небольшая комната, в которой мы и жили с моей няней Марусей. При доме, совершенно деревенском, был огород, корова, куры.

В воскресенье приехал нас навестить папа. В какой-то момент мы вышли с ним во двор, он поговорил с хозяйкой, и та вынесла из сарая пушистого беленького цыпленка.

– Хочешь, я подарю тебе этого петушка? – спросил папа.

Я мечтала о щенке или котенке, часто просила отца, но он всегда говорил: нельзя.

– Редкий петушок, беленький, – сказала хозяйка. – А хвост, наверно, красный будет, видишь, у него на гузке точки?

Никаких точек я не заметила, но все мечты о щеночке или котеночке мгновенно вылетели у меня из головы:

– Хочу, хочу! Дай! – закричала я. – А когда у него будет хвост?

Хозяйка положила цыпленка в мои протянутые руки, и я тут же прижала его к груди.

– Ты только с ним осторожно. Сильно не жми, он ведь еще совсем маленький. Вот к концу лета он подрастет, уже и хвостик появится.

– Папа, а где он у нас дома будет спать? – забеспокоилась я.

– Нет, он будет твой, но пока поживет здесь. А на будущий год приедешь – и опять будет твой.

– Вот увидишь, совсем взрослый будет, и с хвостом! – подхватила хозяйка. – А пока маленький, ему здесь надо пожить, со своей мамой.

– Я теперь его мама! – я расплакалась. – Он теперь мой и все время будет мой, я его здесь не оставлю!

– Хорошо, хорошо, не оставишь, – сказал папа. – Только не плачь.

Я поверила и сразу перестала плакать.

– Его зовут Пушок-Петушок, – сказала и осторожно положила цыпленка в карман на животе своего фартука. Он там немного пошебуршился, цепляясь мягкими коготками за ткань, поджал лапки и затих.

Две недели я возилась со своим петушком (на самом деле было еще неизвестно, петушок это или курочка). Кормила его мелко покрошенным крутым яйцом и пшенной кашей. Радовалась, как быстро он растет, – в кармашке фартука он уже не помещался, да и на руках не соглашался сидеть, хотел бегать по двору. Но на имя свое начал отзываться, бежал клевать из рук, а на ночь я его ловила и укладывала спать в выстланную ватой коробочку, стоявшую у меня под кроватью.

Я любила и маму, и папу, и няню Марусю – обыкновенно любила, как и положено обычной пятилетней девочке. Но это маленькое бессмысленное существо я любила совсем иначе. Все время думала о нем, беспокоилась, жалела. Не холодно ли ему в дождливый день, не голоден ли, не обижают ли его другие цыплята и взрослые куры. Все время стремилась взять его на руки, прижать к себе, защитить. Боюсь, я могла бы замучить его моей любовью.

Но тут я заболела ангиной, и меня срочно увезли в Москву. Пушка с собой, разумеется, не взяли.

Едва я выздоровела, началась война.

Ни в конце лета, ни тем более на будущий год я Пушка не увидела. И вообще больше никогда.

Полвека спустя я приехала в Москву в гости из Израиля.

Среди многих важных и серьезных задач, стоявших передо мной во время этого первого визита на прежнюю родину, у меня была одна небольшая и несерьезная: купить валенки. Все очень смеялись, когда я сказала, что хочу валенки. Валенки в моей субтропической стране? Они не знали, какие у нас в Иерусалиме зимой ледяные плиточные полы.

В Москве валенки не продавались, кто-то сказал, что бывают в сельмаге в Голицыне. Друзья повезли меня в Голицыно. Выпив кофе из термоса, мы пошли гулять по поселку. Я ностальгировала, увидев старый Дом творчества писателей, где живала когда-то в молодости. Дом неузнаваемо изменился, небольшая скромная дача разрослась вширь и надстроилась, затенявшие его лохматые прозрачные лиственницы исчезли, их заменили затейливые клумбы и многоугольный газон. Заходить внутрь мне не захотелось.

Мы пошли дальше.

– А вот в этом, кажется, доме, – сказала я, – мы жили перед войной на даче. Или в соседнем? Ничего тут теперь не узнать!

Я остановилась, пытаясь вспомнить.

– Идем, идем, не останавливайся, – понукала меня приятельница. – А то в магазин не успеем.

– По-моему, это было вот здесь, – сказала я. – Только слева тут стоял сарайчик с курами… И… у меня был здесь мой собственный цыпленок! Его звали Пушок!

В тот самый момент, как я сказала «Пушок», из калитки вышли на заросшую травой обочину дороги три или четыре курицы. И вел их большой белый петух с роскошным красным хвостом.

Я замерла, не веря своим глазам. Куры беспечно выклевывали что-то из травы. Я пробормотала:

– Пушок…

Пробормотала еле слышно, но петух вздернул голову и стал близоруко озираться по сторонам.

– Пушок!

Я бросилась к нему. Куры с кудахтаньем разлетелись в стороны.

А петух не двинулся с места, только приподнял лапу и всмотрелся в меня одним глазом.

Я осторожно протянула к нему руку, шепча: «Пушок, Пушочек…»

Он не шевельнулся. Позволил мне дотронуться пальцем до своего гребешка, погладить по шее. Затем отклонил голову и не спеша отошел в сторону. И остановился, глядя на меня то одним глазом, то другим. А я стояла и с замиранием сердца глядела на него. Наконец он моргнул, опустил голову и клюнул травинку.

Это была мистика, а в мистику я не верю. Моему Пушку никак не могло быть пятьдесят лет. Ни его сыну, ни внуку, ни правнуку, ни пра-пра-пра… Что могло быть, так это что от него пошла такая порода, белые с красными хвостами. Однако – чтобы за пятьдесят лет эта порода сохранилась в такой чистоте? Но ладно, что я знаю о генетике – может, и сохранилась. А вот как быть со всем остальным? С тем, что он появился именно в тот момент? И, кажется, даже узнал меня? Услышал свое имя? Не испугался, не убежал от меня? Дал мне себя потрогать?

– Ну, что ты там застряла? Иди скорей, – торопили меня ушедшие вперед друзья. – В сельмаге закроют на обед, не видать тебе твоих валенок!

* * *

Второй случай произошел даже не со мной, но на моих глазах. И, в отличие от первого, носил не патетический, а скорее комический характер. Но мороз по коже все равно подирает.

Я шла через большой иерусалимский парк Сакер, торопилась куда-то по делам. Передо мной шагал мальчишка лет двенадцати, все время мешал мне – никак не удавалось его обогнать. Он двигался зигзагами, то и дело подпрыгивал, нагибался, подбирал камешки, запускал их в кусты и деревья.

А над нами летали вороны. Невысоко летали, часто планировали на траву в поисках кусочков пищи, оброненных людьми, – иерусалимцы любят устраивать в этом парке пикники, а убирать за собой, на радость воронам, не любят.

Мальчишка пулял камешками и по воронам, но не попадал. Наконец, видно, разозлился и метнул в низко летевшую птицу чем-то круглым, плоским, пятнисто-бежевого цвета. И попал. Предмет мазнул ворону по хвосту и хлопнулся наземь. Птица улетела, мальчишка зашагал дальше. На дорожке передо мной осталась валяться круглая плоская лепешка-пита. А птица сделала вираж, подлетела снова и мгновенно подхватила питу с земли. Ну, думаю, вот и хорошо, сейчас унесет и съест.

Я замедлила шаг, отстала от мальчишки и следила за полетом вороны с зажатой в клюве питой. Сейчас, думала я, она улетит куда-нибудь подальше, в укрытие, и там займется пищей. Но она отлетела лишь немного в сторону и присела на краю лужицы, оставшейся после вчерашнего дождя. Ага, умная птица, хочет размочить черствую лепешку. Ворона аккуратно окунула питу в воду, на несколько секунд прижала ее лапами ко дну, затем отпрыгнула и вытащила питу наружу. Развалиться лепешка не успела, но водой пропиталась, с нее капало. Ну вот, сейчас она начнет ее есть…

И ничего подобного. Снова зажав мокрую питу в клюве, ворона тяжело поднялась в воздух и полетела вдоль дорожки вперед. Сделала круг над мальчишкой и, когда пролетала над его головой, широко разинула клюв и победно каркнула.

Раскисшая пита шмякнулась вниз, четко накрыв парню макушку.

Я не раз рассказывала эту историю знакомым – не знаю, верили или нет. Все соглашались, что вороны очень умные птицы, но не думаю, что сознавали, до какой невероятной степени умные! Ведь у этой вороны был задействован механизм, приближающий ее к мыслящим существам. Мальчишка без всякой причины обидел птицу. В мгновение ока был разработан сложный, логически точный план последовательных действий: мальчишке надо отомстить. Орудие мщения – лепешка – вот она. Схватить ее. Бросить в него? Нет, этого мало. Удар получится легкий и безболезненный, ворона только что испытала это на себе. Если не больно, то пусть будет унизительно, как унизителен был для надменной птицы шлепок черствой лепешкой! Мгновенно придумано – размочить ее! И тут же найдена лужа. Лепешка должна промокнуть ровно настолько, чтобы не развалиться. Далее полет с лепешкой в клюве. И, наконец, безупречно рассчитанный, с учетом ветра и инерции собственного движения, сброс бомбы точно в цель. Все это спланировано и исполнено в считаные секунды. Без малейшего раздумья и колебания.

Прохожие весело смеялись, мальчишка с воплями соскребал с волос и с плеч размякшие кусочки, безуспешно пытался бросать их в ворону. Та вспорхнула на соседнюю сосну, сидела неподвижно и любовалась результатами своего подвига. А может, вовсе и не любовалась, просто ждала, когда все уйдут. Я стояла в сторонке и смотрела.

Наконец дорожка на какое-то время опустела. Ворона скользнула с дерева вниз и принялась клевать разбросанные куски питы. Делала это без суеты, но методично и быстро, прыжками перепархивая от одного куска к другому. Один валялся дальше других, поблизости от моих ног. Ворона глянула на кусок, глянула на меня и решила, видимо, не рисковать. Или, может, просто наелась уже.

Никакой мистики в прямом смысле слова тут не было. Это была встреча с разумом, лишь в чем-то немногом, очень поверхностно схожим с моим, но в целом глубоко моему чуждым. Глядя на воронью голову, я спрашивала себя, какие еще, наглухо скрытые от нас, возможности таятся в этом ничтожном по объему, но столь изощренном мозгу. И как, когда, в чем они могут проявиться? Ведь эти загадочные существа живут среди нас… Меня пробрала дрожь.

Но тут ворона улетела. И я выкинула из головы свои макаберные размышления а-ля-Хичкок. Остался лишь анекдот про хитрую мстительную ворону.

* * *

А третий эпизод чисто лирически-мистический.

О нем можно рассказать буквально в двух словах, потому что там не присходит почти ничего. Но я хочу рассказать о нем во всех мелких подробностях, хочу если не передать – это вряд ли удастся, – то просто сама вновь испытать хотя бы тень того дивного восторга, того редкого подарка судьбы, который однажды выпал на мою долю.

Я очень люблю пустыню. Люблю ее белый жар, ее раскаленный песок, ее редкие колючие кустики, ее – пустынность. Больших, настоящих, страшных пустынь я не знаю, только наш Негев. Нашу собственную маленькую пустыню, лишь слегка запятнанную военными базами да придорожными харчевнями вдоль рассекающего ее шоссе. И с грустью слушаю нередко повторяемые моими соотечественниками слова Бен Гуриона, мечтавшего превратить Негев в цветущий сад. С них ведь станется, превратят! Хорошо хоть уже не при мне.

Мне, вероятно, не придется больше побывать в пустыне, да и раньше доставалось нечасто. Поэтому я всегда старалась использовать любую возможность коснуться хотя бы ее края. Знакомые из Парижа поехали на экскурсию вдоль Мертвого моря и до Масады, знаменитой крепости, где, по легенде, девятьсот иудеев-зелотов некогда покончили с собой, чтобы не попасть в плен к осаждавшим крепость римлянам. Я присоединилась к этой экскурсии, хотя бывала на Масаде не раз, а героическая легенда не вызывала у меня особенного доверия. Я и Мертвое море очень люблю, а главное, я помнила, что между морем и Масадой лежит кусок самой настоящей пустыни – обособленный отрезок Иудейской пустыни, посреди которой и возвышается на горе крепость.

Когда экскурсионный автобус свернул от Мертвого моря направо к Масаде, я попросила водителя высадить меня. Я тут погуляю, сказала я, дойду до подножья горы пешком, а на обратном пути вы меня подберете. Осмотр крепости занимал часа полтора-два, я вполне успевала. Где погуляешь, удивился водитель, здесь же ничего нет? Но автобус остановил.

В том-то и состояла для меня привлекательность этого места, что там ничего не было! Ни археологических раскопок, ни красот природы, ни гостиниц, ни киосков, ни даже помеченных флажками туристических тропинок.

Ничего и никого. Никто сюда никогда не ходил. На земле не валялось ни единого окурка, ни единого пластикового пакетика, ни единой жестянки из-под кока-колы. Одни голые, пропеченные солнцем камни и обломки скал.

Стоило мне отойти на двадцать шагов от дороги и потерять ее из виду, как весь остальной мир для меня исчез.

Я была одна в пустыне. Привычное томительное городское беспокойство затихло. Не только тревоги и заботы покинули меня – прекратилось и непрерывное докучное перемалывание мыслей в голове. Меня затопило блаженное умиротворение. Полный, всеобъемлющий покой.

Такое состояние достигается, вероятно, путем долгих, постоянных медитаций. Но я никогда не занималась йогой. Мне оно досталось мгновенно и без усилия.

Я бездумно шагала среди камней, не видя и не слыша ничего. Это длилось всего минуту, не больше. Безмыслие долго в голове не удержать никаким напряжением воли. Сперва без слов, но уже зашевелилось в мозгу, а затем пришли и слова: мне хорошо! мне хорошо!

Кругом громоздились пустынные архитектурные конструкции. Тут пробитая дождями и ветрами арка в скале, там миниатюрный замок, осыпающийся застывшим потоком песка и мелких камешков. а поодаль как будто бы часть дольмена… Я пробиралась между ними и бормотала вслух: «Мне хорошо…»

Человеку всегда мало того, что есть. Через несколько минут мне захотелось еще усилить это блаженное ощущение. Я присела на большой теплый камень и закурила. Несильный жаркий ветер уносил стряхиваемый мной пепел.

«Пи-пик!» – раздалось в полной тишине.

Шагах в пяти от меня на острый обломок скалы присела птичка. Черно-синяя, меньше воробья. Быстро почистила клювом под крылом, пригладила перышки и глянула на меня. Я не шевелилась. Птичка покопалась под другим крылом, пригладила перышки и здесь и снова глянула на меня. Я сидела неподвижно, свесив вниз левую руку с горящей сигаретой.

«Пии-пик?» – сказала птичка.

Медленно-медленно, почти не дыша, я стала выдвигать вперед правую руку ладонью кверху. Остановила ее на уровне груди. Дать птичке мне было нечего, птичка слегка вертела головкой, внимательно разглядывая мою пустую ладонь.

Сигарета докурилась до конца, затлелся фильтр, обжигал мне пальцы. Пошевелиться, погасить окурок я не могла и просто бросить грязный окурок в чистую пустыню не могла. Не такая уж это была страшная боль.

Птичка вспорхнула и опустилась ко мне на ладонь.

Я знала, знала, что она это сделает, и все же не могла поверить. Руки мои до самых плеч покрылись гусиной кожей.

Птичка потопталась немного на моей ладони и снова принялась за свой туалет. Пригладила грудку, затем, завернув назад голову, прошлась клювом по спине, щекотно переступала с лапки на лапку, стараясь дотянуться до хвоста. Наконец выпрямилась, решительно встряхнулась всем телом, на мгновение превратившись в черно-синий пушистый шарик, затем снова стала гладкая и аккуратная и повернулась ко мне головой. Я приняла это как знак к действию и осторожно сделала шаг вперед. Птичка тихо сидела у меня в руке. Еще шаг. Сидит. Я медленно пошла, не отрывая от птички глаз. Она сидела тихо и только слегка вертела головкой, поглядывала по сторонам.

Так я прошла с полсотни шагов. Полсотни шагов с сокровищем в руке. Это было не мое сокровище, и все же мне его дали на несколько минут. Несколько минут оно принадлежало мне.

Напряженно вытянутая ладонь начала слегка дрожать. Птичка почувствовала это. Переступила раз-другой проволочными лапками и взлетела.

Лети, птичка, прощай!

А она никуда не улетела. Уселась впереди на камень и будто ждет меня. Я подошла поближе – она вспорхнула, отлетела немного вперед и опять села. И так несколько раз – я подхожу, она отлетает и ждет. Ведет меня куда-то? Или просто играет? Играет со мной!

Я готова была играть с ней так до бесконечности. Шла и шла, она отлетала, а я догоняла, не помня об автобусе, об экскурсии, о подстерегавшем меня где-то там шумном суетном городе. Но ей надоело первой. Дождалась, пока я подошла почти вплотную, – я даже руку уже протянула ладонью вверх… но дважды такого не дают. Птичка повертелась на своем камне, вспорхнула и улетела. Я осталась с протянутой рукой.

– Ну как, хорошо погуляла? – спрашивали меня знакомые в автобусе.

– Очень хорошо, – ответила я.

– А мы… – И они принялись с жаром рассказывать мне о своих впечатлениях от Масады.

– Ко мне птичка прилетала. Маленькая такая, черно-синяя.

– А, – сказали они, – здорово!

И продолжали делиться впечатлениями.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.