ЗААВТОРСТВО

ЗААВТОРСТВО

— Все на месте? — спросил полковник Чаров, обводя собравшихся цепким взглядом. — Тогда… Кто вчера дежурил?

В кабинете редактора окружной газеты начиналась очередная летучка, на которой военные журналисты должны были дать оценку свежему номеру печатного органа штаба ЮжВО[4].

Обязательное присутствие всех пишущих сотрудников газеты на посиделках — так офицеры саркастически окрестили летучки — Чаров ввел сразу после прихода на редакторский пост. Раньше столь большим коллективом собирались редко, все проблемы, как правило, решала «святая троица» — ответственный редактор, его заместитель и ответственный секретарь, к которым иногда лепилась «четвертая благородица» — партийный босс редакции. Чаров же решительно потребовал демократии, и нынче всяко журналистское перо начинало свой рабочий день с вычитки новой газеты, а на послеобеденных посиделках обязано было дать ее содержанию личную оценку.

Напечатанное, однако, обозревали вяло. Ларчик здесь открывался просто: пока высказывания в целом совпадали с редакторской оценкой, Чаров с обманчиво-сонным видом сидел во вращающемся кресле, в тон кивая желаемым словам и лишь изредка подборматывая: «Правильно мыслите, государственно…»

Но стоило полковнику услышать хоть слово, не вписывающееся в его позиции, как он уничтожающе вперялся в вольнодумца и с чувством изрекал:

— Неправильно мыслите, не государственно… Мало, похоже, я с вами занимаюсь марксистско-ленинской подготовкой… — И далее следовало нудное пережевывание смертельно надоевших сентенций.

При таком неизменном сценарии посиделок участники их, вполне понятно, старались воздерживаться от чересчур откровенных высказываний.

По традиции первыми на летучках выступали дежурные по номеру. Вчерашний, майор Альмин из отдела пропаганды и агитации, привычно-бесцветно расставил акценты на всех полосах «боевого листка» — как иронично именовали газету в войсках — и неожиданно вернулся к первой странице:

— Впрочем, на зарисовке «В гости к внуку» хотел бы остановиться подробнее. Здесь неординарный эпизод приезда ветерана-фронтовика в воинскую часть, где служит срочную его внук, изложен буднично-серо, как говорится, не приподнят. Но это-то еще полбеды. Главное — вся дежурная группа пришла в ужас от вопиющей безграмотности автора…

Произнеся последнее предложение, Альмин настороженно покосился на редактора. Нет, Чаров никак не отреагировал на критические замечания по материалу, сохранив сонный вид. Майор воодушевился и продолжил:

— Столько было правки — целыми кусками! А стиль письма — ниже низшего, даже в «дивизионке» такого не встретишь! Я уж не говорю о деталях — эпитетах там и прочем. Да, по моему глубокому убеждению, автор просто не имеет морального права носить высокое звание военного журналиста! Ему вообще не место в газете!

Под раскритикованной в пух и прах зарисовкой стояла подпись капитана Олега Федорова, с полгода назад переведенного в штат газеты — редкий случай! — из строевой части, да еще и прямо с должности командира взвода. С Альминым вместе он теперь служил в «пропагандонском» отделе, где, по команде редактора, журналисты должны были умело представлять черное белым или хотя бы серым. Короче, так ловко врать, чтобы написанное пусть в первом приближении, но походило на правду. Возглавлял команду «военных сказочников» подполковник Корявин — человек скользкий, старательно избегающий любых конфликтных ситуаций. Он уже с неделю находился в очередном отпуске, и обязанности главного «пропагандиста» временно исполнял тот же Альмин.

Когда он закончил обзор публикации, все журналисты некоторое время молчали. Дело в том, что майор почему-то нарушил неписаное правило газеты: обычно дежурный по номеру не оценивал материалы авторов из своего отдела. Применительно к зарисовке Альмин обязан был ограничиться стандартной редакционной фразой: «Это готовил наш отдел», анализировать же работу Федорова имели право — по желанию — другие журналисты.

«Почему нарушен привычный сценарий летучки? Почему не реагирует Чаров, и не его ли это идея расширения демократии?» — недоумевали присутствующие. Неловкую тишину, повисшую в кабинете, нарушал лишь доносящийся со двора сиплый лай типографского пса Гонорара…

Постепенно все ждущие взгляды уперлись в редакторское лицо. Полковник задумчиво катал остро очиненный карандаш по обширной столешнице, не спеша прояснять ситуацию. Но вот карандаш замер на темной полировке.

— Самокритика — это хорошо, — заговорил «царь и бог» газеты. — Особенно если бы вы, Александр Валерьевич, с аналогичной принципиальностью разбирали и собственные материалы. Они, смею вас заверить, пока тоже да-алеки от идеала. Одно мне неясно: как вы, сами будучи «на отделе», сию зарисовку к печати-то подписали?

— Не я, не я, — тут же открестился Альмин. — Это подполковник Корявин перед уходом в отпуск пропустил почему-то. Но тут случай беспрецедентный, вот я и… — Не окончив фразы, майор развел руками.

— …решил отличиться, — подсказал замредактора полковник Аистов. — Зарисовка, конечно, проходная. Только мог бы и промолчать. Автор — коллега по отделу, журналист только начинающий…

— Значит, не мог, — с вызовом ответил Альмин. — Здесь дело принципа.

— Его-то ты как раз и нарушил, — подключился к разговору майор Бессонов из отдела боевой подготовки.

— А хоть бы и так, — пошел ва-банк «пропагандист». — И… что?

— Да напрасно… — только и ответил «боевик».

— Мне интересно иное, — приглушенно произнес начальник отдела писем подполковник Коломчук. — Во-первых, обсуждал ли до летучки Альмин с Федоровым его зарисовку?

— Ни словом, ни намеком, — пояснил бывший комвзвода, видя, что с ответом «принципиальный критик» не спешит.

— Вот это — совсем не здорово, — вклинился редактор. — Вас, товарищ майор, отнюдь не красит.

— Ладно, теперь второе, — вновь взял слово Коломчук. — Вчера дежурным редактором был ваш покорный слуга, так что правилась зарисовка на моих глазах, и насчет «целых кусков» Александр явно хватил через край. Так в чем же тогда «дело принципа»? Бей своих, чтоб чужие боялись? Тут ведь опосредованно и в адрес Корявина упрек: он-то, мол, начальник, куда смотрел?

— Согласен, не стоило так материал громить, — высказался следующим ответственный секретарь газеты полковник Передатько. — Ну, лобовой, ну, без «изюминок», так ведь нужный же по тематике…

— Ну и, может, хватит тогда над проходным материалом копья ломать? — предложил майор Дубцов из отдела партийной жизни. — Был бы смысл…

— Поддерживаю, — присоединился капитан Репьев из отдела авиации. — Я, кстати, об очерке Коломчука хотел доброе слово сказать…

Обсуждение номера продолжилось по накатанной колее.

Но вот редактор задал обязательный для финала посиделок вопрос: «Какие будут вопросы?»

И к главному начальнику вдруг обратился сам автор «проходной» зарисовки:

— Товарищ полковник… мне можно? Понимаете, «В гости к внуку» вообще-то писал не я, моего там одна подпись…

— Не понял, — насторожился Чаров.

— Да все просто. Фактуру по этому деду-ветерану я из командировки привез сверх плана. Доложил Корявину — тот сразу как насядет: срочно готовь зарисовку! Пришлось в субботу отписываться. Ладно… В понедельник, с утра, отнес я готовый материал Виталию Сергеевичу, а перед обедом он мне рукопись на стол — швырь! И без обиняков заявляет: это, мол, графоманское убожество, которому в мусорной корзине только и место! Спрашиваю: может, исправить как? Нет, шумит, бредятина подобного рода никакой правке не подлежит!

— Так прямо и сказал? — удивленно перебил Передатько.

— Слово в слово, — подтвердил Федоров. — И вручил… целиком переписанный материал на ту же тему. Больше часа из-за тебя, говорит, бездельник, убил. Учись, как добротно писать надо! Немедленно перепечатай, не изменяя ни единой запятой, и сразу мне — я его уже в секретариате заявил! А с подписью, уточняю, теперь как? Оно ведь получается и не мое вроде, хотя фактуру-то я брал… Может, две фамилии поставить? Корявин наотрез — оставляй одну свою! Ну, мне чужого текста не надо. Забирайте тогда, говорю, вашу рукопись, а я свой вариант в мусорную корзину выкину, раз только там ему и место. Виталий Сергеевич прямо затрясся — и с шипением: «Ты — военный человек?»

— «Так точно», — соглашаюсь. — «Что такое приказ — знаешь?» — «Само собой…» — «Вот я тебе и приказываю: немедленно перепечатать — и чтобы ни единой запятой! Не изменяя! И свою подпись! Исполняйте!»

— Так. По-моему, это уже никому не интересно. Затянули мы сегодня летучку, пора по рабочим местам, — прервал исповедь капитана Чаров.

— Извините, товарищ полковник, — с внезапным упорством возразил Федоров, — но майора Альмина вы не перебивали, хотя он редакционное «вето» нарушил. Меня же лишаете возможности защититься.

— Ну, хорошо… — нехотя выдавил Чаров. — Закругляйтесь, только в темпе.

— Понял, — коротко ответил капитан. — Не пойму, убей бог, другого. Я ведь выполнил приказ начальника. Незаконный, но выполнил. И теперь меня, за чужие слова, — в грязь лицом! А все вроде как «не заметили»… Так будет ли Альмин и дальше настаивать, что подполковнику Корявину, с его двадцатилетним стажем работы в газете, в ней «не место»? Или, может, Александр Валерьевич сам не в состоянии отличить «добротный», как оценил себя сам наш общий начальник, материал от писанного стилем «ниже низшего»?

Федоров сделал маленькую паузу и подвел резюме:

— Угадайте с трех раз: какая версия — правда? Лично я думаю, Альмин пытался вытереть об меня ноги, дабы самому, за счет критиканства начинающего журналиста и псевдопринципиальности, сорвать мелкий политический капиталец…

Взоры офицеров разом переместились на вчерашнего дежурного. Уши его побагровели. Альмин нервно заерзал на стуле и неуверенно подал голос:

— Ну… Корявин, наверное, торопился перед отпуском…

— Врешь! — вспылил Федоров. — Он зарисовку в секретариат сдал и еще два дня на службу выходил! Не виляй! Говори прямо: нужно гнать Виталия Сергеевича из газеты в три шеи?

Сгорбившись, вцепившись ладонями в сиденье стула, «пропагандист» молчал, что-то очень внимательно рассматривая на полу у ног.

— Кгм, — наконец-то решил внести свою лепту в летучку партбосс редакции подполковник Розов. — У меня вопрос к тебе, Олег. Коль уж ты считал, что твой начальник отдал явно незаконный приказ, почему тогда ты его не обжаловал по команде? Взял бы да и написал на имя редактора подробный рапорт про заавторство…

— Благодарю за «отеческий» совет плевать против ветра, — с сарказмом ответил Федоров. — Обязательно применю в будущем. Альмина же предупреждаю: еще раз так подставит — не посмотрю, что старший офицер, — набью морду!

— Да я… я на тебя в суд подам! — с криком взвился со стула майор.

— Молчать! — властно приказал, тяжело хлопнув ладонью по столу, Чаров, и тоже поднялся на ноги. — Летучка окончена! По рабочим местам! Альмин и Федоров — остаться!

Из редакторского кабинета еще долго доносился грозный рык. Однако бывшему дежурному по номеру лишь вскользь попеняли за нарушение негласной традиции, а львиная доля гневных упреков обрушилась на официального автора зарисовки. Главным аргументом был избран тезис, что, когда журналиста критикуют собратья по перу, он обязан со вниманием впитывать дельные советы и уж тем паче не переводить стрелки на начальника, выставляя того на посмешище.

По сути, Чаров Федорову вообще больше слова сказать не дал, а закончил многобалльный разнос угрозой, что, если подобное повторится еще раз, придется серьезно подумать, место ли капитану в редакционном коллективе.

Неделю после этих событий Альмин гоголем ходил по отделам и, раздуваясь от гордости, все толковал о своей принципиальности. Мало кто из журналистов соглашался с ним, но вслух предпочитали не высказываться. С Федоровым майор даже здороваться перестал. Офицеры друг с другом не разговаривали, впрочем, продолжая работать за соседними столами.

Однако скандальная история на том не закончилась.

Согласно графику нарядов, ВрИО главного «пропагандиста» вскоре вновь заступил на дежурство по номеру. Пока он вычитывал полосы, внося в них свою и редакторскую правки, Федоров корпел над новым материалом. К восьми вечера, когда в редакции, кроме него и Альмина, никого из офицеров уже не оставалось, майор отнес подписанную последнюю полосу в типографию и собрался домой. Но тут капитан неожиданно вышел из-за стола и ключом запер изнутри дверь кабинета. Альмин, оставив в покое шинель, выжидательно застыл возле вешалки.

— Ты… чего? — насторожился он.

— Разве не догадываешься? — с усмешкой просветил его Федоров. — Пора по счетам платить. За «принципиальность». Я ведь тебе обещал, что морду набью, а ты не вник, ходил по всем отделам и опять мне на голову ср…л.

— Ты со мной не справишься! — сорвавшись на фальцет, заявил майор и на всякий случай переместился за свой рабочий стол. — А за рукоприкладство под трибунал пойдешь!

— Так свидетелей нет, — уже без улыбки возразил капитан. — Мои показания против твоих будут, а презумпция невиновности сомнение всегда толкует в пользу ответчика.

— Я… я кричать буду! — с надрывом предупредил Альмин.

— Еще успеешь, пока лучше послушай. — И Федоров присел на край своего стола. — Не столь давно был я в командировке в (офицер назвал краевой центр, входящий в ЮжВО). Там, помимо других частей, ракетная бригада ПВО стоит. Вот ее замполит у меня и выспрашивал: какой это такой Альмин в газете служит? Не тот ли, что тогда-то ракетное училище оканчивал, да как имя-отчество, да не маленького ли роста? Когда же все сошлось, сказал, что учились вы вместе и ты на курсе носил прозвище Павлик Морозов, потому как всех ежедневно закладывал, и замучились тебе «темные» устраивать, да все без толку…

— Врет он все! — даже не уточняя фамилии замполита, тут же отперся майор. — Давай открывай, иначе…

— Что «иначе»? — переспросил капитан и, встав со стола, принялся не спеша снимать китель и галстук. — Ори громче — может, вахтерша и услышит. Хотя с первого-то этажа до третьего, да через четыре двери, да при подглуховатости… Ты уж лучше защищайся. Мужик ведь вроде, твою мать…

С этими словами Федоров резким движением ухватил собрата по отделу за отвороты кителя и сильно дернул на себя.

— А-ай! — И Альмин распластался животом на столе.

Следующим движением капитан подтянул майора ближе к себе, так, что ноги старшего офицера оторвались от пола. Пригнув Альмину голову, Федоров зажал его шею меж ног и вынул из брюк ремень.

— Тебя бить — только руки марать. Но высечь за подлость край надо. — И сложил ремень вдвое.

Порка сопровождалась грязной руганью и угрозами со стороны наказуемого. Альмин щипался и пытался оцарапать ноги Федорову, приглушенно вскрикивал: «Убью-у-у!» — и все добавлял экспрессивные словосочетания. Младший офицер во время экзекуции не произнес ничего, только в такт ударам с оттягом смачно хэкал.

Преизрядно исполосовав Альмину задницу, капитан наконец отпустил майора, который тут же, обежав стол, кинулся на обидчика с кулаками.

— Н-на! — встретил его Федоров сильным ударом ботинка в пах.

— У-у-у… — взвыл Альмин, складываясь пополам, и боком завалился на пол, прижимая ладони к ушибленному месту.

— Отдыхай пока, — подвел итог экзекуции Федоров. — Заодно и о жизни поразмышляй. Кто-то ведь и пришибить может за подлость.

— Все равно ты сядешь! — всхлипнув, пообещал с пола Альмин.

— Дурак! Хоть капля ума есть — промолчишь в тряпочку. А впрочем…

Капитан обреченно махнул рукой и стал надевать китель.

ВрИО главного «пропагандиста» совету не внял: на следующий же день настрочил заявление в военную прокуратуру и рапорт на имя редактора. Эти документы позднее подкрепил копиями акта судмедэкспертизы…

Как ни старался полковник Чаров замять скандальный случай, ЧП получило широчайшую огласку в штабе округа и даже докатилось до Министерства обороны. Над выпоротым майором откровенно потешались; Федорова, не отрицавшего факта «ремнеприкладства», пугали тюрьмой, а у редактора с издевкой выспрашивали про «новые методы воспитания подчиненных», которые творческий спор решают столь нетривиально.

Ну, просто набей Федоров Альмину морду — скажем, по пьяному делу не поделив бабу или сто граммов на посошок, никто бы особо не удивился: что ж, дело житейское. Нет, наказали бы, конечно, и не слабо, но… Но — младшему офицеру высечь ремнем старшего, как нашкодившего пацана? По-озвольте, это уже нонсенс, а где его корни?

Их срочно пытались отыскать одни проверяющие за другими. Прилетали даже два полковника из ГлавПУРа, пребывание которых на южной земле влетело редакции и лично Чарову в копеечку: столичные гости знали толк в хорошей выпивке и деликатесных закусках. Редакцию лихорадило, а редактор последними словами проклинал себя за то, что на летучке, решив «поэкспериментировать», сразу не заткнул рот Альмину, а потом — «из ошибочной демократии» — разрешил до конца высказаться Федорову. Нет уж, демократия истинно хороша, только когда она процветает по соседству, а в своем огороде сорную траву надо вырывать с корнем и немедленно.

И все же по-настоящему Чаров забеспокоился, лишь когда узнал, что капитану-бунтовщику всерьез собираются припаять статью 242 имевшего в то время силу Уголовного кодекса РСФСР 1961 года: «Насильственные действия в отношении начальника» (глава о воинских преступлениях), даже в части первой предусматривающую лишение свободы на срок от двух до десяти лет, а в военное время — смотри часть два — карающую вплоть до смертной казни. Руководителю, подчиненного которого осудят за такое преступление, однозначно потом будет очень трудно усидеть в собственном кресле. Редактор это прекрасно осознавал и потому спешно помчался на секретные переговоры с военным прокурором.

Результатом их явилось рождение датированного задним числом приказа об отзыве из отпуска подполковника Корявина, отысканного и отобранного у родственников. При наличии «живого» штатного начальника проступок Федорова трактовался уже куда менее серьезно: как «нарушение уставных правил взаимоотношений между военнослужащими, при отсутствии между ними отношений подчиненности», статья 244 того же УК РСФСР. Нанесение побоев или иное насилие в этом случае наказывалось значительно скромнее — но, впрочем, тоже лишением свободы: на срок до двух лет.

Переквалификация майору Альмину крайне и абсолютно не понравилась. Он яростно протестовал и даже пытался продемонстрировать военному прокурору свою еще не окончательно зажившую задницу, но был с позором изгнан из служебного кабинета. В редакции вокруг «пропагандиста» образовался вакуум, а от подполковника Корявина высеченный поимел такую словесную выволочку, каковой в жизни еще никогда не заполучал.

Федоров пока числился находящимся в очередном отпуске и под подпиской о невыезде.

В конечном итоге на суде, напоминавшем фарс, капитан получил год лишения свободы условно и, разумеется, был спешно уволен из Вооруженных Сил.

Альмину офицеры редакции объявили бойкот. Руководство печатного органа в нем участия как бы не принимало, но и не пресекало. Бойкотируемый немедля настрочил жалобу на имя начальника Политуправления ЮжВО. Колесо проверок завертелось вновь…

Через какое-то время майора так-таки изгнали из редакции: от греха подальше, коллективу спокойнее. По нелепейшему капризу судьбы Альмину как-то удалось зацепиться в Политуправлении округа: сначала числясь за штатом, а впоследствии, войдя в доверие к начальнику «политуправы», прорваться на должность военного цензора — человека, облеченного огромными полномочиями, одной из обязанностей которого являлось курирование окружной газеты.

Сколько крови попил бывший «пропагандист» из офицеров редакции за два года сверхпридирчивой цензуры, пока его чуть ли не силой вытолкнули в Москву, в академию, — не считано и не мерено. Особенно Альмин свирепствовал над статьями своего бывшего начальника, ставя бесконечные вопросы на полях материалов и отчеркивая красным карандашом целые абзацы, якобы содержащие крамолу.

Ходили слухи, что цензору неоднократно устраивали «темную», но только после третьего или четвертого раза он наконец-то дал согласие отбыть в столицу, на учебу.

О судьбе Федорова толком мало что известно: капитан запаса уехал из областного центра. Вроде бы на периферию, в Черноземье — на родину родителей.

1998