Поэт Сосело

Поэт Сосело

Доктор физики Илья Владимирович Гольденфельд был человеком обстоятельным и умел доказывать свою правоту. А прав он бывал так часто, что даже такой известный упрямец, как Некрасов, не слишком артачился, прислушивался к мнению друга.

К отъезду в Израиль Люсик отнёсся как к организации строгого научного эксперимента. «Люсик – главный киевский ребе», – писал в письме В.П., гордясь рассудительностью и серьёзностью друга.

Замечу, что именно Люсик устроил нашей семье вызов в Израиль. Я по телефону попросил его найти якобы потерянного дядю Милы. Вызов пришёл буквально через полмесяца, причём такая шустрость так поразила наши криворожские органы, что заказное письмо принесли мне сразу два почтальона. Один, с чернильным карандашом, почтительно меня рассматривал, а другой, державший письмо, бдительно озирался и почёсывал промежность.

В последние месяцы Люсик и Вика виделись ежедневно – нашего доктора и профессора, естественно, сразу же, не откладывая в долгий ящик, разжаловали, отстранили и уволили. У него появилась масса свободного времени, но ни минуты покоя. Люсик непрерывно с кем-то встречался, одарял советами, ходил на проводы отъезжающих в Израиль, устраивал на дому семинары со своими учениками, и вообще, с дотошностью учёного отдавался обязанностям еврейского активиста. К концу дня уставал как собака, но прибредал со всем семейством к Некрасовым попить чайку. Часто приводя новых гостей, желающих познакомиться с Викой перед отъездом.

В декабре 1973 года они вместе покатили на автомобиле Люсика в Грузию. Профессора пригласили погостить ученики, узнав про его скорый отъезд. Ну а тот захватил с собой и друга, без меры обрадовав этим приветливых грузин.

Путешественники, конечно же, заехали в Гори, в музей Сталина. Там Некрасов переписал миленькие виршики, написанные в юные годы будущим отцом народов, а сейчас выставленные под пуленепробиваемым стеклом.

Начинались они так:

Раскрылся розовый бутон,

Приник к фиалке голубой,

И, легким ветром пробужден,

Склонился ландыш над травой…

В Киеве эти стишки декламировались всем новым гостям. Гости же давнишние были вынуждены в который раз слушать. Полакомившись любимой халой с маслом и выпив пару стаканов чая, В.П. доставал листок и просил отгадать, чьи стихи он сейчас прочтёт.

Застолье вострило уши.

Задушевным голосом, совершая кистью руки плавные жесты, В.П. зачитывал стих и вопросительно замирал, глядя на смущённых своей недогадливостью новичков.

– Сосело. 1893 год! – объявлял В.П. – Иосиф Виссарионович Джугашвили!

Гости ахали, складывали губы пуговкой и делали квадратные глаза. Некрасов вкушал сладчайшее удовольствие, любуясь впечатлением…

…В лучшие времена на Крещатике, бывало, отойдя чуть в сторонку, за живую изгородь, Вика любил выпить в позе горниста, запрокинув голову и высоко задрав в руке бутылку. Хотя пить пиво из горлышка в наши времена считалось плебейством. Более робкий, я пил как крысолов, играющий на дудочке, – держа бутылку горизонтально двумя руками. Что сразу выдавало во мне провинциала.

Но это было давно, в безмятежные райские дни. А сейчас прямо на улицах родного города посыпались на писательскую голову неприятности.

Апрельским вечером задержали на Крещатике, всю ночь продержали в милиции, потому что при В.П. не было документов. Утром как ни в чём не бывало отпустили, можете жаловаться, сказали, они не возражают.

В мае в Пассаже, чуть ли не у самых дверей дома, подхватили под руки и отвезли в вытрезвитель. Нельзя, сказал дежурный по району, ходить пьяным по улицам города-героя.

Киевские гэбэшники уже тогда продумали, что это мероприятие им наверняка пригодится и при случае очень хорошо впишется в характеристику писателя – опустившийся тип, с приводами в милицию и помещением в вытрезвитель…

Потом на какое-то время всё в Киеве успокоилось.

Из письма от 31 марта 1974 года: «Я спокоен и раскован. Не знаю только, чем толком заняться. Писать – не пишется. Так – болтаюсь, придумываю какие-то занятия…» Занятия эти состояли главным образом в перебирании бумаг и фотографий. Прикидывал уже, что взять, что оставить, кому что отдать. Хотя об отъезде вслух никто не говорил.

«Писать – не пишется. Так, болтаюсь, придумываю какие-то занятия, читаю “Былое и думы” вперемежку с “Виконтом де Бражелоном”. Листаются купленные для тебя “Смерть Артура” и Мандельштам».

И главная новость, в конце письма: «Сегодня пришло от дядюшки приглашение – мне и Галке – на 90 дней. Буду что-то пытаться».

Приглашение в Швейцарию! Все ликуют, делят неубитую шкуру, будто бы всё уже решено. Мама в Киеве, конечно, всполошена и не слезает с телефона, Вика вида не подаёт, по всей видимости, не знает точно, как реагировать.

Решает, наконец, радоваться и надеяться…