У заветной цели

У заветной цели

Остров, покрытый лесом и болотами, был отрезан от суши широким проливом Балтийского моря. Серое осеннее небо сливалось с бескрайней водяной пустыней, которой, казалось, нет ни конца, ни края. Шел мокрый снег, дул промозглый морской ветер. Нас привели в лагерь, состоявший из шести бараков, обнесенный многорядным забором из колючей проволоки. Здесь содержалось три тысячи заключенных, которых немцы использовали на разных тяжелых работах.

В разговорах со «старожилами» лагеря я получил самые неутешительные сведения об условиях жизни и обращении с заключенными. Лучшего, конечно, я и не ждал. Но была и хорошая новость: на острове есть военный аэродром! Из лагеря туда ежедневно гоняют на разные работы команду из заключенных в 45 человек. Каждое утро эсэсовцы насильно подбирают людей в эту команду, потому что все избегают ее. Труд там каторжный, целый день на ветру, дующем с моря, да еще на голодный желудок. Из этого я заключил, что попасть туда будет не так уж трудно, и тут же всплыло перед глазами худое, измученное лицо политрука А. Д. Рыбальченко, вспомнился его приглушенный, твердый голос: «Ты должен улететь на Родину! Сумеешь, если захочешь. Для большевиков нет невозможного…». Друзья сделали всё, чтобы я мог улететь, я нахожусь у желанной цели и должен выполнить данную им клятву. Живы ли они?

На другой день меня, точно по заказу, взяли в аэродромную команду. На аэродроме мы разгружали цемент, подвозили песок, засыпали воронки после бомбежки, бетонировали взлетные дорожки. Руки и ноги коченели от холода, свирепый ветер с моря, будто заключив союз с фашистами, изматывал наши силы, выдувая из наших тел последнее тепло. Чтобы хоть немного защититься от холода, мы надевали на себя под лохмотья бумажные мешки из-под цемента. За это нас лупили палками, грозили суровым наказанием. Но теперь я не роптал на свою судьбу, потому что видел перед собой цель, достижение которой окупит все страдания.

Стал присматриваться к окружающим, прислушиваться к их разговорам и убедился, что народ здесь замечательный, готовый горы свернуть. У всех на уме было одно: как вырваться из фашистского ада? Значит, можно было начинать подготовку к захвату вражеского самолета. Надо подобрать группу наиболее надежных, особо отважных, готовых на любой риск товарищей. А риск очень большой, поплатиться можно не чем-нибудь, а самым дорогим для человека — жизнью! Ведь захватывать самолет и улетать придется среди бела дня и буквально на глазах у врага. Это не в родном полку, где, бывало, в трудных условиях фронтовой обстановки каждый из нас чувствовал помощь, поддержку командира, друзей и товарищей-однополчан. Я невольно вспомнил своего командира эскадрильи, чуткого и отзывчивого товарища — Владимира Ивановича Боброва. Он всегда ободрял в тяжелую минуту, радовался успехам подчиненного. О, как бы дороги были его советы в эти минуты! Что он делает теперь? Где сражаются мои однополчане? Может быть, это они на днях кружили над аэродромом, где мы изнываем от каторги?!

Как ни скрывали от нас фашисты правду о положении на фронтах, мы знали, что Советская Армия ведет победоносные бои уже на вражеской территории. Это придавало нам силы. Мне хотелось знать обо всем, что делается на родной земле, где проходит линия фронта. Это было необходимо для перелета. Ведь у меня не было никаких оперативных карт и даже простой географической. Но я верил, что и без карты, без компаса само сердце приведет меня туда, куда оно неудержимо стремится с той минуты, как я оказался в плену у врага.

Следы сокрушительных ударов по врагу мы видели и здесь, на аэродроме, где нас заставляли работать.

— Снова летят красные звезды! — кричали мы, увидев свои боевые корабли.

— На славу поработали наши летчики! — обычно говорили заключенные после каждого налета. — Только сожалели, что ни одна бомба не попала в крепостные стены лагеря.

В первых числах января 1945 года советская бомбардировочная авиация во время ночного налета разбомбила два ангара, вывела из строя взлетно-рулежные дорожки и сожгла 11 или 12 самолетов врага. Это очень обрадовало всех нас, заключенных, вселило уверенность в скорое освобождение.

Фашисты поспешно создали из нас специальную рабочую бригаду для быстрейшего устранения последствий этого налета. Но налеты повторялись все чаще, так, что мы не успевали засыпать и заливать бетоном бомбовые воронки. Правда, нам некуда было спешить с этим делом, и мы не спешили… Чем больше было обломков немецких самолетов, тягачей, развалин ангаров, тем легче становилось у нас на сердце.

Однажды во время выгрузки цемента из вагонов я увидел, как один военнопленный засыпал песком буксы вагонов. Заметив, что я за ним наблюдаю, он скрылся, но мне удалось запомнить его веснушчатое лицо и шрам на носу. Я понял, что этот человек способен на любой риск, что его необходимо привлечь к осуществлению моего плана побега. Два дня я искал его, а он скрывался, видя, что я его преследую. Наконец, он чуть не зарезал меня, приняв за фашистского сыщика. Только через некоторое время он убедился, что я свой человек, и мы стали с ним друзьями.

Это был Володя Соколов. В лагере его звали просто «курносый». В плен Володя попал в начале Отечественной войны, прошел через многие тюрьмы и лагеря, был удивительно находчив и изворотлив. Владея немецким языком, он даже вошел в доверие к немцам и был назначен помощником «капо» (бригадира), что давало ему возможность облегчать участь товарищей.

До случая с песком я серьезно остерегался с ним разговаривать, брезгливо сторонился, думая, что он фашистский прислужник, но глубоко ошибся. На самом деле «курносый» был пламенным советским патриотом, питавшим жгучую ненависть к фашистам. Один эсэсовец до смерти замучил военнопленного. Узнав об этом, «курносый» изменился в лице и, скрипнув зубами, сказал:

— Этому извергу дорого обойдется кровь наших людей! Я ему, гаду, устрою…

Видел я, как «курносый» отдал свою порцию супа обессилевшему поляку. Всё это заставило изменить о нем свое мнение. Мы поговорили с ним по душам и поняли друг друга. Он под строгим секретом рассказал мне, что группа товарищей готовит побег. Совершить его они думают в момент налета советской авиации, когда охранникам будет не до нас. По его словам, возглавлял эту подготовку какой-то Иван Корж. Меня это очень заинтересовало. Выходило, что имеется готовая сколоченная группа для побега, остается только действовать.

Но кто такой Корж? Надежный ли это человек? Обо всём этом я решил разузнать самым тщательным образом. После некоторого раздумья я сказал Володе Соколову, что есть возможность совершить побег на самолете.

— А летчик есть? — сразу просиял он.

— Есть среди нас летчик, — ответил я, — только об этом никому ни слова, а то, если узнают гитлеровцы, ему и всем нам несдобровать…

— Будь спокоен! — решительно заявил он. Вскоре нас послали в рощу заготавливать дрова. Ко мне подошли пятеро заключенных. Один из них, очень худой, невысокого роста, с живыми горящими глазами, отозвал меня в сторонку и просто спросил:

— Укажи мне, кто здесь летчик? Я — Иван Корж. Хочу с ним поговорить.

Я решил сначала присмотреться к нему, убедиться, что не подведет, а потом уж обсуждать с ним план побега. Но весь вид Ивана Коржа был таким располагающим, этот человек вызывал такое доверие к себе, что уж при следующей встрече я признался:

— Летчик — я.

— Так бы и говорил, — улыбнулся Корж. — Это здорово! Свой летчик! Дело!..

Корж, как выяснилось, была вымышленная фамилия советского пограничника Ивана Кривоногова. Военную службу он начал в Шепетовке, где прошли годы боевой молодости писателя-коммуниста Николая Островского. В этом городе молодой патриот прочитал книгу «Как закалялась сталь», а из рассказов местных жителей узнал о боевых подвигах ее автора. Образ Павки Корчагина стал вдохновляющим примером для воина-пограничника.

Кривоногов был одним из тех, кто принял на себя внезапный, вероломный удар фашистских полчищ. Командиру взвода Кривоногову было тогда 24 года. Вместе со своими подчиненными он занимал дот на берегу пограничной реки Сан в районе Перемышля. О мужестве, с каким Кривоногов и его бойцы отражали атаки врага, говорит тот факт, что гарнизон дота продержался под ураганным артиллерийским огнем и бесчисленными атаками фашистов до третьего июля, когда фронт уже был далеко позади него.

Пограничники во главе с Кривоноговым беспощадно уничтожали оккупантов, посягнувших на нашу землю. Но дот был разбит, завалены обломками казематы входы сообщения. Из пятнадцати бойцов гарнизона в живых осталось четверо, но они упорно продолжали сопротивляться. И только тяжелораненые попали в руки врага.

Заточенный в лагерь, Кривоногов и там не смирился с ненавистным врагом и продолжал бороться против него всеми доступными средствами. За убийство провокатора гестапо в лагере военнопленных фашисты приговорили Кривоногова к смертной казни. К счастью, он был спасен французскими коммунистами-подпольщиками, находившимися в концлагере. И тогда же объявил друзьям, что он не Корж, а Иван Кривоногов. В этом лагере он подружился с Володей Соколовым. Долгое время два неразлучных друга работали на откопке неразорвавшихся бомб после воздушных налетов советской и союзной авиации, всегда находясь с глазу на глаз со смертью.

Мой план побега на самолете друзьям понравился, но не сразу они приняли его. Я видел и чувствовал, что мой вид не внушал им доверия. То один, то другой спрашивал у меня:

— А ты действительно летчик?.. Настоящий?.. Смотри, если врешь, лучше сразу признайся, а то хуже будет.

С каждым днем я просвещал их в авиационных делах, распределял обязанности при захвате самолета и перед взлетом. На Володю возложил ответственность за хвостовое оперение и проинструктировал его, что он должен делать. Кроме того, стал готовить его к исполнению обязанностей штурмана. Иван Кривоногов должен был быстро расчехлить моторы, убрать колодки из-под колес шасси и т. д. Наконец они отказались от своего плана — бежать вплавь через пролив, хотя он был уже тщательно разработан.

— Конечно, на самолете вернее! — согласились они. — Только давай присматриваться, на каком лучше лететь, ведь их тут вон сколько, и все разные!

Начали готовиться. Друзья видели, что я сильно истощен и что надо побыстрее восстанавливать мои силы. Подкармливая меня, они шутили:

— Разве ему с такой «мощностью» справиться с самолетом?

Я начал внимательно присматриваться к немецким машинам, используя малейшую возможность для ознакомления с ними. Особенно тянуло меня в кабину самолета. Хотелось забраться в нее и сидеть до тех пор, пока не запомню хотя бы в общих чертах ее арматуру. А кто мне позволит такую роскошь? Ведь мы и шагу не ступали без конвоира! Пришлось пускаться на всякие хитрости. Стал изучать детали разбитых самолетов, хотя без риска быть застреленным их невозможно было взять. Часто нам поручали убирать обломки самолетов. Во время этой работы я выдирал с приборной доски разные таблички, прятал их в карманы, в котелок, а вернувшись в барак, старался разобраться, что к чему, изучал назначение приборов. Володя Соколов был у меня за переводчика — все надписи переводил с немецкого на русский язык. Так по крупицам накапливались знания об устройстве приборной доски немецких самолетов, преимущественно бомбардировщиков, которых здесь было больше всего.

На какой бы работе я ни находился, мой взгляд всегда был устремлен на самолеты. Меня всё интересовало: оборона аэродрома, время смены и количество постов, слабые и усиленные места охраны, количество экипажа в том или другом самолете, время заправки машин топливом и смазкой, прогрев моторов, буквально каждая мелочь, от которой зависит успех полета.

Изучив распорядок дня немцев на аэродроме, мы решили, что самое лучшее время для захвата самолета — обеденный перерыв. Именно в это время у фашистов ослабевает бдительность, и они оставляют свои рабочие места. Мы заметили, что, если немец забил наполовину гвоздь, а в это время ударил звонок на обед, он бросает работу и уходит. Пообедает, а потом добьет этот гвоздь до конца. Такая пунктуальность давала нам лишний шанс на успех.

В один из январских дней нас заставили разгребать снег у самолетов, маскировать их. Мне прямо-таки повезло: я очищал крыло самолёта от снега и вблизи наблюдал, как экипаж привычными движениями расчехлял моторы, подключал аккумуляторную тележку к бортовой сети, как открывались дверцы кабины. А когда заревели моторы, мне захотелось посмотреть хоть одним глазом на действия летчика, который запускал для подогрева моторы. Приподнявшись на крыло, я увидел, как он обращается с арматурой кабины, что делает во время запуска самолета. А летчик, видимо, желая похвастаться своим мастерством, то включал, то выключал моторы, один раз даже ногой выключил и включил. Его взгляд, направленный на меня, как бы говорил: смотри, русский болван, как мы запросто всё делаем? Для меня всё было ясно. Мысленно я уже представлял себя на месте фрица в кабине, как вдруг конвоир огрел меня палкой по спине. Я кубарем скатился вниз, хотя удара как будто и не почувствовал — так счастлив я был от того, что теперь знал, как запустить моторы. Если бы он и десять раз меня ударил, всё равно я не пожалел бы о случившемся.

1 февраля 1945 года произошло событие, которое чуть не стало для нас роковым. Один заключенный в бараке развязно заявил:

— Мне всё равно, кому служить, были бы денежки, вино да всё прочее…

У меня кровь закипела от слов этого мерзавца. Не сдержался, изо всей силы ударил его в подбородок так, что челюсть своротил набок. На крик в барак ворвались эсэсовцы, избили меня и приговорили к экзекуции «на десять дней жизни». Это означало, что в течение десяти дней меня будут убивать, больше этого срока я не проживу. Ежедневно меня стали избивать до потери сознания. Били чем попало от подъема до отбоя. Заставляли десять-двадцать раз брать матрац, наполненный стружками, переносить его на другую койку и быстро заправлять. Если не успел за минуту — нещадно били и заставляли снова и снова повторить эту процедуру. Потом нагружали на меня маскировочные материалы и заставляли нести на аэродром. Я и так еле передвигался в деревянных колодках, скользя по снегу и падая, а тут еще тяжелый груз на плечах. Но как-то едва мы отошли от ворот лагеря, я почувствовал облегчение. Это Петр Кутергин, человек богатырского телосложения, поспешил мне на помощь. Он уроженец Сибири, и сам под стать сибиряку-кедру. Даже суровые условия фашистского плена его не сломили. Такой силач нам очень нужен, подумал я. Ведь придется расправляться с конвоем, чтобы захватить самолет.

Когда мы посвятили Кутергина в наш план, он охотно согласился во всём нам помогать.

Примкнул к нам и Володя Немченко. Еще шестнадцатилетним парнишкой фашисты угнали его на каторгу. Сам он из Белоруссии. На чужбине всё время тосковал по родному краю. Несмотря на юные годы, Володя выглядел стариком, лицо его было суровым. Во время пытки гитлеровцы выбили ему глаз и изуродовали лицо. Он до того был худ, что полосатая одежда заключенного буквально висела на нем.

— Весь в вашем распоряжении, — твердо заявил он, узнав о нашем плане побега.

Еще через день я предложил бежать с нами политруку Михаилу Емецу.

— На меня всегда рассчитывайте, во всём помогу, — сказал он.

Число людей, готовых на смерть или свободу, на которых можно было положиться, росло, наш «экипаж» увеличивался день ото дня. С помощью Володи Соколова всем нам удалось сойтись в одну команду. План был тщательно разработан. Каждый из участников знал свои обязанности при захвате самолета и в полете. Все готовились, ходили как наэлектризованные.

Никто не сомневался, что самолет мы захватим. Всё теперь зависело от меня. Сумею ли я запустить машину и поднять ее в воздух? Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Как сожалел я, что в свое время мало уделял внимания изучению самолетов иностранных марок! Сколько раз вспоминал слова командира эскадрильи Боброва: «Нам нужно до тонкости знать технику врага. Учитесь, пока есть время, пригодится». И теперь горько раскаивался, что только бегло и мало интересовался боевой техникой противника. А сейчас — близок локоть, да не укусишь!

Летчику-бомбардировщику, конечно, легче было бы совершить полет на «Хейнкеле-111». А я — истребитель. Правда, был знаком с конструкциями и особенностями пилотирования самолетов других типов, но лишь поверхностно. Только один раз за войну довелось мне совершить полет на бомбардировщике, и эта небольшая практика должна мне очень пригодиться теперь.

По ночам долго не смыкал глаз, припоминал, что еще нужно сделать для подготовки к полету. «Убедись, еще раз убедись, всё ли в порядке» — эти слова инструктора авиаучилища ярко вспоминались теперь. «В авиации нет мелочей» — эту истину я и раньше знал по опыту. А в условиях такой необычной подготовки к полету, когда кругом враги, этих «мелочей» будет во сто крат больше, чем за все годы моей службы в авиации.

Какой избрать маршрут? Этот вопрос волновал меня не меньше других. Можно лететь над сушей, можно над морем. На первом маршруте меня обстреляют вражеские зенитки. Нет, лучше над морем, пусть лучше наш полет никто не «обслуживает»…

Задумываться приходилось над многим. Как, например, встретят мой самолет с фашистской свастикой наши, советские зенитки и истребители? Собьют к черту. Ведь им неизвестно, что на нем летят свои, советские люди, вырвавшиеся из ада, истосковавшиеся по Родине, готовые немедленно встать в строй и беспощадно громить подлого врага. Нам вовсе не улыбалось оказаться под огнем своих товарищей и стать жертвами недоразумения.

Однако до этого еще далеко. На первом плане стоит проблема: чем бить конвоиров? У нас нет никакого оружия, а голыми руками ничего не сделать с нашими силами. Члены экипажа начали проявлять инициативу, вооружаться. Иван Кривоногов раздобыл железную клюшку с кольцом, довольно увесистую и удобную для нанесения удара. Володя Соколов выдрал какую-то деталь разбитого тягача, я привязал на веревочку большую гайку, как отвес, которую можно использовать вроде кистеня, другие носили в котелках камни. Всё готово. Осталось только выбрать удобный момент и…

В обеденный перерыв немцы группами уходили с аэродрома. Мы расчищали взлетную дорожку, приближаясь к облюбованному бомбардировщику. Сейчас всё решится… Вдруг неподалеку от нас приземлился многоместный пассажирский самолет. Пассажиры и часть экипажа ушли, а мотор остался невыключенным. Это было очень кстати. Обменялись между собой взглядами и без слов договорились захватить лучше этот. К сожалению, в тот момент, когда мы стали приближаться к самолету, к нему прибыла большая группа фашистов. Пришлось отказаться.

Были потом и другие неудачи. То одна, то другая причина не позволяла нам овладеть машиной. Но никто и мысли не допускал о том, чтобы отступить от принятого решения.