Глава 26 Интеллигенция

Глава 26

Интеллигенция

В 1918 г., вследствие захвата власти большевиками, я снова оказалась изгнанницей и с тех пор жила за пределами родной страны. Соответственно рассказ о моем личном участии в российских событиях подошел к концу. Однако мне представляется, что я не могу поставить точку, не ознакомив читателя со своими впечатлениями, оставшимися от жизни среди российского народа в течение трех четвертей века, от характера, умонастроений и самых сокровенных целей тех людей и классов, которые в течение многих десятилетий вели борьбу за свой идеал свободы.

Мои ранние впечатления восходят к тесным контактам с дворовыми и крестьянами из деревни, прилегавшей к границам нашего поместья. Крестьянки становились кормилицами помещичьих детей и жили у хозяев на положении привилегированной прислуги, но никогда не теряли связей с односельчанами, которых любили и жалели, проявляя самый пристальный интерес к их делам. Няньки, горничные и прочая прислуга пользовалась каждой свободной минутой для горячего спора о деревенских проблемах. Я, господское дитя, сидя рядом с любимой няней, прислушивалась к этим спорам и, затаив дыхание, впитывала впечатления, которые навсегда остались в моей памяти.

Родители-дворяне не имели привычки вести при детях разговоры на такие темы, которые непосредственно не касались их молодых жизней. Особенно родители старались не возбуждать их картинами мрачных сторон социальной и семейной жизни. Крестьяне, наоборот, были откровенны со своими детьми, и те с самого раннего возраста слышали о несправедливостях, которым подвергаются родители и их друзья. Поэтому господский ребенок при всякой возможности старался проскользнуть в людскую, где при его появлении не прекращался откровенный разговор. И лишь когда обсуждалось что-нибудь очень важное или ожидалось появление старших членов семьи, ему обычно говорили:

– Мать не позволяет тебе ходить в людскую. Возвращайся в детскую.

Таким образом, помещичьему ребенку ничто не препятствовало прикоснуться к заботам и тревогам крестьянского мира – столь резко отличающегося от того, в котором он родился. Лично я ощутила эту двойственность впечатлений в трехлетнем возрасте. Мой разум был полон трудных вопросов, на которые я не могла дать ответа. Разумеется, не все дети оказывались под таким сильным влиянием. Более пассивные подчинялись родителям, занимались своими делами и не интересовались ничем, что не затрагивало их жизнь. Однако те, кто поотважнее, стремились к более глубокому участию в окружающей жизни. Для детей очень характерно яркое воображение. Когда ребенок начинает рисовать в своем уме различные картины, у него начинается собственная внутренняя жизнь, и на первый план выходит вопрос о том, в какую сторону направить эту жизнь – к добру или ко злу. В таком случае первостепенную роль играет окружение. Счастливы те дети, которые с самого раннего возраста воспитываются в духе честных принципов, проявляющихся не только на словах, но и на живом примере.

Хотя моя семья большую часть времени жила в глухой провинции, мы часто переезжали из одной губернии в другую и нашу жизнь разнообразила тесная дружба с окружающими помещиками. Кроме того, мои мать и отец были образованными людьми, воспитанными в традициях Великой французской революции. В пятидесятых и шестидесятых годах прошлого века встречалось много образованных дворян. Большое влияние на русское общество оказали и Наполеоновские войны. 1848 год, посеяв глубокие сомнения, в то же время стимулировал стремление к знаниям. Наконец, пожилые люди еще помнили 14 декабря 1825 г. Они знали Пушкина наизусть и шепотом читали стихи Рылеева. За закрытыми дверями изучались сочинения Шевченко и Ростопчиной, а в дворянских библиотеках непременно имелись труды французских энциклопедистов. Помещики с такими интересами, как правило, не занимались своими поместьями лично – они оставляли эту работу управляющим и старостам, а свое время посвящали обширному чтению. Они слегка ворчали на существующий порядок и пытались насадить в своих семьях европейские понятия. Нередко их дети, переходя от жизни в детской к жизни в гостиной, легко впитывали дух европейской культуры и забывали все те идеи, которые почерпнули из контактов с простым народом; но иногда, к удивлению родителей, дети не желали подчиняться стандартам приличного общества, которые были приняты в гостиной, и пытались претворить в жизнь свои идеалы равенства и справедливости для всех людей. В семьях часто шли споры на эту тему. Родители с удивлением и подозрением выслушивали речи молодежи, которая в своей чистоте признала все евангельские истины и стремилась воплотить их в жизнь. Родители обычно утверждали, что христианское учение идеалистично и недоступно для простых смертных. Представители старшего поколения, несмотря на свое светское образование и примирение с жизненными реалиями, нередко оставались верующими людьми и ухитрялись сочетать искреннюю верность русскому самодержавию с не менее искренней верой в учение Христа. Однако дети, особенно те, кто получал образование дома, а не в государственных гимназиях, замечали несоответствие между теорией и практикой.

Неиссякающим источником вдохновения для младшего поколения служила русская литература, которая уже в начале шестидесятых подняла прекрасное знамя гуманизма. Когда я спрашивала своих товарищей по революционной работе, что подвигло их посвятить свою жизнь борьбе с деспотизмом, обычно они отвечали примерно так:

– В Темрюке [крохотном провинциальном городке] не было никого, кто бы мог рассказать нам о новых течениях мысли. Закончив школу, я намеревалась пойти в учителя, поэтому стала много читать. Открыв для себя стихи Некрасова, я почувствовала, будто бы родилась заново. Я переехала в Киев, где училась на акушерских курсах – единственных курсах для женщин, существовавших в то время. А теперь я хочу идти с вами в народ.

Так мне отвечала Мария Коленкина, физически хрупкая девушка с железной волей и кристально чистой душой, готовая перенести адские муки ради достижения своей цели. Вся ее юность прошла в трудах, полных страшных опасностей, завершившихся приговором к десяти годам каторги. Однако весь этот срок она провела в постели, слабая и больная. Она переносила свои страдания в холодной одиночной тюремной камере стойко и без жалоб. Все ее аргументы сводились к единственной фразе: «Так нужно».

В другой раз от другого человека я получила такой ответ:

– Матери у меня не было, а отца я ненавидел за его порочную жизнь и за жестокость к людям. Я любил читать, особенно «Искру».[64] Сперва она казалась мне смешной. Позже я начал улавливать в ней скрытый смысл, что породило во мне желание более глубоко и подробно ознакомиться с сущностью российской общественной жизни. Мои изыскания привели меня в тюрьму, но зато теперь я могу работать вместе с борцами за свободу.

Так в самых отдаленных уголках нашей огромной страны вырастали люди, имевшие сознательную цель в жизни. Университетские студенты приносили новые идеи в самые глухие уезды. Они пользовались большим влиянием на провинциальную молодежь, которая с легкостью усваивала европейские теории. Таким образом, малообразованная молодежь тоже вставала на сторону тех, кто отвергал старые формы жизни и призывал к более широкому, свободному образу мысли. Конечно, не все желали свободы так сильно, что готовы были принести себя в жертву страшной, жестокой власти, притеснявшей страну, но все без исключения боготворили тех, кто хоть чуть-чуть приоткрывал дверь для доступа чистого, свежего воздуха. Некоторые были очарованы величием предстоящей борьбы и ее целей. Такие люди нередко позволяли увлечь себя энтузиазму, не успев толком испытать свои силы. Встречались редкие натуры, которым переход от обеспеченной и привольной жизни к мрачному существованию в темных, сырых тюремных казематах давался так же естественно, как куколка превращается в бабочку. Их дух освобождался от внешних уз и воспарял в такие высоты, где разум и воля не знают преград.

Молодежь из университетских городов в шестидесятые годы находилась в лучшем положении, чем жители провинции. Этот период был отмечен полным развитием среди русской интеллигенции тех принципов, которые провозглашали Герцен, декабристы и другие революционные агитаторы. В столицах идеи гуманизма и средства, предполагавшиеся для их воплощения, были уже знакомы мыслящим членам общества и широким кругам читающей публики, в то время как в провинции не успел закончиться период немоты, Петербург уже мог говорить, читать и писать. Студенты часто проводили собрания, на которых подвергали критике своих профессоров и требовали изменений в университетских уставах. Когда их высылали домой, в отдаленные уголки страны, они рассказывали захватывающие истории о своих победах и поражениях. Их родители, нередко очарованные тем красноречием, с которым дети нападали на крупных чиновников и знаменитых ученых, обычно все же пытались утихомирить своих сыновей, опасаясь, что из-за подобной неосторожности те останутся без дипломов и отправятся в тюрьму или в ссылку. Студенты, изгнанные из университетов, возвращались в провинцию героями. В более просвещенных городах их пытались устроить в местные учреждения, библиотеки, музеи и комитеты. Молодежь, не учившаяся в университетах, преклонялась перед глашатаями свободы и света. Школьники стремились прийти им на смену в борьбе за те же благородные принципы. Девушки мечтали об университетском образовании в Москве, Петербурге или за границей. В семейной жизни продолжался конфликт между старшим и младшим поколениями. Социальная атмосфера все сильнее насыщалась недовольством; в разговорах и в печати постоянно встречались проявления протеста.

Таким образом, для российской интеллигенции шестидесятые годы стали переходным периодом. Хотя положение дворян как хозяев страны по-прежнему было непоколебимым и большинство из них все так же отвергало новые идеи, младшие, лучшие представители этого класса и кое-кто из старших, читавших Герцена, поднялись над общим уровнем и приобрели чувство гражданской ответственности. Молодежь, которая в детстве с открытыми глазами слушала рассказы старших о юных «безумцах» из числа гвардейских офицеров, которые вышли на Сенатскую площадь с целью низвергнуть Николая I, выросла и была готова сама вступить в борьбу. К началу семидесятых многие ее представители уже пытались прибегнуть к просвещению как к средству достижения своих целей и потерпели неудачу. После того как их надежды обратились в прах, они вступили в наши революционные ряды, так как убедились, что победить столь сильного врага, как российское самодержавие, невозможно без кровопролития. В своих попытках просвещать массы они основывали школы, библиотеки и сберегательные кассы. Эти первопроходцы не получали никакого вознаграждения. Богатые люди финансировали работу из собственных средств. Однако недолгие весенние мечты были загублены ранними заморозками. Правительство запретило интеллигенции вступать в какие-либо контакты с крестьянами. Полиция с удвоенным рвением взялась за дело, и уже в начале семидесятых многие учителя были сосланы в северные губернии, а другие оказались под полицейским надзором. Все их заведения были закрыты, а снова открывать их не дозволялось. Такая вопиющая несправедливость вынудила многих молодых людей обратиться к нелегальной работе как к воплощению своего стремления работать на благо возрождения России.

Российская молодежь устремлялась в сферу общественной деятельности не вследствие случайного порыва, не в результате наносного иностранного влияния. Движение за освобождение явилось естественным продолжением и развитием тех задач, которые поставили перед нами такие мыслители екатерининской эпохи, как Радищев и Новиков, и те реформаторы-демократы, что пришли им на смену и умерли в тюрьме или в ссылке. Несмотря на все старания реакции, их идеи получили широкое распространение, и именно поэтому с такой готовностью был воспринят либерализм, провозглашенный «с высоты трона» после поражения под Севастополем. Общество в существенной степени было готово к реформам, и молодежь поспешила занять уготованное для нее место.

Уже в то время лучшие научные и общественные силы происходили из того слоя общества, который непосредственно соприкасался с народными массами. Представители tiers-etat[65] поднялись на интеллектуальный уровень дворянства и кое в чем превосходили его. В университетах они выделялись своей настойчивостью и способностями. Они стали вожаками так называемых «студенческих беспорядков». Однако первопроходцы «хождения в народ» состояли почти исключительно из детей знатных семейств вследствие их более высокой образовательной подготовки. Третье сословие только начинало в заметном числе выходить на первый план, в то время как дворяне уже пожинали плоды расцвета либерализма, и поэтому из их среды вышла самая большая доля пропагандистов и борцов. Особенно это относится к женщинам, так как tiers-etat еще не осознало необходимости давать образование дочерям, и в институты[66] поступали почти исключительно дочери дворян.

Борьба, в которую вступила российская молодежь, вдохновлялась не только видениями прекрасного и отдаленного мира. Она также покоилась на призывах к дружбе и взаимному доверию, которое связывало каждого борца с его товарищами. Они приносили в жертву своей работе все лучшее, чем обладали, и больше всего на свете боялись, как бы чем-нибудь не нарушить общепризнанных этических норм своего движения. В среде народников стандартом для личных отношений считались «свобода, равенство и братство», и любой отход от этого правила подвергался осуждению. Такое дружелюбие не только смягчало суровую жизнь в тюрьме и ссылке, но и содействовало укреплению нашей веры в человека и в справедливость, за которую мы пострадали.

Больше всего мучений пришлось на долю тех, кто, принужденные прекратить просветительскую деятельность, боялся включаться в революционную работу. Эти честные, но слабые личности, лишившись возможности приложения своих умственных и нравственных стремлений, вели пустую, бесцельную жизнь, впадали в уныние и нередко приобретали привычки, подрывавшие их здоровье и нравственное равновесие. Таким путем Россия потеряла множество ценных работников в сфере образования. Самым выдающимся из них был Гаршин – писатель, отчаявшийся принести пользу обществу в таких деспотических условиях и покончивший с собой.

Аналогичные случаи отчаяния наблюдались у молодых политических ссыльных, оказывавшихся в одиночестве на заснеженных берегах Северного Ледовитого океана. Там даже туземцы появляются редко, не слышно звуков родной речи, а суровая природа на каждом шагу грозит смертью. Если двоим или троим людям удавалось устроиться вместе в этих бесплодных местах, они жили хорошо и порой даже счастливо. Они жадно следили за ходом борьбы на далекой родине, где на их место вставали новые бойцы и где новые жертвы приносились на алтарь будущей свободы. Они стремились снова броситься в бой и постоянно строили планы побега. Иногда побег им удавался, но чаще бывало наоборот. Некоторые беглецы направлялись на запад через всю Сибирь. Те, кто жил к востоку от Байкала, бежали во Владивосток и морем добирались до европейских берегов. Женщины переносили опасности пути через тайгу и пустыню с той же отвагой, что и мужчины.

Письма ссыльных, которые они ухитрялись отослать, были полны юмора и описаний красоты окружающей природы. Суровые условия и невзгоды они считали нормальной частью своей жизни военнопленных. Они с презрением встречали чиновников, которые приезжали из Петербурга в надежде услышать от них слова раскаяния. Чиновники возвращались с пустыми руками и доносили, что эти ссыльные – «закоренелые преступники».

Варварская реакция восьмидесятых годов сделала революционную работу в России практически невозможной. На помощь администрации в подавлении любого вольнодумства и протестов были призваны все бесчестные элементы в стране. После одухотворенной просветительской работы шестидесятых годов и революционной деятельности семидесятых Россия словно окаменела. Однако продолжалась аналитическая работа, пролагавшая путь к новым фазам борьбы. В наши дни всемирных катаклизмов эти ранние попытки могут показаться незначительными, но они были необходимы. Благодаря им появились первые трещины в оковах, сдерживавших русскую мысль. Эти попытки стали началом движения, охватившего всю Россию и давшего могучий импульс непрерывному и неизменно расширяющемуся прогрессу в сфере мысли и гражданской сознательности.

Насколько я помню, именно в шестидесятые годы ведущие писатели впервые воспользовались словом «интеллигенция» для обозначения тех просвещенных умов, которые искали в гуманистических идеалах и беспристрастной справедливости решение классовых проблем и исключали из социальных конфликтов всякий шовинизм, мстительность и предрассудки. Эти люди, стремившиеся к знанию как к источнику истины, а не как к средству для достижения личных успехов, стали известны как «интеллигенты», а в качестве класса – как «интеллигенция». Позднее, когда либералы сделались более многочисленны, значение нового слова расширилось и в каком-то смысле обесценилось. Сперва его стали применять ко всем, кто закончил университет или другие высшие учебные заведения. Потом им обозначали всех, получивших среднее образование, вне зависимости от их мнений и образа жизни. Наконец, так стали называть любых грамотных людей, занимавших официальную должность в городе или в деревне. Среди фельдшеров и школьных учителей было много людей выдающегося ума, пусть и получивших очень ничтожное образование. Но прекрасные люди встречались даже среди рабочих и совершенно неграмотных крестьян, и мы, искавшие в массах оправдание своей работе, обращали на них самое пристальное внимание. В семидесятые годы устанавливались не более чем пробные контакты с этой почвой, в которой были посеяны первые семена. Лишь при особенно благоприятных обстоятельствах нам удавалось познакомиться с этими элементами, которые мы считали самым ценным сокровищем страны. Цель нашего «хождения в народ» заключалась в том, чтобы они услышали нас и поняли.

Революционные настроения части интеллигенции вели к неустанным преследованиям со стороны правительства. Они ощущались всеми, но особенно сильному давлению подвергались писатели. Либеральные журналы и газеты постоянно притеснялись, а нежелательные статьи либо полностью запрещались, либо искажались цензурой до неузнаваемости. Усердные писатели, лишенные права на выражение своих мыслей и чувств, глубоко страдали. Повседневная борьба с чванливой, невежественной цензурой подрывала жизненные силы самых одаренных и искренних из наших литераторов. В то время на меня произвела глубочайшее впечатление посмертно изданная поэма Курочкина, в которой он проводил четкую разницу между «интеллигентом», пытающимся вести легальную работу, и изгоем, решившим, что работа на благо России возможна лишь при абсолютном игнорировании любых правительственных указов. Вот смысл этих стихов, которые я запомнила на всю жизнь: «Кажется, я прожил достаточно долго, чтобы понимать все вещи в мире, чтобы не выносить людям поспешный приговор и не изливать тщетные сетования на судьбу. Тяга к знаниям никогда не умирала во мне; это страстное стремление наполняло все мое существо. И все же я по-прежнему брожу во мраке беспомощности, гнева и сомнения. Я знаю лишь одну истину, терзающую разум своей фатальной ясностью: пусть тот, кто сломлен злом своих дней, не надеется на победу над вековечным злом».

Новые идеи, охватившие всю Россию в пятидесятые годы, вызвали живой отклик у молодежи шестидесятых, когда она услышала от своих вождей призыв посвятить жизнь благу народа. Белинский, Герцен, а позднее и Чернышевский стали учителями для детей третьего сословия. Дворянство передавало своим сыновьям и дочерям традиции французской революции. Поэтому молодежь была готова воспринять не только гуманистическое, но и социалистическое учение. Этим объясняется размах «хождения в народ», когда тысячи молодых людей – большинство в возрасте от 16 до 20 лет – вступили в борьбу со старым режимом, отказавшись от светской карьеры и комфортабельной жизни, которая была обеспечена им как представителям привилегированных классов. Нередко им приходилось приносить величайшую жертву – полный разрыв родственных связей. Можно без преувеличения сказать, что конец шестидесятых и первая половина семидесятых стали эпохой, породившей больше отважных и самоотверженных борцов, чем какой-либо другой период в истории революционного движения. Всевозможные учебные заведения поставляли новобранцев в революционную армию. Университеты того времени стояли на высоком интеллектуальном и нравственном уровне. В глазах общества университетские студенты были представителями наиболее прогрессивных и просвещенных слоев. Они были друзьями слабых и угнетенных, защитниками правды и справедливости. Много преданных и стойких работников также вышло из народных училищ, духовных семинарий, военных школ и женских институтов.

«Хождение в народ» по-настоящему началось после суда над Нечаевым. Это был первый процесс, официально и широко освещавшийся в газетах, благодаря чему общественность узнала всю историю этого заговора, политические воззрения его главных участников и мнения десятков либерально настроенных юристов. Такая гласность стала очень эффективной пропагандой, и революционное движение с самого начала получило полезную информацию о том, какого рода деятельности следует избегать тайным обществам и на достижение каких целей они могут надеяться. Этот процесс продемонстрировал необходимость взаимного доверия и строгого соблюдения всех правил и договоренностей.

До суда над Нечаевым происходили и другие важные процессы, включая суды над каракозовцами и долгушинцами,[67] но они проводились за закрытыми дверями в обстановке строжайшей секретности и поэтому почти не оказали влияния на общественное мнение. Суд над Нечаевым указал путь для тех, кто до сих пор не определился с направлением. Для старших же поколений он стал откровением. Они испугались, что то же самое может случиться с их детьми, если держать их взаперти дома. В результате множество девушек получило от родителей разрешение учиться в Москве или Петербурге. В то время для женщин были доступны лишь курсы фельдшеров, акушерок и языковые. Нашими первыми женщинами, учившимися в университете за границей, стали доктор Суслова,[68] доктор Кашеварова и самая выдающаяся из них – доктор Быкова. Первые две были специалистами и поэтому избежали преследований; но Быкова, которая как преподаватель постоянно выдвигала новые идеи, подвергалась гонениям вплоть до своей смерти в 1908 г. Основанная ею школа для девочек была лучшей в стране, и матери из числа интеллигенции считали, что им очень повезло, если удавалось туда устроить дочерей. Из-за гонений Быкова перевела свою школу вместе с некоторыми ученицами из Петербурга в Смоленск, затем в поместье своей матери в Тверской губернии, а потом и в Финляндию, где провела четыре года, прежде чем жандармы нашли ее и закрыли школу.

Тогда Быкова отправилась на Кавказ, в Сочи, где встретила горячий прием и основала первую образцовую школу. Но жандармы и там добрались до нее, вернули детей родителям, а оставили лишь нескольких сирот, доверенных ей в опеку, и заставили дать подписку, что больше она не станет открывать школ. После этого Быкова основала под Сочи ферму. Эта ферма до сих пор известна по имени братьев Жилинских – сирот, которых она воспитала. Жившие по соседству грузины, армяне и русские очень уважали этих учеников Быковой, а саму ее почитали как святую. Эти преследования учительницы, которая не участвовала в революционном движении, а посвятила жизнь исключительно образованию и благотворительности, служат отличным примером мнимого либерализма шестидесятых и семидесятых, когда постоянно говорилось о необходимости реформ, но пресекались любые частные инициативы в этом направлении. Литературная деятельность, библиотеки, музеи и школы находились под надзором невежественных жандармов и просто сельской полиции.

В результате наша молодежь росла в условиях, которые способствовали перемещению прогрессивной работы из сферы образования в сферу революционной деятельности. Эта работа была новой и трудной, в ней были неизбежны ошибки, но благодаря им мы накапливали ценный опыт. Эти самоотверженные, изведавшие много страданий молодые люди были лишь единицами среди миллионов неграмотных крестьян и рабочих, и лишь громадная энергия и неизменная вера в справедливость избранного дела позволяла им преодолевать колоссальные препятствия, стоявшие на их пути. Им пришлось встретить энергичное и неустанное преследование со стороны правительства, а также вековечное недоверие крестьян ко всему, исходящему от привилегированных классов, и ко всему, подрывающему их традиционную веру в царя. Пока сотни молодых людей несли просвещение в массы, миллионы бюрократов морочили народ реакционной литературой. На одну нелегальную революционную прокламацию приходились сотни тысяч листовок, призывающих народ сохранять верность трону. Революционные издания требовалось читать втайне; правительственные брошюры открыто зачитывались в церквях. В них поносились те, кто замышлял недоброе против царя, отца для своего народа. Борьба была неравная; но революционерам помогали суровые условия повседневной жизни народа, а крестьяне постепенно стали различать в поступках правительства скрытые мотивы. Так как в результате постоянной угрозы со стороны революционеров эти поступки с каждым днем становились все более жесткими, в распоряжении юных пропагандистов оказывалось все больше ярких примеров, иллюстрирующих их учение. В течение 13 лет правления Александра III и 23 лет, когда на престоле находился Николай II, эти молодые люди делали все возможное, чтобы разрушить веру в царя, из-за которой крестьяне столько времени оставались пассивными – крестьянские настроения находили выражение в таких типичных фразах, как «царь-батюшка нас любит. Мы платим ему налоги. Мы посылаем сыновей в его армию. Мы выполняем все, что он прикажет, без всякого возмещения. Как он без нас обойдется? Конечно, он хочет для нас справедливости, но только мешают помещики и чиновники. Они – наши враги».

Пока крестьяне так думали, власть царя оставалась непоколебима. Потребовалось много десятилетий, чтобы изменить такое мировоззрение. Когда крестьяне, наконец, открыли глаза, они увидели, что царь – еще больший бюрократ и помещик, чем те, кого они всегда ненавидели, и перенесли свою ненависть на него. Сотни миллионов разгневанных, утративших свою веру крестьян снесли всю систему одним сокрушительным ударом. Но при этом уничтожалось не только плохое. Погибло немало ценностей, ушло в небытие множество превосходных интеллектуальных сил, а старые фундаменты превращались в пепелища. И теперь интеллигенция должна снова честно и бескорыстно направить свои способности на службу крестьянам и помочь им найти выход из того хаоса, который стал результатом борьбы. Интеллигенция и крестьяне вместе пострадали, и общие страдания научили их понимать друг друга.

Тому, кто не осознает колоссальной ценности крестьянства, этого важнейшего слоя населения в государстве, тому, кто незнаком с историей зарождения и развития революционного движения в различных странах, «хождение в народ», осуществлявшееся русской молодежью в 1873–1875 гг., должно показаться либо трагикомическим инцидентом, либо бравадой, которая не принесла никаких реальных результатов. Это отношение, абсолютно ложное по своей природе, имело фатальные последствия. Правительство, сперва испугавшись, вскоре сообразило, что бунтарей легко сажать в тюрьму или ссылать и таким образом навсегда избавляться от них. Оно видело, что подавляющее большинство народа остается послушным, и считало, что можно держать его в таком состоянии, еще сильнее урезая его свободу. Когда Александр II, напуганный известиями о работе пропагандистов в 36 губерниях, завел разговоры о конституции, шеф жандармов Шувалов заставил его замолчать. Правительство не пыталось добиться мира уступками и реформами, а, наоборот, отменяло уже дарованные вольности и тем самым лишь углубляло пропасть, которая отделяла его от народа.

«Хождение в народ» стало для интеллигенции возможностью направить свою энергию в правильное русло, и ее не могли остановить даже жестокие наказания. Разумные люди прекрасно понимали, что путь к революции пролегает через необъятный океан российского крестьянства. В 1873–1875 гг. революционная работа вышла из подполья на свет. Сотни инициаторов движения были арестованы. Те их последователи, что остались на свободе, продолжали жить среди крестьян и вести пропагандистскую и организационную работу. Однако преследования усиливались, и вскоре работа с массами стала невозможна. Именно тогда народники решили ограничить свою борьбу политической деятельностью. Они поняли, что осознание гражданских прав и обязанностей является абсолютно необходимой предпосылкой того, что их усилия и жертвы окажутся не напрасными. Так была создана партия «Народная воля».

Главной целью «хождения в народ» было тщательное изучение обычаев, обрядов, верований и надежд крестьян как единственного слоя населения, чьи желания и идеалы расходились с существующим порядком вещей. Крестьяне четко понимали свое право на землю и настойчиво его добивались. «Хождение в народ», однажды усвоив этот факт крестьянской психологии, с тех пор неизменно основывало свое революционное учение на неотчуждаемом праве трудящегося на средства производства и плоды его труда. Таким образом, лозунг «Земля и воля» происходит из самых глубин народного сознания.

Во время «Процесса 193-х» обвиняемые впервые заявили, что являются организованной партией. До этого события революционеров в официальной прессе именовали «шайкой бунтовщиков», «бандой преступников», а то и вовсе «негодяями». После процесса эти названия исчезли, и мы стали известны как Партия социалистов-революционеров или просто «социалисты». Либеральные газеты с готовностью подхватили эти термины, и даже консервативная печать пользовалась ими, так как считала слово «социалист» оскорблением. После этого процесса революционеры перестали быть шайкой юных заговорщиков, смутно понимающих, чего они хотят добиться. Они впервые огласили откровенное, бесстрашное заявление, что являются врагами существующего порядка и будут продолжать борьбу, пока на смену нынешнему режиму не придут гуманность и справедливость.

«Хождение в народ» охватило огромные территории и долго жило в памяти крестьян, которые вступали в контакт с его участниками. Когда после многолетней ссылки и каторги я вернулась на берега Волги, крестьянин из села Царевщина сказал мне с улыбкой:

– Я знаю. Знаю. По нашему селу в лаптях разгуливала Софья Перовская.

Перовская была великой женщиной и по-прежнему остается символом революционного духа. Она обладала характерным величием человека, который относится к страданиям и смерти как к чему-то совершенно несущественному; ее взгляд всегда был устремлен к далекому горизонту, где сияет священный идеал всеобщего братства.

Начиная с поразительной книги Радищева и прекрасного учения Новикова, мы можем проследить долгую историю попыток русской интеллигенции вырваться на свободу и положить конец тирании, которая высасывала жизненные соки из крестьян и низводила их до положения зверей. Но эти первые попытки предпринимались одиночками. Заговор и восстание декабристов – молодых людей, вдохновляемых идеалами французской революции, – доказали, что в России есть много честных сердец. К несчастью, подробности суда над декабристами оказались на много лет похоронены в тайных архивах полиции. Русский народ знал о них лишь по слухам либо из короткого лживого сообщения, сочиненного под руководством самого царя. Членов организаций Петрашевского, Нечаева, Каракозова и Долгушина сажали в тюрьму и ссылали в Сибирь, но и это не испугало нашу молодежь. Бесчисленное множество людей было выслано из-за одного лишь подозрения в либеральных настроениях.

Такие выдающиеся люди, как Щапов, профессор истории из Казанского университета, как Костомаров, еще один талантливый историк, и Чернышевский, которым мы так гордимся, были объявлены преступниками и тайно приговорены к ссылке. Чернышевский провел несколько лет на каторге, и лишь вследствие настойчивых требований либеральных газет ему, утратившему здоровье, позволили вернуться в Россию. Многим из наших выдающихся ученых пришлось покинуть страну, чтобы избежать смерти в сибирских болотах. Поистине, за стремление к знаниям Россия заплатила своими лучшими умами. Такие прекрасные души, как Герцен, Бакунин, Лавров и Мечников, были вынуждены расстаться с родиной и поселиться в других странах. Нередко можно услышать, что революционное движение – заслуга исключительно российской молодежи. Может быть, это и так, но причина в том, что опытным, зрелым умам не позволялось остаться в стране. После каждой такой катастрофы появлялись новые, молодые работники, но и их, в свою очередь, выкашивали.

В шестидесятые годы, после унизительного поражения в Крымской войне, которое возмутило всю мыслящую часть населения, и после освобождения крестьян, породившего новую надежду на переустройство народной жизни, молодежь преисполнилась отваги. Ковалик, Войнаральский, Мышкин и их сторонники решили, что пришло время вести работу открыто. Они поняли, что метод тайных заговоров, который требовал отложить всякую работу до тех пор, пока большинство крестьян не воспримет революционного учения, ведет в никуда, поскольку молодые агитаторы обычно оказываются в тюрьме прежде, чем успеют наладить контакты хотя бы с несколькими крестьянами. Поэтому молодежь вышла на свет и возвысила свой голос – и ее слова упали на плодородную почву. С того момента голос истины уже никогда не умолкал в России. Были периоды, когда движение загоняли в подполье, но история последних пятидесяти лет доказывает, что энергия наших революционеров беспредельна и что все свирепые попытки сокрушить ее ни к чему не приводят.

Я не собираюсь излагать историю революционного движения в России. Хотя все этапы его развития в течение полувека моего участия в нем до сих пор сохраняются в моей памяти, тем не менее не считаю, что могу во всех подробностях описать те сложные и постоянно меняющиеся условия, в которых я жила и работала. Одиннадцать лет жизни в подполье во время основания Партии социалистов-революционеров требовали почти непрерывных переездов, и зачастую я не могу точно вспомнить последовательность событий. Поэтому ограничусь анализом психологии людей, с которыми я поддерживала связь в течение всего этого периода.

При этом я описываю самых лучших представителей нашего революционного движения не потому, что пытаюсь изобразить всех своих товарищей героями, а только для того, чтобы мои юные читатели могли представить себе ту колоссальную энергию и высокие моральные качества, необходимые для подобной работы. Не все из нас были вождями. Рядовые работники тоже играли важную роль, хотя не отличались столь незаурядными способностями, и от них требовались только искренность и верность. Что касается нежелательных типов, то они в большей или меньшей степени неизбежно встречаются в любых крупных организациях. Чем возвышеннее этические стандарты и учения, которые образуют фундамент партии, тем жестче она подходит к отбору своих членов и изгнанию тех, кто не соответствует ее стандартам, благодаря чему нежелательные элементы становятся несущественным фактором.

В деле социального реформирования, как и во всякой другой работе, непременным условием высочайшего успеха является неизменная, страстная любовь к работе и непоколебимая преданность своему делу. Рвение русских революционеров невозможно понять, если не признавать той любви и преданности, которая лежала в основе их труда.

Возьмем, например, Егора Сазонова. На втором году обучения в Московском университете он называл себя «эстетом» и чрезвычайно интересовался всем добрым и прекрасным в произведениях искусства. Его внимание переключилось с искусства на человечество в тот момент, когда жандармы загнали несколько тысяч студентов и курсисток в огромное здание московского Манежа и оставили их там на милость отряда конных казаков, которые стегали беззащитную молодежь нагайками, а девушек подвергали оскорблениям и насилиям. Воспоминания о тех днях в Манеже оставили неизгладимый след в сердце молодого человека.

С того времени он посвятил себя исключительно борьбе за счастье человечества. Сазонов вернулся к себе домой в Уфу не эстетом, а бойцом. Он немедленно вступил в партию и взвалил на свои юные, неопытные плечи тяжелый крест. Вовсе не слабое здоровье – итог ранений, полученных им при взрыве бомбы, которую он бросил в Плеве,[69] – в конце концов заставило его покончить с собой и не желание избежать адской жизни в сибирских тюрьмах, где раздавались нескончаемые стоны истязуемых и где оскорбления и порки были частью повседневного распорядка. Сазонов покончил с собой, потому что считал своим долгом привлечь внимание всего мира к варварскому режиму, способному довести политических заключенных до самоубийства. Его товарищи умирали один за другим, а общественность оставалась в неведении. Однако Егора Сазонова знали по всей России и Европе, и причину его смерти скрыть было невозможно. Он расстался с жизнью ради обширной огласки, которую получил бы этот акт. В письме, написанном перед смертью, он заявляет: «Думаю, что мое самоубийство, совершенное специально для того, чтобы привлечь внимание публики к ужасам сибирских тюрем, возбудит протест в лучших слоях общества, и мои товарищи по тюрьме будут знать, что правительство, при котором пытки и смерть стали обычными атрибутами тюремной жизни, подвергается осуждению».

Одним из самых уважаемых друзей Сазонова был его товарищ по террористической деятельности Иван Каляев.[70] Сазонов сравнивал душу этого чуткого поэта со сверкающим драгоценным камнем и был совершенно прав. Каляев – скромный, даже застенчивый – открывал свое сердце лишь немногим близким друзьям. В страстных, отрывистых речах он выражал стремление принести себя в жертву ради спасения человечества. К священным фигурам Сазонова и Каляева следует добавить таких женщин, как Коноплянникова[71] и другие героини революции 1905 г. В то время сотни тысяч юношей и девушек пополняли ряды революционной гвардии, вступившей в открытую борьбу с прогнившим режимом. Старые традиции «хождения в народ» и партии «Народная воля» нашли тогда выражение, достойное их основателей.

Молодежь 1905 г. развернула революционную деятельность от края до края России. Но хотя организация и руководство находились в руках последних оставшихся представителей поколения семидесятых, у самой молодежи отсутствовал опыт, необходимый для успеха. Она просто разделила все хитросплетения жизни на добро и зло и приняла безусловное решение, что человек не может пожелать себе лучшей судьбы, чем стать одним из звеньев в серии атак, которые неизбежно разнесут в куски бастионы зла. Поэтому, признавая чистоту устремлений молодежи 1905 г. и величие ее жертвы, мы не найдем в ее деятельности тех высоких творческих принципов, которые характерны для хождения «в народ».

Женщины этого движения были нашими русскими валькириями, но они родились не из туманов и туч скандинавских мифов, а появились в России с первыми отблесками нового рассвета, который озарил нашу страну при переходе от крепостничества к свободе. Наших валькирий в их могучем полете над землей несут облака, омытые светом веры в человека. Женщины из «Народной воли» не войдут в историю как кровожадные заговорщицы. Будущие поколения будут представлять их себе в белых одеждах, с ясными взорами, обращенными на великие задачи. Они были и бойцами, и вождями. Им пришлось броситься в бой без главнокомандующего, и благодаря этому они развили в себе способность переносить любые трудности.

Один лишь «Процесс 193-х» дал партии таких работников, как Софья Перовская, Анна Якимова-Кобозева, Софья Ивановна Борейша, Софья Лешерн и Татьяна Лебедева. Не менее достойных товарищей дал нам «Процесс пятидесяти». Пока мы отбывали каторжные сроки в Сибири, наши ряды пополнились многочисленными свежими рекрутами. Среди них была Вера Фигнер, которая жила в деревнях как пропагандист, приняла активное участие в создании партии и провела 22 года в одиночной камере Шлиссельбургской крепости. Со многими из этих замечательных женщин я долгие годы сидела в тюрьме, и с каждой из них меня связывают узы неизменной дружбы и глубокой любви. Моей заветной мечтой всегда было сохранить память о них. Я попыталась описать некоторых из них, но сделала это так неумело, что, боюсь, не сумела дать хотя бы смутное представление об этих святых женщинах, озаривших самую славную эпоху борьбы русской интеллигенции с силами зла.

Есть еще один важный и интересный тип революционных работников, но, к несчастью, он очень редко встречался в наших рядах. Я имею в виду людей, которые вступали в нашу партию не в юности и даже не в первые годы возмужания, а лишь после того, как набрались определенных знаний о мире и испытали свои способности и склонности в других, легальных сферах деятельности. Партии социалистов-революционеров повезло получить нескольких таких опытных работников, которые оказались людьми выдающихся качеств и стойкости. Самым видным и достойным среди них, несомненно, является Александр Федорович Керенский. Революционное движение дало этому одаренному человеку особенно благоприятную возможность воспользоваться силой ума и развить в себе привычку к независимой и ответственной работе.

Керенский начал проявлять интерес к политике около 1907 г. Он с самого начала сочувствовал протестам против самодержавия. К тому времени все революционные партии развалились, и Керенскому пришлось сделать первый шаг в одиночку. Революционное движение так глубоко загнали в подполье, что законопослушному человеку было трудно принять в нем участие. Ему оставалась только одна возможность – встать на защиту рабочих и политзаключенных на процессах, организованных властями. Полиция и жандармы свирепствовали в Ташкенте, Польше и различных губерниях Центральной России, и Керенскому практически требовалось находиться во всех этих местах одновременно, если он хотел добиться успеха в своих усилиях спасти невинные жертвы от рук «правосудия». Забыв обо всех личных интересах, он ездил из конца в конец России и был счастлив, если ему удавалось опровергнуть наветы и спасти обвиняемых от наказания.

Ссыльные в Сибири жадно следили за судебными процессами. Ужасная бойня на Ленских приисках, когда было расстреляно двести мирных рабочих, возбудила крайнее негодование не только среди ссыльных, но и среди всего сибирского населения. Протесты выражались и устно, и в печати, но власти провели подтасовки в интересах могущественных акционеров золотых приисков, и следствию были представлены совершенно искаженные факты. Рабочие дали телеграмму в Петербург, и на место поспешно прибыли несколько молодых адвокатов, чтобы лично ознакомиться с делом. Рабочие рассказали им о жульничестве совета директоров и предъявили многие важные документы. Напуганный совет директоров пообещал выплатить возмещение семьям убитых рабочих и жалованье тем рабочим, которые больше не желали трудиться на приисках. Имя Керенского как самого энергичного и способного из этих адвокатов стало известно по всей Сибири.

Ссыльные с большой радостью узнали, что этот молодой депутат от Вольска выступил в Думе с речью в защиту прав народа. Керенский прославился в Думе так же, как на адвокатском поприще, и о нем постоянно говорили во всех концах страны как о голосе недовольных. Его отвага и непреходящий энтузиазм создавали вокруг него яркий ореол. Мрачная и трусливая эпоха Четвертой думы почти не слышала слов осуждения позорной политической ситуации, постоянно раздавался лозунг «Защитите Думу!», а либеральные депутаты неизменно предавали свое дело в надежде добиться министерских постов, и поэтому любые проявления истинных чувств и непоколебимых намерений становились лучом света во тьме. Речи Керенского разили и правителей, и их приспешников. Даже ближайшие соратники осуждали смелость его протестов. Он стоял как одинокий воин среди собрания почти тысячи представителей нации. Его положение было очень опасным. Речи Керенского доходили до нас в выхолощенном виде, и лишь в 1918 г., прочитав в Москве их оригиналы, я поняла, что он остался на свободе только чудом. Он описывал весь тот позор, которому подвергал Россию царский режим, и столь же недвусмысленно указывал на неизбежность революции. Он выступал в защиту политических ссыльных и подавал в Думе протесты по поводу притеснений, которым они подвергались. Такое отношение Керенского к «политическим» очень четко проявилось с первых дней революции и в течение всего его пребывания в составе Временного правительства. В самые первые дни Февральской революции он как министр юстиции разослал по всей Сибири телеграммы, приказывая освободить политических заключенных. Властям вменялось в обязанность обеспечить их средствами на дорогу домой и оказывать им всяческое содействие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.