Глава седьмая «Последний наезд». 1813–1814
Глава седьмая
«Последний наезд». 1813–1814
Но едва проглянет день,
Каждый по полю порхает;
Кивер зверски набекрень,
Ментик с вихрями играет.
Конь кипит под седоком,
Сабля свищет, враг валится…
Бой умолк, и вечерком
Снова ковшик шевелится.
Денис Давыдов. Песня старого гусара
Наиболее точным названием для этой главы могли бы стать слова «партизанские отряды занимали города» — однако взяты они из популярной песни совсем иного времени и вызовут у образованных читателей совсем не те ассоциации. Хотя на самом деле оно было именно так, как в легендарной песне, а потому «всё в союзных армиях начало мечтать о столицах, торжественных въездах в столицы, повержение ключей столиц к стопам императора»[280].
В подтверждение сказанному откроем хронику событий 1813 года:
«9 (31) января. Казачьи партии из отряда генерал-адъютанта барона Ф. Ф. Винцингероде, следуя впереди колонн Главной армии и ее авангарда, вступили в город Плоцк и немедленно переправились за реку Вислу для наблюдения за неприятелем. В Плоцке взят большой склад продовольствия…»[281]
«20 февраля (4 марта). Отряд генерал-адъютанта Чернышёва в 6 часов утра занял Берлин, вслед за ним вступил в город авангард под командой генерал-майора князя Н. Г. Репнина-Волконского»[282].
«7(19)марта. Отряд полковника Ф. К. Теттенборна{125}, очистив от неприятеля все пространство по правому берегу Эльбы, вступил в Гамбург. В Гамбурге французское правление низложено, город добровольно начал вооружать для содействия российским войскам 5 тысяч человек»[283].
«8 (20) марта. Полковник Д. В. Давыдов заключил с дивизионным генералом П. Ф. Дюрюттом договор, по которому российские войска 10 (22) марта 1813 г. должны были занять предместье города Дрездена Нейштадт, а французы без боя оставить Дрезден. До сдачи города под Дрезденом заключено перемирие»[284].
На сем эпизоде и прекратим перечисление, хотя хронику вполне можно было продолжать — но мы же не пишем историю Заграничного похода или непосредственно того отрезка 1813 года, который Денис Васильевич назвал «краткой эпохой какого-то мишурного блеска оружия». Русские в это время стремительно наступали, французы продолжали бегство.
Ну а Давыдов, насколько помнится, остановился в селе Соколы, ожидая дальнейших приказаний. Так как долго бездеятельно пребывать на одном месте было не в его беспокойном характере, то вскорости, 26 декабря, он сам обратился с письмом к генерал-лейтенанту Петру Петровичу Коновницыну, дежурному генералу русской армии. Денис писал:
«Я достоверно узнал, что из Варшавы австрийские магазины вывозятся вон с поспешностию, что в городе сем, кроме больных и нескольких сот пехоты, никого нет и что жители не только нас ожидают, но что от страха собрали значущее число контрибуции для усмирения победителей. Сия последняя статья основана, как кажется, на их собственном характере; ибо русских предмет не деньги. Я не намерен и не смею давать советы; но долг всякого объяснить мысли свои и потому я думаю, что если силы наши, пользуясь заслонением ныне занятыми противу австрийцев нашими аванпостами, двинутся с поспешностью из Гродны через Ганюнз, Новогрудок, Остроленку к Пултуску […и в конечном итоге] достигнут своей цели, которая основана на занятии Варшавы и отдалении в Галицию австрийского корпуса…», — тут мы прервем свободный ход мыслей нашего героя, замахнувшегося на столицу одноименного герцогства, и опустим приведенный им анекдот про то, как Наполеон бежал, бросив свою армию. Впрочем, Давыдов и сам понял, что затянул свое послание, а потому решительно его обрубил: «Пора бы и кончить! Но письмо не письмом без всепокорнейшей моей просьбы усилить меня комплектным казачьим полком. Ради Бога, ваше превосходительство, исходатайствовайте мне эту милость. Неравно что-нибудь прикажут, ей-ей не в состоянии буду выполнить приказание — а это, вы знаете, не в моих правилах. Уверен будучи в вашем ко мне хорошем расположении, с истинным почтением имею честь быть, вашего превосходительства, покорный слуга Денис Давыдов.
P. S. Когда меня усилите, нельзя ли мне позволить действовать своевольно? Авось ли что-нибудь сотворю»[285].
Известно, что отважный боевой генерал Коновницын был человеком строгих правил, четко придерживавшийся, что называется, «уставных требований». За это его можно критиковать, но, между прочим, умным людям известно, что если бы вся армейская служба действительно была организована строго по уставу, то служить было бы гораздо легче. Точно так же, как если бы в Российском государстве законы были обязательны и едины для всех — тогда бы мы жили припеваючи и всему миру на зависть! Так что не станем осуждать будущего графа, генерала от инфантерии и военного министра (не был бы он «уставником» — министром не стал бы!) за то, что ему то ли не понравился свободный «партизанский» стиль письма, то ли еще что-то — и просьба Дениса была попросту оставлена без ответа. Более того! «Здесь же, в Соколах, партия Давыдова вошла в состав главного авангарда, порученного отличавшемуся большою строгостию генералу Винцингероде. Таким образом, привыкшему к полной самостоятельности партизану пришлось сразу подчиниться строгой дисциплине. Этот крутой перелом был ему, конечно, не по душе»[286].
Хотя барон Фердинанд Федорович недавно и сам командовал «летучим» кавалерийским корпусом, но он был гессенский дворянин, а потому — человек гораздо более дисциплинированный, нежели природные русские генералы. Отсюда все и выходило так, что Денис с досадой написал:
«Партизанский отряд мой занял передовое место в общей массе и через то превратился в один из авангардов передового корпуса главной армии.
Казалось, что положение это мало чем уступало первому, заключая в себе достаточно еще средств к удовлетворению беспокойного моего честолюбия; — вышло иначе. Крутой оборот от независимых, вдохновенных и напропалую перелетов моих к размеренным переходам по маршрутам, доставляемым мне из корпусного дежурства; запрет в покушении на неприятеля без особого на это разрешения, и кипучая молодость; и какая-то безотчетная отвага, удалая и своевольная, и соблазнительная смежность с неприятелем — произвели тот последний наезд мой, от коего пострадала вся моя заграничная служба, от коего рушилась вся та будущность, которой (не для чего теперь уже жеманиться) я имел все право не бояться»[287].
Давыдов не только привык к реальной самостоятельности, но и имел все основания ценить себя достаточно высоко. Для очередного тому подтверждения мы приведем всего лишь две строки из сводки, которую 2 (14) декабря 1812 года подписал фельдмаршал Кутузов: «Между тем расположены передовые легкие отряды: подполковник Давыдов около Гродны, генерал-адъютант Васильчиков в Мостах, генерал-адъютант граф Ожаровский около Белицы»[288].
Мало того что подполковник Давыдов означен здесь наравне с генерал-адъютантами его императорского величества, так еще и имя его поставлено впереди всех их. В военном делопроизводстве, где все подчинено строгому порядку, это не может быть простой случайностью, «писарской ошибкой»… Думается, что это не только признание заслуг, но и некая перспектива. В конце концов, именно Денис был «определен» на роль «первого партизана».
Однако теперь он поступил под начало генерал-лейтенанта барона Винцингероде, в подчинении которого состояли 2-й пехотный корпус генерал-лейтенанта принца Евгения Вюртембергского и 2-й резервный корпус генерал-майора Сергея Алексеевича Тучкова (брата погибших при Бородине генералов Николая и Александра Тучковых). На этом фоне отряд Давыдова явно терялся — как, разумеется, терялось и его былое значение, так что отныне вряд ли уже стоило искать Давыдова в реляциях главнокомандующего.
И вот тому наглядное свидетельство: в Журнале военных действий указано, что 12 февраля 1813 года «корпус генерал-лейтенанта барона Винцингероде следует по направлению к Равишу, а авангард его в Германштадте, а между сим корпусом и отрядом генерал-майора графа Воронцова наблюдает сообщение полковник Давыдов»[289]. То есть отряд Дениса выполнял задачу по фланговому охранению наступающих войск. Более тут рассказывать нечего, ибо французы бежали, не оказывая реального сопротивления.
О том же, какую задачу выполнял Давыдов под Калишем, где в бою 1(13) февраля барон Винцингероде наголову разбил корпус генерала Рейнье — при этом в плен были взяты саксонский генерал-майор Ностиц, полсотни офицеров, 200 нижних чинов, два знамени и семь пушек, — вообще неизвестно. Вскоре зато произошел тот самый эпизод, который Давыдов назвал «последний наезд мой»…
Как мы уже сказали, это было то благословенное время, когда «партизанские отряды занимали города», всем казалось, что окончание войны не за горами и что Великой армии в России нанесен воистину смертельный удар. Теперь оставалось выполнить то, что по-французски называется «coup de gr?ce» — «удар милосердия», коим рыцарь добивал смертельно раненного соперника. Но вряд ли кто сможет отрицать, что даже самым отважным и благородным рыцарям было присуще чувство честолюбия. А потому, как писал Денис, «в этом предположении мира каждый начальник многочисленной части войск бросался стремглав к сочетанию памяти о себе с последним выстрелом такой необычайной войны, к начертанию имени своего на последней странице такой грандиозной эпопеи, — стремление благородное, и в котором начальники мои никому не уступали. Вот почему Блюхер, обладаемый желанием захватить Дрезден лично, отстранял Винценгероде к Гоэрсверду; Винценгероде, с теми же мыслями, отстранял Ланского{126} и меня (находившегося тогда под командою Ланского) к Мейссену. Но Винценгероде под разными предлогами медлил в исполнении ему предписанного и, так сказать, украдкой подползал к привлекавшему предмету. Я тогда не понимал этого особого рода квинтича{127}, еще менее предвидеть мог, чтобы все взаимные тонкости начальников моих остались втуне и что я определен судьбою, поддев их обоих, сломить себе голову»[290].
Несмотря на всю нашу любовь к Давыдову, в его рассказ про подобную наивную доверчивость верится с большим трудом. Скорее всего, Денис, как и его вышеназванные начальники, был охвачен тем же «благородным стремлением» «сочетать память о себе с последним выстрелом». Нет сомнения и в том, что сердце нашего героя точил червячок ревности по отношению к «покорителю Берлина» Александру Чернышёву, былому однополчанину-кавалергарду и тоже командиру «летучего» отряда. По годам Чернышёв был моложе Давыдова, но уже имел чин генерал-майора и звание генерал-адъютанта; за взятие Берлина он был удостоен «третьего Георгия».
Движимый всеми этими причинами, Давыдов решил захватить Дрезден. Но если Винцингероде «украдкой подползал» к городу, то наш гусар и партизан задумал разрешить все дело лихим кавалерийским наскоком — в прямом и переносном смысле этого понятия. Притом он прекрасно понимал, что для такого предприятия людей у него недостаточно, хотя город и обороняли «сравнительно незначительные силы» противника под командой дивизионного генерала Дюрютта{128}.
То же самое понимал и барон Винцингероде. Бывший генерал-майор и князь Сергей Григорьевич Волконский вспоминал в сибирской ссылке:
«Наш корпус продолжал свое движение, было приказано командующему легким отрядом отдельным полковнику Денису Давыдову идти к неприятелю на Дрезден, именно, чтоб по малочисленности отряда не дать вида, что мы имели намерение [идти] на Дрезден, а только чтоб занять французов и дать время всему корпусу переправиться через Эльбу в Мейсене и тем иметь возможность не дать возможности французским войскам, занимавшим Дрезден, отступить»[291].
7(19) марта в деревне Бернсдорф, по пути к столице Саксонии, Давыдов встретился с флигель-адъютантом ротмистром Кавалергардского полка Михаилом Орловым — тем самым, который летом 1812 года подарил ему идею партизанских действий. Вскоре после того и сам Орлов стал начальником штаба в большой партии, которой командовал генерал-лейтенант Дорохов, отличился при взятии города Вереи в конце сентября, за что был награжден орденом Святого Георгия IV класса, а затем возглавил «летучий» отряд. Друзья определили перспективу: Михаил намеревался переправиться через Эльбу, чтобы угрожать городу с левого берега, а Денис готов был предпринять фронтальную атаку.
Тем временем обстановка в Дрездене стремительно менялась. Еще 12 февраля город покинул король; 23-го сюда вступил генерал Рейнье с остатками полуразбитого саксонского корпуса; 1 марта в Дрезден пришел маршал Даву, а Рейнье, сдав свои войска генералу Дюрютту, покинул город… 7 марта и до самого утра 8-го французы перевозили через Эльбу, из Нового Города (Нейштадта) в Старый, пушки и ценности, а затем Даву взорвал мост и ушел в сторону Мейссена, оставив в Дрездене Дюрютта и ошметки 7-го корпуса.
8 (20) марта, после разговора с Орловым, Давыдов направил к городу ротмистра Александра Чеченского и 1-й Бугский казачий полк, состоявший не более чем из полутора сот сабель. Проведя разведку боем, ротмистр сообщил: Новый Город — та часть Дрездена, что располагалась на правом берегу Эльбы — практически пуст. А какой партизан упустит то, что плохо лежит?!
«Закипела кровь молодецкая, но вместе с тем чинопочитание ухватило меня за ворот. Будучи под командою Ланского, с которым я сверх того был и приятелем, я и страшился, и совестился отважиться на это предприятие совершенно уже без его ведома. Курьер поскакал к нему в Бауцен с запискою; я писал к нему слово в слово:
„Я не так далек от Дрездена. Позвольте попытаться. Может быть, успех увенчает попытку. Я у вас под командой: моя слава — ваша слава“.
По случаю тихой езды саксонских почтальонов я не прежде как по прошествии семи часов получил ответ от Ланского.
Он писал мне: „Я давно уже просил позволения послать вас попартизанить, но отказ был ответом на мою просьбу, полагая, что вы нужны будете здесь в 24 часа, а я, полагая эти меры слишком робкими, разрешаю вам попытку на Дрезден. Ступайте с Богом. Ланской“»[292].
Наверное, именно так все и было — хотя никто, кроме Давыдова и Ланского, через год убитого под Краоном, этого точно знать не мог. Правда, в рассказе весьма смущает одна фальшивая нота: слова про медлительных «саксонских почтальонов». Неужели в отряде у Дениса не было ни одного казака или гусара и он был вынужден прибегнуть к услугам местной почтовой связи? Одновременно Давыдов послал эстафету к Орлову — тоже через саксонских почтальонов?! — предлагая ему разделить успех, приняв участие в штурме города. Но Михаил отговорился тем, что занят устройством переправы через Эльбу, и от участия в авантюре отказался, хотя и прислал в помощь другу сотню донцов…
Давыдов действовал лихо. Сначала он скрытно, чему поспособствовала наступившая ночь, подвел свои войска к Дрездену, а затем, близ города, не только постарался себя обнаружить, но и создать впечатление многолюдства собственных сил. Сотня казаков получила приказание разводить на горе ввиду города костры — в четырех местах, не менее двадцати костров на каждой «площадке». Остальные войска — еще четыре сотни казаков и полста гусар Ахтырского полка — были заведены в форштадт и выстроены на улицах, выходящих из оного в сторону города, представляя собой как бы головы колонн, хвосты которых якобы скрывались за строениями.
«В это время он получил от Ланского письмо, которое поразило его, как бомба: несмотря на данное раньше разрешение, Ланской, вследствие полученного от корпусного командира приказания, предписывал Давыдову, вместо Дрездена, идти из Кенигсбрюка в Радебург; это было вызвано тем, что корпус сходил с Калишского пути и корпусной штаб переносился в Гроэрсерде для очистки места пруссакам…
Это предписание жестоко поразило партизана, но, скоро очнувшись от первого впечатления, он все-таки решил продолжать раз начатое предприятие»[293].
Военные хитрости в период Наполеоновских войн эффективно применялись разными сторонами. Достаточно вспомнить, как в 1805 году маршал Мюрат обманул австрийцев, охранявших мост через Дунай, в результате чего была взята Вена, а в 1812 году генерал Милорадович провел того же Мюрата, и французы потеряли русскую армию, что позволило Кутузову осуществить знаменитый Тарутинский марш-маневр.
Вот и Денис решил действовать по принципу «хитрость города берет» — и завязал переговоры с французским командованием, изображая себя начальником авангарда приближающихся русских войск.
Но, как бы нам ни хотелось пересказать эти события красочным давыдовским языком, предоставим читателю удовольствие самому обратиться к подлиннику и ограничимся абзацем из «Записок» декабриста Волконского, относящегося к поэту-партизану с явной недоброжелательностью:
«Денис Давыдов, не следуя данной ему инструкции и имевши сведения, что предместье Дрездена — Нейштадт французы не хотят сильно защищать, и видя случай к приобретению личной для себя славы, не только что без всякого почти боя занял Нейштадт, но взошел в переговоры с начальствующим в Дрездене генералом Дюрюттом на заключение двухдневного перемирия, позволяющего французам беспрепятственно выступить из Дрездена и тогда предоставить русским беспрепятственный вход в город. Винцингероде, взбешенный неисполнением Давыдовым в точности данного ему назначения, отказал в командовании вверенным ему отрядом, хотел его отдать под военный суд и только по настоятельному моему ходатайству согласился предоставить ему явиться в Главную квартиру и лично оправдаться; но Винцингероде дал знать начальнику штаба, что ему не нужен подчиненный, который считает его умнее себя.
Вот добросовестный рассказ о происшествии, вовсе иначе рассказанный Денисом Давыдовым. Бойкий его ум и словцо прибегнули к неприличной шутке, сказав, что, представ перед Винцингероде, фортуна стала ему задом. Но если уже и говорить о курносых, то скорее его лицо можно было назвать задом»[294].
Последнее заявление Волконского — совсем лишнее. Откуда же взялось у опального князя такое недоброжелательство к былому однополчанину? К тому же дальнему, но родственнику, а в XIX столетии всякое родство не только помнилось, но и почиталось. Тесть князя Сергея Григорьевича, генерал от кавалерии Николай Николаевич Раевский, приходился пасынком Льву Денисовичу Давыдову, дядьке Дениса — то есть считался его кузеном, а потому сам князь приходился нашему герою почти что племянником.
Не то Волконский, подобно Михаилу Лунину — тоже кавалергарду — осуждал из «сибирского далека» былых товарищей, оставшихся на службе правительству; то ли это старые счеты двух партизанских вождей, которые, когда Отечественная война отошла в область преданий, стали гораздо острее; или вообще сказался сугубо личный мотив, обусловленный тем, что физиономию князя (если посмотреть не на парадные его портреты) украшал внушительных размеров нос, из тех, что в народе именуют «шнобелем» и всячески вышучивают. Старые счеты былых товарищей — тема непростая. Оставим ее в покое!
Авантюра со взятием Дрездена была просто изумительна! Денис потребовал, чтобы перед тем, как перейти в Старый Город, войска, защищавшие укрепления Нейштадта, «отдали бы честь русским, стоя, во всем параде, во фронте и сделав на караул при барабанном бое»[295]. Генерал Дюрютт соглашался, но при условии, что таковая статья не будет записана в акте капитуляции. Зато там была статья, требующая «прекращения военных действий в самом Новом Городе и на расстоянии одной мили выше и ниже оного»[296].
Даже абсолютно невоенный человек сообразит, кому это было выгодно, ибо у Давыдова была одна только кавалерия — и ничего больше, а у противника — пехота, пушки и все «перевозные суда», на которых можно было переправить десант из Старого Города и внезапно атаковать зарвавшихся партизан. Но… было дано слово, а значит, Денис мог чувствовать себя спокойно. В начале XIX столетия войны в Европе еще сохраняли рыцарский характер — по крайней мере, в отношениях между военачальниками. А потому 9 (21) марта Давыдов докладывал по команде своему непосредственному начальнику — генерал-майору Ланскому, шефу — уж так чудесно совпало! — Белорусского гусарского полка:
«Вчерашнего числа я сделал сильную рекогносцировку в окрестностях г. Дрездена. Ротмистр Чеченской, предводительствующий 1-м Бугским полком, с известною его храбростию атаковал неприятеля, гнал его до города и вогнал за палисады. В сем случае убит офицер 1, ранено казаков 7, убито и ранено лошадей 15. Сего дня утра я подвинулся к городу, со всем своим отрядом. Перестрелка продолжалась несколько часов, после коей начались переговоры, вследствие коих я занимаю завтрашнее число половину г. Дрездена, и копию с условий, мною ратификованных, честь имею представить вашему превосходительству. Список же отличившихся представлю при первом удобном времени»[297].
Это было подлинное торжество нашего героя! Как ярко описывает он произошедшее в своих «Военных записках»:
«До рассвета я велел партии готовиться к парадному вступлению в город, то есть чиститься и холиться; надо было блеснуть, чем Бог послал. Сами мы нарядились в самые новые одежды. Я тогда носил курчавую, черную, как крыло ворон, и окладистую бороду; одежда моя состояла в черном чекмене, красных шароварах и в красной шапке с черным околышем; я имел на бедре черкесскую шашку, и ордена на шее: Владимира, Анну, алмазами украшенную, и прусский „За достоинство“, в петлице — Георгия. Храповицкий и Чеченский были в подобной же одежде; но Левенштерн в пехотном мундире, так же, как и Бекетов с Макаровым в ментиках их полка и Алябьев в мундире казачьего графа Мамонова полка.
Порядок вступления войск в город я назначил следующий:
Я — впереди, окруженный Храповицким, Левенштерном, Бекетовым, Макаровым и Алябьевым. Ахтырские гусары позади нас, вроде моего конвоя. За нами 1-й Бугский казачий полк, предшествуемый песенниками. Потом Донской Попова 13-го полк, а за ними сотня донского Мелентьева полка»[298].
Можно сказать, что это — откровенное хвастовство! Чего стоит один «порядок вступления войск» — войск-то было менее регулярного кавалерийского полка! Но ведь город был взят! Да еще вот такими ничтожными силами! Торжествующий победитель восторженно рассказывает о своем успехе — честь ему и хвала! На такой рассказ он имел полное право. Если же кто ему завидует — пусть оставит свое мнение при себе до того дня, когда сам сумеет взять хотя бы какое захудалое местечко, а не то что одну из европейских столиц.
К слову, а почему в Европе Давыдов сохранил свою легендарную бороду и весь свой «антуражный» партизанский вид? Об этом он написал в одном из своих посланий Вальтеру Скотту (как и почему появились эти послания, расскажем несколько позже):
«Из всех дворян военных и гражданских я один носил бороду со времени вступления моего на партизанское поприще до занятия мною города Дрездена… (Далее наш герой излагает уже известные нам причины, по которым он запустил бороду и надел мужицкий армяк. — А. Б.) Наконец, вступив в Германию и командуя передовыми войсками Главной армии, находившейся тогда под начальством генерала Винцингероде, я не переменил моего варварского наряда, как называли его тогда, по другой причине: немцы, видя мой казачий наряд и слыша, что я говорю по-французски, получили выгодное понятие о русском образовании, которое проникло даже в народы, почитаемые ими до встречи со мной людоедами. Это мнение я старался поддерживать всеми средствами, особенно строжайшим соблюдением дисциплины в моем отряде»[299].
В общем, Денису было чем гордиться и о чем рассказывать.
К тому же через три дня после описанных событий русскому командованию было направлено письмо от благодарных обывателей:
«Когда 20-го сего месяца к г. Дрездену стали приближаться русские императорские войска, нижеподписавшиеся гласные городского магистрата вместе с депутацией Мейссенского округа собрались в Главной квартире начальника русских императорских войск полковника Давыдова (как звучит! — А. Б.), чтобы просить его взять под защиту город, население, королевскую собственность и в особенности магазины, устроенные на средства сословий, и просить, чтобы на основании конвенции они были ограждены от последствий войны.
Так оформилось желаемое соглашение. В королевские здания и магазины тотчас же была введена охрана. Вступающие в город войска расквартировывались в должном порядке, лошадям обеспечивался фураж. Повсюду соблюдалась дисциплина и царило спокойствие и безопасность.
Нижеподписавшиеся считают себя обязанными засвидетельствовать эти факты и присоединить выражение их искренней благодарности.
Нейштадт, Дрезден, 24 марта 1813 г.
Дитрих фон Мильтиц, комиссар, доктор Фридрих-Христиан Кретцмар, городской судья, доктор Готтлиб-Генрих Шульц, городской судья»[300].
…Сравните с описанием пребывания французов в Москве или Смоленске!
Казалось, все складывается наилучшим образом, и у Давыдова даже возникали тщеславные мысли про «третьего Георгия», да только далее получилось совсем не так, как рассчитывал Денис.
На рассвете 13 (25) марта в город нагрянул генерал-адъютант Винцингероде. Если опустить гневный монолог барона, то в адрес Давыдова были высказаны следующие претензии, так им самим изложенные:
«1. Как я осмелился без позволения подойти к Дрездену, невзирая на получение уже мною иного направления и назначения?
2. Как я осмелился входить в переговоры с неприятелем, так строго запрещенные еще в пределах России?
3. Как я осмелился заключать перемирие с неприятелем, на что, — говорил он, — ни он, ни сам Блюхер права не имеют?
Последний поступок называл он государственным преступлением, достойным примерного наказания»[301].
Конечно, первопричина всего недовольства крылась в том, что Денис очень больно наступил на ноги всем своим начальникам в их стремлении «сочетать память о себе с последним выстрелом» — или хотя бы прославиться взятием очередной столицы. Впрочем, барону Винцингероде и другим пришлось бы пережить эту неприятность, если бы Давыдов не выполнил только их приказания. Но тут Денис «подставился» самым решительным образом.
Еще в ночь на 14 июня 1812 года, отправляя к Наполеону первого и последнего своего посланника в Отечественной войне — генерал-адъютанта Балашова, император Александр I сказал ему, что «переговоры могут начаться тотчас, но при условии отступления французской армии за нашу границу, а „в противном случае даю Наполеону обещание: пока хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принимать ни одного слова о мире“»[302].
Впоследствии эта мысль не раз звучала в государевых манифестах и речах.
«Торжественный обет Александра не вступать ни в какие переговоры с Наполеоном, пока хоть один человек из неприятельской армии будет в пределах России, нашел отголосок в каждом русском, возвратил Государю прежнюю безусловную любовь и безграничную веру в него»[303].
К данному им слову российский император относился с такой щепетильностью, что даже весьма выгодная для русской армии «игра» князя Кутузова с посланником Наполеона графом Лористоном{129} вызвала неудовольствие и крайнее раздражение Александра I. 19 октября 1812 года он писал главнокомандующему:
«Из донесения вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений, известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с такою же решимостью повторить вам: дабы сие принятое мною правило было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо…»[304] Etc.!
Хотя Кутузов никаких переговоров с Лористоном не вел, ничего ему не обещал и, объясняясь многозначительными намеками, просто тянул время, что было выгодно для набиравшей силы русской армии и губительно для запертой в Москве французской. Наполеон, ожидая, что его посланник принесет мир — «Мир, во что бы то ни стало!» (вспомним одноименную картину художника Верещагина), не предпринимал активных действий. Но Александр I не одобрил даже такой военной хитрости и прислал своему главнокомандующему письменный выговор…
Но там-то был светлейший князь генерал-фельдмаршал Голенищев-Кутузов-Смоленский, а здесь — всего лишь полковник Давыдов, которого можно было стереть в порошок другим в назидание! Недаром барон Винцингероде сразу сказал про «государственное преступление».
Давыдов был отстранен от своей команды — он сдал ее подполковнику Пренделю, австрийцу на русской службе, и получил предписание отправляться в Главную квартиру.
«Кто когда-нибудь был отрываем от подчиненных своих, с которыми так долго разделял он и голод, и холод, и радость, и горе, и труды, и опасности, — тот поймет волнение души моей при передаче моей партии во власть другого. От Бородинского сражения до вступления в Дрезден я сочетал свою судьбу с ее судьбою, мою жизнь с ее жизнью. Я расставался уже не с подчиненными: я оставлял сына в каждом гусаре, в каждом казаке, друга — в каждом чиновнике. Между последними были люди — Храповицкий и Бекетов, с коими я заключил союз, можно сказать, кровного братства, родившегося от непрерывного товарищества, сочувствия и сообязательств взаимных пожертвований жизни, и поныне сохраняемого воспоминаниями… воспоминаниями святых и чудесных событий, с коими слилось наше братское чувство. О, как черствый сухарь на биваке, запах жженого пороха и купель кровавая роднят людей между собою! Пятьсот человек рыдало, провожая меня»[305].
Полтысячи рыдающих партизан — суровых усатых гусар и бородатых казаков — впечатляет!
Давыдов уже садился в почтовую коляску, когда ему сообщили, что отряд гвардии ротмистра Орлова переправился через Эльбу. Это означало, что через несколько часов должен был капитулировать и Старый Город. Но фортуна действительно повернулась к Денису не тем местом, и вряд ли кто мог со всей уверенностью сказать, что? ожидает нашего героя.
Между тем в печати уже дано было официальное сообщение: «Генерал Винцингероде доносит из Бауцена, что Нейштадт или часть Дрездена, по правую сторону Эльбы, занят его войсками»[306].
Формально барон был прав: отряд Давыдова действительно входил в состав его войск. Вот только имя самого Дениса оказалось вычеркнуто из истории. Обидно, но все ж таки не смертельно, ибо государь отнесся к нашему герою вполне милостиво.
«В Калише я явился прямо к начальнику главного штаба обеих союзных армий, князю Петру Михайловичу Волконскому. Князь немедленно пошел с бумагами, мною привезенными от Винценгерода, к светлейшему князю Кутузову. Кутузов, не отлагая ни минуты, предстал с ними пред покойного императора, напомнил ему о моей службе во времена тяжкие, напомнил о Гродне… Государь сказал: „Как бы то ни было, — победителей не судят“. Вот слова его»[307].
Война еще продолжалась, но ни одного вооруженного француза в России уже не было, так что государь выполнил свой обет и, очевидно, не стал думать, что Денис повторно покушается на его авторитет. Хотя известно, что «Ангел», как называли Александра Павловича с 1801 года, был злопамятен…
На следующий день Давыдов бродил — «скитался», как он сам выразился, по улицам Калиша, в то время как «по поводу взятия Дрездена было отслужено благодарственное молебствие, сопровождавшееся пушечными выстрелами. Тяжело было высланному из передовых частей армии инициатору этого успеха слышать победные выстрелы…»[308].
Затем Дениса пригласил к себе Михаил Илларионович. «Светлейший прислал за мною, излился предо мною в извинениях, осыпал меня ласками и отправил меня обратно к Винценгероду с предписанием ему возвратить мне ту самую партию, которая была у меня в команде. Я ему был благодарен. Он не мог сделать более; власть его уже была ограничена»[309].
Казалось, что Денис отделался легким испугом.
9 апреля 1813 года в двадцать девятом номере петербургской газеты «Северная почта» было опубликовано донесение главнокомандующего государю — о взятии Дрездена. В нем говорилось: «Быстрая переправа через Эльбу флигель-адъютанта Вашего Императорского Величества ротмистра Орлова…», «другие переправы через сию реку различных отрядов авангарда генерал-адъютанта барона Винцингероде…», «ключи города при сем, щастие имею повергнуть к освященным стопам Вашего Императорского Величества».
Имени Давыдова в этом донесении не было.
* * *
Беда не приходит одна: примерно в это время в действующую армию дошло из Петербурга известие о смерти флигель-адъютанта полковника Сергея Никифоровича Марина, который тяжело заболел осенью 1812 года, был отправлен в Санкт-Петербург для лечения и скончался 9 февраля.
Последнее его стихотворение называлось «Генваря 1-го 1813 года»:
Прошлый год уже с плеч свалился
Или на плечи мне сел,
Много в год сей я трудился,
Но за труд свой — гриб лишь съел!
Счастье к людям не приходит,
Хоть с поклонами зови;
Не грущу — мой дух находит
Счастье в дружбе и любви[310].
Под этими строками вполне мог бы подписаться и Денис. Причем — именно в это самое время.
* * *
Император Александр повторил слова своей великой бабки{130} и тем закрыл дело, а вот «отодвинутые» Давыдовым от Дрездена российские военачальники с иностранными корнями мстили ему чуть ли не до конца жизни.
В 1835 году Денис Васильевич написал очерк «Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта», но даже двадцать с лишним лет спустя после произошедших событий этот материал был почти что запрещен цензурой!
18 мая 1835 года Давыдов писал Александру Сергеевичу Пушкину:
«Правда твоя, видно какая-нибудь немецкая ведьма особого рода стоит горой за Дрезден и Винцингероде. Вот я в другой раз в дураках от этого проклятого городишки и Чернышёв другой раз спасает Винцингероде: первый раз от французских жандармов, которые везли его во Францию на заклание, в другой раз от анафемы, воспетой мною его поганой памяти… Как бы то ни было, но эскадрон мой, опрокинутый, растрепанный и изрубленный саблею, прошу тебя привести в порядок; надо убитых похоронить, раненых отдать в лазарет, а с оставшимися всадниками — ура! и снова в атаку. Так делывал я в настоящих битвах; солдату грешно унывать, надо либо пропасть, либо врубиться в паршивую колонну. Одного боюсь я: как ты уладишь, чтобы, при исключении погибших, сохранить в эскадроне связь и единство! Возьми этот труд уже на себя, Бога ради; собери растрепанные части и сделай из них нечто целое. Между тем не замедли прислать мне чадо мое, пострадавшее в битве; дай мне полюбоваться на благородные его раны и рубцы, полученные в неравной борьбе, смело предпринятой и храбро выдержанной, я его до поры и до времени оставлю дома…»[311]
Конечно, зря Денис так измордовал давно уже покойного барона Фердинанда Федоровича! Не такой уж был он и плохой генерал, и то, что в октябре 1812 года Винцингероде заехал в Москву, которую не успели еще покинуть французы, был пленен и чуть не расстрелян, но по дороге освобожден партизанским отрядом Чернышёва, ничуть не умаляет его достоинств. Но как написан текст! Как образно, как остроумно, как по-военному! Простое письмо, личное послание, отнюдь не предназначавшееся для печати (каким бы хвастуном, по мнению некоторых, ни был Давыдов, он не думал, что впоследствии каждая написанная им строчка будет опубликована!) — но это подлинный литературный шедевр. И автор, старый гусар-рубака, весь перед нами…
«Занятие Дрездена» будет опубликовано в 1836 году — с большими купюрами — в четвертом номере пушкинского «Современника». Однако эти неприятности еще впереди, а пока Денису с лихвой хватало того, что происходило вокруг него в году 1813-м.
* * *
В приподнятом настроении он приехал в Лейпциг, близ которого стоял корпус барона Винцингероде — но тут оказалось, что, несмотря на распоряжение светлейшего князя Кутузова, его отряд ему возвращен быть не может — исключительно по той причине, что он уже был «рассеян» «по обширному пространству». Впрочем, барон пообещал, что составит для полковника другую партию — и повторял это обещание с завидным постоянством.
Зато конкретное предложение поступить под его начало сделал былому однополчанину генерал-адъютант Чернышёв — понятно, что это предложение Давыдов не принял по тем самым причинам, о которых мы говорили ранее.
Винцингероде продолжал обещать, ничего не изменялось, и тогда Денис решился попроситься в отпуск. Это был демарш: многие люди мнят себя незаменимыми, а уж он-то!.. Думалось, что барон осознает, что без Давыдова воевать просто нельзя, и поспешит поручить ему обещанный отряд. Но тот, однако, так не посчитал, и отпуск был предоставлен. Не будем гадать, что Денис тогда почувствовал, но отпуском он не воспользовался.
«Ценою громадных усилий Наполеону удалось собрать в течение зимы 1812–1813 годов новую армию частью из старых войск, вытребованных из Испании, частью из необученных рекрут. В апреле, имея до 200 000 человек при 350 орудиях, он вторгнулся в Германию. Во всей этой армии было всего 8000 кавалеристов. Вся знаменитая конница Мюрата погибла в России»[312].
«По мере того, как новые войска формировались и наспех обучались, их частями, наподобие звеньев одной цепи, передвигали к Германии. Это были в большинстве отроки, хрупкого телосложения, не достигшие и двадцатилетнего возраста, но отроки, твердые духом, которым иногда изменяли силы, но никогда не изменяло мужество и которые храбро шли в огонь с доблестным спокойствием испытанного войска. Наполеон предусмотрительно и с большой тщательностью распределил их между ветеранами, которые и обучали их военному делу. Уцелевшие в русском походе и вызванные из Испании офицеры составляли ядро этих полков. Но дух войска был уже не тот; старые солдаты знали, что им уже не вернуться живыми из полка, и еще больше прежнего при случае предавались грабежу и кутежам. Молодежь дралась уже не за победу, а за жизнь. Звезда Наполеона тускнела. Лично его все еще считали непобедимым»[313].
Становилось ясно, что окончание войны откладывается на неопределенный срок. Смирив гордыню, забыв не только недавние обиды, но и былые свои заслуги, Денис Васильевич сделал то единственное, что он реально мог сделать: попросился обратно в Ахтырский гусарский полк, в списках которого числился, и разрешение воспоследовало незамедлительно. Что ж, свою задачу в Отечественной войне он выполнил — можно возвратиться к «рутинной» службе в полковых рядах. Старый принцип: «от службы не бегай, на службу не напрашивайся». Тем более, как сказал потом сам Давыдов, в войне он «хотел участвовать с саблею в руке, а не в свите кого бы то ни было».
Дальнейшие события кампании 1813–1814 годов он кратко изложил в самом последнем абзаце своего очерка:
«Впоследствии я служил то в линейных войсках, то командовал отрядами, но временно, без целей собственных, а по направлению других. Самая огромная команда (два полка донских казаков) препоручена мне была осенью, после перемирия, но и тут не отдельно, а под начальством австрийской службы полковника графа Менсдорфа{131}, с коим я приобрел многое: уважение его ко мне и неограниченную преданность к нему восторженного моего сердца благородным обхождением, его образованностью, геройским духом, военными дарованиями и высокою нравственностью. Он теперь, как я слышу, генерал-фельдмаршалом-лейтенантом и военным генерал-губернатором Богемии»[314].
Всё же, сколь ни высоки были личные качества и военные дарования австрийского полковника, он представлял ту самую армию, которую русские били в минувшем году, и такое подчинение для русского офицера было просто унизительно! Но точно так же его друг Михаил Орлов — напомним, флигель-адъютант российского государя — в 1813 году оказался в подчинении саксонского генерал-лейтенанта барона Тилемана, кирасирская бригада которого в сражении при Бородине атаковала батарею Раевского! Более того, Силезской армией, в которую входили русские корпуса генерала Остен-Сакена (из дворян Курляндской губернии), графа Ланжерона (бывший полковник французской королевской армии) и прусского генерала Йорка, командовал прусский генерал от кавалерии Блюхер, который в конце 1813 года будет не только произведен в фельдмаршалы, но и награжден высшими русскими орденами — Святого Георгия I класса и Святого апостола Андрея Первозванного.
Историк оценивал это так: «В состав коалиции вошли четыре нации: русские, пруссаки, австрийцы и шведы — армиями же командовали пруссак, австриец и швед (к тому же француз по происхождению). Русские войска, сокрушившие за год до того Наполеона во всей силе и величии, должны были играть роль пушечного мяса под командованием иностранных генералов, всегда ставивших их в самые гиблые, пусть и самые почетные места. Сказалась одна отрицательная черта Александра I: всегда отдавать предпочтение иностранцам…»[315]
К сожалению, подобную «болезнь» русских правителей можно назвать не только наследственной, но и неизлечимой — при любой общественной формации.
Ну а Денис вновь начал воевать на прежней строевой должности.
«Поступив в отряд других начальников, Давыдов участвовал в отряде генерал-майора Ланского в делах: апреля 21-го под Пределем, 22-го под Гартой, 23-го под Эцдорфом, 24-го под Носсеном, 25-го под Юбигау, 27-го под Дрезденом, май 8-го и 9-го под Бауценом, 10-го под Рейхенбахом и во многих арьергардных делах до заключения перемирия»[316].
После перемирия, о котором рассказывать, в общем-то, нечего, граф Милорадович, в корпусе которого состоял Ахтырский полк, «назначил его командовать отрядом из четырех сводных эскадронов и части Татарского уланского полка. Выражая Денису Васильевичу желание Главнокомандующего иметь сведения о движении и направлении неприятеля, Милорадович писал ему: „Известная мне ваша опытность и усердие к службе оставляет меня в полном уверении, что ваше высокоблагородие употребите всевозможные способы доставлять нам верные сведения о неприятеле и по обстоятельствам действовать ему во фланг и в тыл“… Несколько раз выполнял он поручения Милорадовича, который представлял его к чину, но безрезультатно»[317].
По своему значению граф Михаил Андреевич был в действующей армии вторым лицом — после главнокомандующего, и никакой ревности к Денису или неудовольствия его действиями не испытывал. Человек до расточительности щедрый, благородный и восторженный, граф очень заботился о своих подчиненных — но даже и ему, фавориту государя, ничего не удалось сделать…
Очень возможно, что отношение к Денису со стороны Александра Павловича не было столь однозначным.
«По возобновлении военных действий Денис Васильевич участвовал в делах: августа 15-го под Риотау, сентября 8-го под Люценом, 10-го под Цейцом, 16-го под Альтенбургом, 18-го под Пенигом, 21-го под Хемницем, 28-го под Наумбургом, октября 4-го и 6-го в битве народов под Лейпцигом, 9-го под Козеном и потом во всех авангардных делах до берегов Рейна.
В награду за подвиги, оказанные в 1813 году, он получил Высочайшее благоволение»[318].
А ведь дрался Денис как всегда храбро, и славное его имя воистину гремело в полках русской армии. Биограф Давыдова пересказал такой эпизод, записанный им со слов генерала от инфантерии Ивана Никитича Скобелева, служившего в 1813 году в штаб-офицерских чинах:
«Храбрый Давыдов, удалой наш наездник, умел также мастерски двигать солдат на смерть, и так близко был знаком с делом этого рода, что не уступал в нем славному Кульневу и достоин подражания. Однажды полубатальон какого-то пехотного полка готовился двинуться в атаку; солдаты стояли в строю, недоставало только сигнала.
— Поздравляю, товарищ! с пушками! — провизжал тенором подскакавший Давыдов командиру полубатальона, с которым он водил с давних уже пор хлеб-соль. — У тебя не люди, но орлы быстрокрылые! Для них шутка и слона за ноги, и чёрта за рога! — с этим вместе, выхватя саблю: — Клянусь, — примолвил он, — булатом покойного отца, которым при матушке Екатерине в жилах турок сушил он кровь: пусть ухо мое не слышит военного грома, глаз не видит подвигов храбрых… ужасно! но… пусть, наконец, лишусь я способности различать дым табаку с порохом, если эти молодцы штыками не приколют к груди твоей Георгиевского креста!
В эту минуту получено приказание. Солдаты, желая оправдать пророческие надежды славного гусара, тотчас врезались в середину неприятельского арьергарда, явили редкий пример отчаянной храбрости, отбили пять зарядных ящиков и действительно прикололи своему командиру крест с бантом»[319].
Что ж, не «Георгий» — зато славный боевой орден Святого Владимира 4-й степени с бантом… Достойная награда!
А вот Давыдов, пусть он и сражался, как сам того хотел, «с саблей в руке», наградами был откровенно обижен. Былые товарищи опережали его и в чинах. Мы говорили уже про Чернышёва; к исходу 1813 года генерал-майорами были также кавалергарды Левашов, Бороздин и Платон Каблуков, двоюродный брат Дениса Евграф Давыдов — лейб-гусар, ставший шефом Лубенского гусарского полка… Да и много еще кто из его друзей и сослуживцев! Застревать в производстве для военного человека всегда очень неприятно, а потому Давыдов решился — благо тогдашние правила это позволяли — обратиться к всемогущему графу Аракчееву. Письмо он написал большое, это был воистину крик души, и мы представим всего лишь один фрагмент из него:
Данный текст является ознакомительным фрагментом.