Прощание с Варенькой
Прощание с Варенькой
1
Прозу Лермонтов начал писать как раз тогда, когда завершалось его стихотворное юношество, в 1832 году. К тому времени он сочинил уже немало повествований в стихах, так что этот переход был вполне естественным.
Неоконченный роман «Вадим» (название дано П. Висковатовым, в рукописи его не было) относят к 1832–1834 годам. В письме к Марии Лопухиной от 28 августа 1832 года Лермонтов как бы ненароком сообщает: «Пишу мало, читаю не более; мой роман — сплошное отчаяние: я перерыл всю свою душу, чтобы добыть из нее все, что только могло обратиться в ненависть, и в беспорядке излил все это на бумагу. Читая его, вы меня пожалеете…» — И, хотя тут ни слова не сказано, о чем же этот роман, очень похоже, что речь о «Вадиме». Ненависть, желание отомстить погубителю своего отца Палицыну — этим только и дышит несчастный Вадим, «горбач», сирота-изгой, нищий, но родом из дворян, с яркими «демоническими» чертами в характере. Разгорающаяся в крае пугачевщина (о событиях в Пензенской губернии Лермонтов много слышал и в собственной семье, и от дворовых людей) уроду горбуну только на руку, ведь стихия бунта, протеста — в его крови, к тому же он болен смертельной, ненасытной жаждой мщения и за отца, и за свою убогую жизнь…
Слова Лермонтова о том, что он перерыл всю свою душу, добывая «ненависть» для своего героя, — отнюдь не пустые. Было, было — чего перерыть… В 1831 году безвременно умер его отец, Юрий Петрович, в глазах сына — изгой для сановитого, богатого и высокомерного семейства Столыпиных, из-за чего поэт, начиная с сиротского детства, столько перестрадал в своей жизни. Да и Вадим — недаром предстает в образе уродливого горбача: Лермонтов слишком хорошо знал, что сам неуклюж и некрасив, и ему больно было жить с этим чувством, — наверное, не случайно он, в юнкерской школе получивший прозвище «Маешка», по имени остроумного горбатого шута из французского романа, делает и своего героя — горбуном. Добавим, что и о мщении, когда дело касалось его чести, поэт не забывал никогда, и даже был изощрен в этой житейской науке.
Другое дело, как он, родовитый дворянин, смотрит на крестьянский бунт, на восстание подневольных крепостных людей против своих владельцев и угнетателей. И здесь следует отдать должное честности, чувству справедливости, трезвому взгляду и силе ума юноши-барича, которому не было еще и двадцати:
«Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь [его] могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра; притесненный делается притеснителем и платит сторицею — и тогда горе побежденным!..
Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем — но справедливо, он согласен служить — но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нем скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей! В XVIII столетии дворянство, потеряв уже прежнюю неограниченную власть свою и способы ее поддерживать, — не умело переменить поведения: вот одна из тайных причин, породивших пугачевский год!»
Тут стоит привести и свидетельство биографа П. Шугаева о том, как тогда, в пору написания «Вадима», Лермонтов относился к своим крепостным (впрочем, точно так же он вел себя и прежде, с самого детства): «Уцелел рассказ про один случай, происшедший во время одного из приездов в Тарханы Михаила Юрьевича, когда он был офицером лейб-гвардии, приблизительно лет за пять до смерти. В это время, как раз по манифесту Николая I, все солдаты, пробывшие в военной службе не менее двадцати лет, были отпущены в отставку по домам; их возвратилось из службы в Тарханы шесть человек, и Михаил Юрьевич, вопреки обычая и правил, распорядился дать им всем по ? десятины пахотной земли в каждом поле при трехпольной системе и необходимое количество строевого леса для постройки изб, без ведома и согласия бабушки: узнав об этом, Елизавета Алексеевна была очень недовольна, но все-таки распоряжения Мишеньки не отменила».
А ведь Лермонтов вовсе не был хозяином Тархан, разве что внуком помещицы…
Можно представить, как бы он распоряжался, будучи по-настоящему владельцем поместья…
При всей наивности, романтической ходульности, избыточной патетике, при всем несовершенстве слога и композиции — в «Вадиме» чувствуется зреющая мощь писателя с проникновенным умом и твердым взглядом на русскую жизнь.
Роман был брошен молодым автором на полпути: Лермонтов как художник и мыслитель рос куда быстрее напряженного, драматического по сюжету, но все же рутинного повествования. Позднее точно так же, увлеченный новыми мыслями, он бросил, не окончив, другой прозаический труд — «Княгиню Лиговскую», о петербургской светской жизни. И в незавершенной прозе, и в первых редакциях «Маскарада» Лермонтов, повинуясь своей творческой стихии, отыскивает свой новый, единственно точный слог и, что не менее для него важно, новый характер, в котором бы отразилось его понимание эпохи и русского общества, — все это вскоре осуществится в романе «Герой нашего времени» и в образе Печорина. Но, зная Лермонтова по стихам, как из неуклюжих набросков у него впоследствии вызревали шедевры лирики, вполне можно представить, что он непременно вернулся бы к «Вадиму», чтобы дать совершенный роман из времени Екатерины, один из тех трех романов о разных эпохах русской жизни, которые он обдумывал в свои последние годы на Кавказе и о чем поведал Белинскому в 1840 году. Собственно, затем поэт и мечтал об отставке от военной службы — чтобы засесть за свою «романическую трилогию». — Судьба распорядилась по-другому…
2
В эти же годы, когда лирика не писалась, развязались и его юношеские любовные узлы, — впрочем, только первый развязался сам по себе, второй же был разрублен…
«Характер ее, мягкий и любящий, покорный и открытый для выбора, увлекал его. Он, сопоставляя себя с нею, находил себя гадким, некрасивым, сутуловатым горбачом: так преувеличивал он свои физические недостатки. В неоконченной юношеской повести он в Вадиме выставлял себя, в Ольге — ее…» — писал Павел Висковатов.
Она — Варвара Александровна Лопухина, «Варенька»…
«Выставлял» — оно, наверное, слишком определенно сказано, все-таки в романе Вадим и Ольга — родные брат и сестра, — и, хотя биограф не говорит здесь ничего о любовном чувстве Лермонтова к Вареньке, знал же он об этом. Похоже, ему важнее другое:
«Лермонтов относился к ней с такой деликатностью чувства, что нигде не выставлял ее имени в черновых тетрадях своих».
Имени — не пишет, но то и дело набрасывает в тетрадях, рядом со стихами, профиль Вареньки. Рисует ее портреты акварелью; сочиняя драму «Испанцы», изображает ее в образе Эмилии.
С тех пор, как мне явилась ты,
Моя любовь — мне оборона
От гордых дум и суеты… —
эти строки Лермонтова посвящены Лопухиной, как и множество других, таких чудесных, как:
И сердце любит и страдает,
Почти стыдясь любви своей.
(1832)
Самые высокие по благородству, чистоте и глубине чувства стихотворения Лермонтова, такие как «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), «Ребенку», «Валерик», обращены к ней же, Варваре Лопухиной, — и написаны они годы спустя после ее замужества.
Родственник и младший друг Лермонтова Аким ШанГирей вспоминает:
«Будучи студентом, он был страстно влюблен, но не в мисс Блэк-айз (так звал Лермонтов Екатерину Сушкову. — В.М.), и даже не в кузину ее (да не прогневается на нас за это известие тень знаменитой поэтессы) — (то бишь тень Евдокии Ростопчиной. — В.М.), а в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину: это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная».
Троюродный брат Лермонтова вспоминает ее ласковый взгляд и светлую улыбку и как ребятишками (он был младше поэта четырьмя годами, а Вари — тремя) они дразнили девушку — за ее родинку на лбу, без конца повторяя: «у Вареньки родинка, Варенька уродинка», «…но она, добрейшее создание, никогда не сердилась».
Он же был свидетелем исключительного события, происшедшего с Лермонтовым в юнкерской школе:
«…я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «вот новость — прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной».
«Черным глазам» — Екатерине Сушковой — Лермонтов в те годы мстит жестоко, как сам признавался, за слезы, которые проливал из-за нее пять лет назад:
«Но мы еще не расквитались! Она терзала сердце ребенка, а я только помучил самолюбие старой кокетки…» (из письма к А. М. Верещагиной, зима 1835 года).
Холодно, как по нотам, на глазах света, он разыграл с нею «роман», а затем сам же о себе написал ей «разный вздор» в анонимном письме, не изменив почерка, хорошо знакомого Сушковой, да сделал так, чтобы письмо попало прямо в руки ее тетки.
Елена Ган, двоюродная сестра Екатерины, вспоминает о скандале с этим анонимным письмом, «где Лермонтов описан самыми черными красками, где говорится, что он обольстил одну несчастную, что Катю ожидает та же участь». Она же приводит выдержку их четырехстраничного «вздора», сочиненного Лермонтовым про себя: «…он обладает дьявольским искусством очарования, потому что он демон, и его стихия — зло! Зло без всякой личной заинтересованности, зло ради самого зла!..»
Этот мелодраматический фарс, разумеется, сильно подействовал на чопорную тетушку, воспитывающую девушку на выданье, — но, как выяснилось впоследствии, не только на нее. — Философ Владимир Соловьев попался на ту же удочку, если, конечно, сам не захотел попасться. И — заклеймил в Лермонтове его демоническую злобу «относительно человеческого существования, особенно женского».
Вот так, ни больше ни меньше.
Личная месть кокетке выросла в глазах Соловьева чуть ли не в преступление против человечности.
Но что же философ, зарывшись носом в землю, не заметил в Лермонтове неба — его чувства к Варваре Лопухиной? Ведь бесконечную чистоту этого чувства поэт выразил еще восемнадцатилетним, в восклицании:
Будь, о будь моими небесами… —
и остался верен ему во всю жизнь!..
«Раз только Лермонтов имел случай… увидеть дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату», — вспоминал Аким Шан-Гирей.
В стихотворении «Ребенку» (1840 год) есть такие строки:
…Скажи, тебя она
Ни за кого еще молиться не учила?
Бледнея, может быть, она произносила
Название, теперь забытое тобой…
Не вспоминай его…
Что имя? — звук пустой!
Дай бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.
Но если как-нибудь, случайно
Узнаешь ты его, — ребяческие дни
Ты вспомни и его, дитя, не прокляни!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.