Т. Н. Кисельгоф Годы молодости[56]

Т. Н. Кисельгоф

Годы молодости[56]

В 1970 году я познакомилась с Татьяной Николаевной Кисельгоф (урожд. Лаппа; 1889–1982), первой женой М. А. Булгакова. Жила она с 1947 г. в г. Туапсе. Во время наших встреч она рассказывала об М. А. Булгакове, об их совместной жизни с 1913 по 1924 г. Так были записаны обширные воспоминания, охватывающие в основном 1908–1924 гг.

Когда говоришь с людьми, знавшими писателя в юности, трудно бывает добраться до впечатлений именно тех. ранних лет: мешают наслоения позднейшего времени, писатель заслоняет того, кому еще только предстояло стать писателем… Воспоминания Татьяны Николаевны ценны тем, что сохраняют отпечаток первых впечатлений. И, однако, за бесхитростно рассказанными фактами биографии проступают и мотивы будущих произведений, и черты личности будущего писателя.

Познакомились они, видимо, летом 1908 г. — когда Булгаков перешел в 8-й класс гимназии, а Татьяна Николаевна приехала из Саратова на каникулы к тетке, дружившей с Варварой Михайловной Булгаковой.

«Тетка сказала:

— Я познакомлю тебя с мальчиком. Он тебе покажет Киев.

Гуляли почти все время одни; были в Киево-Печерской лавре. Потом переписывались. Я должна была приехать на Рождество, но родители не пустили почему-то — в Киев послали брата Женю, а меня в Москву, к бабушке. А в это время Мишин друг Саша Гдешинский прислал телеграмму: «Телеграфируйте обманом приезд Миша стреляется». Отец сложил телеграмму и отослал в письме сестре: «Передай телеграмму своей приятельнице Варе»… Приехала я в Киев только в 1911 году, в августе, после окончания гимназии — и уехала уже после убийства Столыпина, в начале сентября. Михаил в это время был студентом и еще ходил на какие-то курсы — то ли это были курсы, связанные с кино, сниматься он, что ли, собирался… Но что-то не получилось» (по-видимому, это было открывшееся в сентябре 1911 г. драматическое отделение курсов М. Е. Медведева. — М. Ч.). «У Булгаковых были в Киеве «нечетные субботы» — собиралась молодежь, танцевали, пели. Коля и Ваня (младшие братья. — М. Ч.) играли на балалайке, на гитаре… У них играли в детские игры в «испорченный телефон», в «море волнуется»… На Рождество Булгаков приехал в Саратов… Была елка, мы танцевали, но больше сидели, болтали… В 1912 году он курса не кончил, остался на второй год — и снова приехал летом в Саратов. Потом мы вместе уехали в Киев — под предлогом моего поступления на Историко-филологические курсы… В прошлое лето отец не разрешил мне остаться в Киеве — «Поработай год — тогда поедешь в Киев!», и я год была в училище классной дамой, там девушки были в два раза крупнее меня… В Киеве я поступила на Историко-филологические курсы, на романо-германское отделение, но некогда было учиться — все гуляли… Ходили в театр, «Фауста» слушали, наверно, раз десять… Его мать вызывала меня к себе — «Не женитесь, ему рано». Но мы все же повенчались — в апреле 1913-го. Мать Михаила велела нам говеть перед свадьбой. У Булгаковых последнюю неделю перед пасхой всегда был пост, а мы с Михаилом ходили в ресторан… Фаты у меня, конечно, никакой не было, подвенечного платья тоже — я куда-то дела все деньги, которые отец прислал. Мама приехала на венчанье — пришла в ужас. У меня была полотняная юбка в складку, мама купила блузку. Венчал нас о. Александр в церкви Николы Доброго, в конце Андреевского спуска.

Сначала я снимала комнату у какого-то черносотенца, после венчанья жили вместе на Рейтарской, потом — на Андреевском спуске, против Андреевской церкви, у Ивана Павловича Воскресенского. Там была одна комната, но с отдельным входом. Мы ходили в Купеческий сад на каждый симфонический концерт. Он очень любил увертюру к «Руслану и Людмиле», к «Аиде» — напевал: «Милая Аида… Рая созданье…» Больше всего любил «Фауста» и чаще всего пел «На земле весь род людской» и арию Валентина — «Я за сестру тебя молю…». Вот это у меня как-то осталось в памяти. В Саратове отец любил, когда я играла; ложился на диван, слушал. Я играла увертюру к «Евгению Онегину», к «Кармен». Булгаков не учился музыке, но умел наигрывать. Он играл Вторую рапсодию Листа — не всю, но кусками… Любил Вагнера — «Полет Валькирий», из «Тангейзера». В Киеве слушали «Кармен», «Гугенотов» Мейербера, «Севильского цирюльника» с итальянцами… Кажется, у него была даже фотография Баттистини с его надписью…

Лето 1913 года провели в Буче (под Киевом), на их даче… На Рождество в Саратов в тот год я поехала одна, а Михаил сказал, что бриться без меня не будет — то есть ходить не будет никуда. Я приехала — он весь оброс бородой… Чем жили? Отец присылал мне деньги, а Михаил давал уроки… Мы все сразу тратили… Киев тогда был веселый город, кафе прямо на улицах, открытые, много людей… Мы ходили в кафе на углу Фундуклеевской, в ресторан «Ротце». Вообще к деньгам он так относился: если есть деньги — надо их сразу использовать. Если последний рубль и стоит тут лихач — сядем и поедем! Или один скажет: «Так хочется прокатиться на авто!» — тут же другой говорит: «Так в чем дело — давай поедем!» Мать ругала за легкомыслие. Придем к ней обедать, она видит — ни колец, ни цепи моей. «Ну, значит, все в ломбарде!» — «Зато мы никому не должны!»

…В 1914 году поехали на лето в Саратов. Там застала война. Мама организовала госпиталь при Казенной палате (отец Т. Н. был управляющим Казенной палатой. — М. Ч.), и Михаил поработал там до начала университетских занятий. Это была его первая, может быть, медицинская практика… Потом он доучивался, а я пошла работать в госпиталь — к своей тетке. Таскала обеды раненым на пятый этаж… Потом, весной 1916 года, он поступил в Киевский госпиталь, госпиталь перевели в Черновицы, в Каменец-Подольский. Я ездила к нему — кажется, в конце лета. Потом уехала — и получила от него телеграмму; опять поехала к нему. Он встречал меня в Орше, в машине. Солдаты спросили пропуск, он протянул рецепт — они были неграмотные. Перед отъездом Надежда (сестра Булгакова Н. А. Земская. — М. Ч.) насовала мне прокламаций, но я боялась, что Михаил их увидит, когда приехали — сожгла в камине… Он очень уставал после госпиталя, приходил — ложился, читал. В Черновицах, помню очень хорошо, купили однажды после жалованья груши дюшес и красное вино… Как-то пошли в ресторан вместе с одним врачом, вышли — нищенка, Михаил протянул руку за портмоне, оно осталось в ресторане; вернулись, нам тут же отдали. Да, он всегда подавал нищим, вообще совсем не был скупым, деньги никогда не прятал, приносил — тут же все отдавал; правда, потом сам же и забирал…»

В сентябре Булгакова срочно вызвали в Москву и вручили направление в Смоленскую губернию. Они отправились вдвоем. «В Смоленске переночевали и поездом отправились в Сычевку — маленький уездный городишко; там находилось главное управление земскими больницами. По-видимому, мы пошли в управу… нам дали пару лошадей и пролетку — как она называлась — довольно удобная. Была жуткая грязь, 40 верст ехали весь день. В Никольское приехали поздно, никто, конечно, не встречал. Там был двухэтажный дом врачей. Дом этот был закрыт; фельдшер пришел, принес ключи, показывает — «вот ваш дом». Наверху была спальня, кабинет, внизу столовая и кухня. Мы заняли две комнаты, стали устраиваться. И в первые же дни привезли роженицу. Я пошла в больницу вместе с Михаилом. Роженица была в операционной, конечно, страшные боли; ребенок шел неправильно. И я искала в учебнике медицинском нужные места, а Михаил отходил от нее, смотрел, говорил мне, что искать… Потом, в следующие дни стали приезжать больные, сначала немного, потом до ста человек в день… Никольское было даже не село, а имение — напротив больницы стоял полуразвалившийся помещичий дом — и все. Ближайшее село — Воскресенское — было в десяти верстах. В доме жила разорившаяся помещица, иногда заходила к нам. В Вязьме, куда мы потом попали, и таких знакомых не было, я хотела помогать ему в больнице, но персонал был против. Мне было там тяжело, одиноко, я часто плакала… Там, в Вязьме, по-моему, он и начал писать; писал только ночами… Я спросила как-то: «Что ты пишешь?» — «Я не хочу тебе читать. Ты очень впечатлительная — скажешь, что я болен…» Знала только название — «Зеленый змий»…

(По-видимому, об этом рассказе, начатом еще в Киеве, вспоминала сестра писателя Н. А. Земская в письме к Е. С. Булгаковой: «Я помню, что очень давно (в 1912–13 гг.), когда Миша был еще студентом, а я — первокурсницей-курсисткой, он дал мне прочитать рассказ «Огненный змий» — об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время ее приступа: его задушил (или сжег) вползший к нему в комнату змей (галлюцинация). Годы в Никольском и Вязьме были омрачены, по словам Татьяны Николаевны, возникшей по несчастной случайности привычкой к морфию. Он чувствовал себя все хуже, избавиться от болезни не удавалось вплоть до 1918 года.

«В конце зимы 1917 г. Михаилу дали отпуск, мы поехали в Саратов, там застало нас известие о февральской революции. Прислуга сказала: «Я вас буду называть Татьяна Николаевна, а вы меня — Агафья Ивановна». Жили мы в казенной квартире — в доме, где была Казенная палата. Плохо помню то время, помню только, что отец с Михаилом все время играли в шахматы… Возвращались через Москву. Помню, перед Никольским верхом на лошадях перебирались через озеро — оно уже оттаяло; другой возможности добраться к себе не было.

Летом 17-го г. моя мама гостила у нас в Никольском с младшими братьями. В это время, при Керенском, старшего из моих братьев (он учился в Петербурге в военном училище) направили на фронт — и в первом же бою его убили, денщик привез вещи. Папа прислал об этом письмо, мама сразу уехала, а братья оставались с нами около месяца… Потом, с осени, жили в Вязьме… Михаил заболел, думал, что сходит с ума, и все просил меня: «Ведь ты не отдашь меня в больницу?» В начале 18-го г. он освободился от земской службы, мы поехали в Киев — через Москву. Оставили вещи, пообедали в «Праге» и сразу поехали на вокзал, потому что последний поезд из Москвы уходил в Киев, потом уже нельзя было бы выехать. Мы ехали потому что не было выхода — в Москве остаться было негде.

…Когда приехали из земства, в городе были немцы. Стали жить в доме Булгаковых на Андреевском спуске. Горничной в доме уже не было. Обед готовили сами — по очереди. После обеда — груда тарелок. Как наступит моя очередь мыть, Ваня (младший брат Булгакова. — М. Ч.) надевает фартук: «Тася, ты не беспокойся, я все сделаю. Только потом мы с тобой в кино сходим, хорошо?» А Михаил все сидел, что-то писал. За частную практику он не сразу взялся. И с Михаилом ходили в кино — даже при петлюровцах ходили все равно! Раз шли — пули свистели под ногами, а мы шли! Но в общественные места старались не ходить… В Киеве тогда было очень много крыс. Однажды я проснулась — кто-то ломится в дверь. Я разбудила Михаила, Костя (двоюродный брат Булгакова. — М. Ч.) тоже проснулся, все вышли из комнат. Зажгли свет, открыли дверь — и целая стая крыс кинулась вниз по лестнице! А однажды крыса вбежала к нему в кабинет — Михаил влез от нее на стол и гонял палкой, а она кидалась на стол, старалась влезть к нему! Я открыла дверь, он закричал: «Не входи! Я крысу гоняю!» Мы травили их сулемой…

Летом одно время ушли в лес… не помню уже, от кого ушли. Жили у какого-то знакомого по Киево-Ковельской дороге, в саду, в сарае. Обед варили во дворе, разводили огонь. Недели две… Одетые спали. Варя, Коля и Ваня, кажется, с нами были. Потом вернулись пешком в Киев. Дачу в Буче к этому времени уже спалили — кажется, петлюровцы; зажгли посреди дома костер и спалили… В Киеве мы уже не скрывались — самая удачная квартира была наша, потому что с одной стороны дом был двухэтажный, а со двора — одноэтажный, и там обрыв такой был — бесконечный. Так что мы даже говорили, что в случае кто придет — бежать прямо в обрыв. Кто с улицы позвонит — узнают кто — и сейчас же туда… Один раз пришли синежупанники. Обуты в дамские боты, а на ботах шпоры… И все надушены «Кер де Жаннет» — духами модными. «У вас никто не скрывается?» Кого-то они искали. Смотрят — никого нет. Как раз Михаил собирался уйти, он в пальто был. Они полезли под стол, под кровать, посмотрели туда-сюда, потом говорят: «Идем отсюда, тут беднота, ковров даже нет. Тут еще квартира есть — может, там лучше!» И пошли вниз — к архитектору этому, у которого снимали квартиру (Василию Павловичу Листовничему. — М. Ч.) Вот там они разошлись! Мы потом это узнали. Они кричали очень — уже потом просили, чтоб мы пришли. Там ковры были… А у Булгаковых было очень просто.

Когда белые были в Киеве, в первый раз повестку Михаилу не присылали. Первый раз их встречали хлебом-солью, но они быстро начали расстреливать, и народ охладел. Михаил занимался частной практикой; купили все необходимое, я ему помогала — держала руку больного при впрыскивании. Самовары еще эти чертовы все распаивала — нужна была все время горячая вода; ко мне придет кто-нибудь, заболтаюсь и забуду воду налить!

Собиралась ли у нас тогда молодежь? Собиралась… Пели, играли на гитаре… Михаил аккомпанировал и дирижировал даже… В это время у них жил Судзиловский — такой потешный! У него из рук все падало, говорил невпопад. Не помню, то ли из Вильны он приехал, то ли из Житомира. Лариосик на него похож. А Мышлаевский похож на Сынгаевского, Николая. Он был высокий, красивый, мечтал всю жизнь о балете. Не женат. Наверно, студентом был, только не медиком; потом его мобилизовали, ходил на позиции — вот тогда, когда юнкера ходили и к петлюровцам попали в ловушку… И Михаил ходил. К нему приходили разные люди, совещались и решили, что надо отстоять город. И он ушел. Мы с Варей вдвоем были, ждали их. Потом Михаил вернулся, сказал, что все было не готово и все кончено — петлюровцы уже вошли в город. А ребята — Коля и Ваня — остались в гимназии. Мы все ждали их… Варин муж, Карум, уходил с немцами. Генералы и немцы — они должны были отбить петлюровцев. А они все побросали и ушли. Но в Германию Карум не уехал, он быстро появился. Михаила Карум терпеть не мог. А Варя — она была очень веселая, Варя!

…Его мобилизовали сначала синежупанники. Я куда-то уходила, пришла — лежит записка: «Приходи туда-то, принеси то-то, меня взяли». (Он пошел отметиться, его тут же и взяли.) Прихожу — он сидит на лошади. «Мы уходим за мост — приходи туда завтра!» Пришла, принесла ему что-то. Потом дома слышу — синежупанники отходят. В час ночи — звонок. Мы с Варей побежали, открываем: стоит весь бледный… Он прибежал совершенно невменяемый, весь дрожал. Рассказывал: его уводили со всеми из города, прошли мост, там дальше столбы или колонны… Он отстал, кинулся за столб — и его не заметили… После этого заболел, не мог вставать. Приходил часто доктор, Иван Павлович Воскресенский. Была температура высокая. Наверно, это было что-то нервное. Но его не ранили, это точно.

Когда потом, уже осенью 1919 г., пришла повестка от белых, — он нигде не служил, занимался практикой. Он пошел отмечаться, и его мобилизовали. Дали френч, шинель и отправили во Владикавказ. Я его провожала. В Киеве я жила без него недолго, меньше месяца… Получила от него телеграмму — из Владикавказа, и поехала. Предупредили: если в Екатеринославе махновцы — поезд разгромят. Боялась, конечно… Добралась все-таки. Булгаков тогда жил в комнате у каких-то армян, потом в школе пустой… Он был врачом в госпитале — общим. И очень скоро Михаила отправили в Грозный — одного, без госпиталя. Я поехала с ним. Раза два-три ездила с ним в перевязочный отряд — под Грозный. Добирались до отряда на тачанке, через высокую кукурузу. Кучер, я и Михаил с винтовкой на коленях — давали с собой, винтовка все время должна была быть наготове. Там была женщина-врач, заведующая этим перевязочным отрядом, она потом сказала — «никаких жен!». Он стал ездить один. Уезжал утром, на ночь приезжал домой. Однажды попал в окружение, но вырвался как-то и все равно пришел ночевать… Потом жили в Беслане — не доезжая Владикавказа. Все время жили в поезде — в теплушке или купе. Тоже его туда направили… Знакомых там не было. Там ничего не было, кроме арбузов. Мы целыми днями ели арбузы… Потом вернулись во Владикавказ — в тот же госпиталь, откуда его посылали…»

Через несколько лет, в автобиографии 1924 г., Булгаков напишет: «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали». Можно думать, что город этот Грозный, в который ездил Булгаков уже из Владикавказа и где 13(26) ноября 1919 г. появилась в газете «Грозный» его первая публикация фельетон (в старом значении слова) «Грядущие перспективы».

«В это время он уже писал — рассказы, кажется… Потом госпиталь расформировали, заплатили жалованье — «ленточками». Такие деньги были — кремовое поле, голубая лента. Эти деньги никто не брал, только в одной лавке — и я на них скупала балыки… Было ясно, что белые скоро уйдут, но они еще не собирались. Генеральша позвала нас к себе жить — в свободную комнату; там было удобно. В это время Михаил послал меня в Пятигорск — по какому-то делу. Поезда не ходили, я вернулась. Но он во что бы то ни стало хотел добраться туда. Как раз на другой день пошел поезд. Зимой 1920 г. он съездил в Пятигорск — на сутки. Вернулся: «Кажется, я заболел». Снял рубашку, вижу: насекомое. На другой день — головная боль, температура сорок. Приходил очень хороший местный врач, потом главный врач госпиталя. Он сказал: «Если будем отступать — ему нельзя ехать». Однажды утром я вышла — и вижу, что город пуст. Главврач тоже уехал. А местный остался. Я бегала к нему ночью, когда Михаил совсем умирал, закатывал глаза. В это время — между белыми и советской властью — в городе были грабежи, ночью ходить было страшно… Во время болезни у него были дикие боли, беспамятство… Когда выздоровел, немного окреп — пошел в подотдел[57]. Там был уже Юрий Слезкин заведовал подотделом. — М. Ч.). Организовался русский театр. Слезкин предложил Булгакову делать вступительное слово перед спектаклями. А я служила там статисткой. В это время дом генеральши забрали под детский сад, сама она уехала, нам дали неплохую комнату около театра — Слепцовская, 9… Да, письменного стола там действительно не было — не покупать же было! Театр денег не платил — только выдавали постное масло и огурцы… Подотдел ему тоже не платил… Только за пьесы платили… Когда «Братья Турбины» (Т. Н. произносит «Турбины». — М. Ч.) поставили — на банкет все деньги ушли… Жили на мою золотую цепь — отрубали по куску и продавали…

Летом 1921 года театр закрылся, артисты разъехались, подотдел искусств расформировался — Слезкин, который им руководил, уехал в Москву. И делать было нечего. Михаил поехал в Тифлис — разведать почву. Потом приехала я. Ничего не выходило… Мы продали обручальные кольца — сначала он свое, потом я. Кольца были необычные, очень хорошие, он заказывал их в свое время в Киеве у Маршака — это была лучшая ювелирная лавка. Они были не дутые, а прямые, и на внутренней стороне моего кольца было выгравировано: «Михаил Булгаков» — и дата — видимо, свадьбы, а на его: «Татьяна Булгакова». Потом, в Москве, он купил мне кольцо золотое — золотой ободок вокруг круглого хризопраза зеленого… Когда приехали в Батум, я осталась сидеть на вокзале, а он пошел искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий — я впервые их видела — и поставила в комнату. Легли спать — и я проснулась от безумной головной боли… Мы жили там месяца два, он пытался писать для газет, но у него ничего не брали. О судьбе своих младших братьев он тогда еще ничего не знал. Помню, как он сидел, писал… По-моему, «Записки на манжетах» он стал писать именно в Батуме. Когда он обычно работал? В земстве писал ночами… в Киеве писал вечерами, после приема. Во Владикавказе после возвратного тифа сказал: «С медициной покончено». Там ему удавалось писать днем, а в Москве уже стал все время писать ночами. Очень много теплоходов шло в Константинополь. «Знаешь, может, мне удастся уехать…» Вел с кем-то переговоры, хотел, чтобы его спрятали в трюме, что ли…

…Потом Михаил сказал, чтоб я ехала в Москву и ждала от него известий. «Где бы я ни оказался, я тебя вызову, как всегда вызывал». Но я была уверена, что мы расстаемся навсегда, плакала. Я ехала в Москву по командировке театра — как актриса за своим гардеробом. Но по железной дороге было уехать нельзя, только морем. Мы продали кожаный баул, мне отец купил его в Берлине, на эти деньги я поехала. Михаил посадил меня на пароход, который шел в Одессу. Была остановка в Феодосии, я пошла искать по адресу сестру Михаила, но ее там уже не было. В Одессе около вокзала была гостиница, бывший монастырь. Я продала свои платья на базаре, никак не могла сесть на поезд, день за днем. Потом один молодой человек сказал: «Я вас посажу!» Поднял меня и просунул в окно. А вещи мои — круглая картонка и тючок с бельем — остались у него. Я приехала в Киев, пришла к матери Михаила. Там наши вещи тоже пропали, Варвара Михайловна сказала: «Ничего нет, я могу тебе дать только подушку»…

В начале сентября Т. Н. приехала в Москву; приятель и коллега Булгакова врач Н. Л. Гладыревский помог ей устроиться в общежитие медиков на Большой Пироговской — в одной комнате с уборщицей.

«Когда я приехала в Москву, я понимала, что с Мишей я больше не увижусь и что мне надо разыскать мать и сестру. Не знаю, что было бы со мной, если бы не Коля Гладыревский… Потом оказалось, что мама с сестрой в Великих Луках».

Сестра Булгакова Н. А. Земская (1893–1971) сохранила письма Т. Н. того времени. 11 сентября Т. Н. писала ей в Киев: «С каждым днем настроение у меня падает и я с ужасом думаю о дальнейшем» (т. е. о предстоящей зиме. — М. Ч.). 18 сентября: «Я все еще живу в общежитии у Коли… Я послала Мише телеграмму, что хочу возвращаться, не знаю, что он ответит. Костя (двоюродный брат писателя К. П. Булгаков. — М. Ч.) меня все время пилит, чтобы я уезжала».

Т. Н. не знала, что Булгаков покинул Батум и 17 сентября добрался до Киева. Через несколько дней он был в Москве.

Рассказ Т. Н. о первых годах московской жизни Булгакова в доме на Б. Садовой, где жену его называли «быстрая дамочка» («Я всегда бежала на каблучках — то на Смоленский рынок что-нибудь выменивать, то еще куда-то»), где в 1924 г. «никто не верил в домоуправлении, что мы развелись — не было скандалов!» — тема особая. Елена Сергеевна Булгакова, которой суждено было стать вдовой писателя, рассказывала, что Булгаков «никогда не сказал о Тасе ни одного дурного слова». В 1940 году мучительно умиравший Булгаков послал свою младшую сестру Лелю за Татьяной Николаевной — он хотел попросить у нее перед смертью прощения. Но Татьяны Николаевны уже не было в Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.