4. Новый Орлеан, Европа, первые два романа

4. Новый Орлеан, Европа, первые два романа

В первых числах января 1925 года Уильям Фолкнер вместе с Филом Стоуном приехал в Новый Орлеан. Фолкнер собирался устроиться на какое-нибудь судно, отплывающее в Европу, а Фил Стоун решил проводить друга и заодно устроить себе небольшие каникулы.

Впоследствии Фолкнер вспоминал: "Я приехал в Новый Орлеан. Это не было стремление войти в какую-нибудь литературную группу, нет. Хотя такое тяготение было — я думаю, каждый молодой писатель испытывает желание быть среди людей, которые не будут смеяться над тем, что он говорит, как бы глупо это ни звучало для филистеров, но оказался я в Новом Орлеане, чтобы наняться на судно".

Город ему сразу понравился старинными улочками, где все пропитано очарованием былых времен, старыми уютными домами, увитыми зеленью, с выступающими над тротуарами балконами, понравился набережными, гаванью, неторопливой толпой на улицах, атмосферой чисто южной лени и артистизма.

Шервуд Андерсон, побывав в Новом Орлеане еще в 1922 году, влюбился в него и написал тогда, что он хочет приехать жить в Новый Орлеан, "потому что я полюбил нечто культурное в самой основе здешней жизни, потому что здесь, в этом городе, издается журнал "Дабль диллер". Он призывал писателей приехать в Новый Орлеан: "…Я уверен в своей формуле, что культура означает прежде всего наслаждение жизнью, свободное время и ощущение неторопливости… В районах цивилизации, где факт становится доминирующим, подчиняющим поэтическую жизнь, вы имеете то, что доминирует сегодня в жизни таких городов, как Питтсбург и Чикаго. Если бы факт становился второстепенным рядом с жаждой жизни, любви, жаждой понять жизнь, мы могли бы иметь в большем количестве городов Америки то очарование, которое можно сейчас найти в старых кварталах Нового Орлеана".

В этом высказывании Шервуда Андерсона следует обратить внимание на упоминание о журнале "Дабль диллер". Этот маленький провинциальный журнал в 20-е годы играл немалую роль в литературной жизни Соединенных Штатов, ибо в нем впервые были опубликованы произведения многих писателей и поэтов, ставших впоследствии широко известными не только в США, но и во всем мире.

Один из создателей этого журнала, Альберт Голдстайн, писал, что редакция "Дабль диллера" ставила своей задачей не только поощрять молодых писателей, но и убедить известного критика Г. Менкена, что он ошибался, утверждая, что у американского Юга нет своей культуры. Голдстайн заявлял, что журнал выполнил обе эти задачи, поскольку за шесть лет существования он не только мог представить внушительный список новых авторов, которых он ввел в литературу, но и добиться того, что тот же Менкен признал, что "Дабль диллер" вытащил американский Юг из культурного болота.

Действительно, среди авторов журнала были такие писатели, поэты и критики, как Шервуд Андерсон, Харт Крейи, Эрнест Хемингуэй, Джуна Варне, Роберт Пени Уоррен, Эзра Паунд, Малькольм Каули, Аллен Тейт, Эдмунд Уилсон. "Дабль диллер" ставил перед литературой американского Юга высокие задачи. В качестве примера можно привести редакционную статью Бэзила Томпсона, опубликованную в 1921 году и перепечатанную в юбилейном номере в 1924 году, незадолго до приезда Фолкнера в Новый Орлеан. Перечитывая спустя много лет эту статью, можно подумать, что Томпсон ждал именно появления Фолкнера. Он писал: "Мы уверены, что пришло время, когда из прокисшего болота литературы Юга выделится какой-то отважный, ясно видящий писатель… Это не самонадеянность верить, что уже сейчас среди нас притаился какой-нибудь Шервуд Андерсон Юга, несколько менее унылый Синклер Льюис. В Алабаме, в Миссисипи, в Луизиане есть сотни маленьких городков, которые поистине переполнены своими историями… Старая южная халтура — толпа, собравшаяся для суда Линча, маленькая Ева, полковник из Кентукки, прекрасная квартеронка — должна уйти, на ее месте должна появиться более точная, более зрелая и менее сентиментальная литература. Судя по всему, это произойдет в скором времени".

Вот в этот старый дом на Баронн-стрит, 204, где помещалась редакция "Дабль диллера", и постучался однажды скромный провинциал из Оксфорда Уильям Фолкнер. Впрочем, для сотрудников редакции он не был незнакомцем — в 1922 году они опубликовали его стихотворение «Портрет», а в январе 1925 года перед самым приездом Фолкнера в Новый Орлеан на страницах "Дабль диллера" появилась весьма благожелательная рецензия на сборник стихотворений Фолкнера "Мраморный фавн". Она принадлежала перу одного из редакторов "Дабль диллера", Джону Макклюру, чьи интересные литературные обзоры во многом определяли лицо журнала, а постоянный литературный раздел в воскресном выпуске новоорлеанской газеты «Таймс-Пикайюн», который вел Макклюр, стал заметным явлением литературной жизни всей Америки.

В своей рецензии на "Мраморного фавна" Макклюр писал, что он уверен, что "Фолкнер еще создаст прекрасные произведения: вскоре он уезжает в Европу".

А Фолкнер вместо Европы оказался в Новом Орлеане. Более того, Джон Макклюр на многие годы стал его близким и надежным другом. Вообще на этот раз Фолкнер, обычно отличавшийся сдержанностью в отношениях с людьми, удивительно легко и просто вошел в эту группу молодых поэтов, прозаиков, критиков и художников, собиравшихся вокруг "Дабль диллера" и живших большей частью в Старом квартале, где обосновалась литературная и художническая богема Нового Орлеана.

Фолкнер поселился в доме номер 624 по Орлеанской аллее, живописной улице, проходящей позади собора Святого Людовика. В том же доме на верхнем этаже жил художник Уильям Спратлинг, преподававший в местном университете архитектуру, с которым Фолкнер подружился. Одним из его друзей стал также Рорк Брадфорд, тогдашний издатель газеты «Таймс-Пикайюн». Они часто подолгу гуляли по набережным и тихим улочкам Нового Орлеана, сиживали в кафе. Их самым излюбленным местом был столик в углу кабаре на Франклин-стрит, у самого канала, где великолепно играл на кларнете негр Джорджия Бой. Раз или два в педелю вся компания собиралась пообедать в каком-нибудь недорогом ресторанчике.

Новые друзья немедленно втянули Фолкнера в свои литературные дела. Уже в январско-февральском номере "Дабль диллера" появилась его статья "О критике", стихотворение "Умирающий гладиатор" и 11 коротких зарисовок, названных им «Новоорлеанцы». Всего за шесть месяцев Фолкнер опубликовал в «Таймс-Пикайюн» 16 подписанных им рассказов и зарисовок, не считая нескольких публикаций в "Дабль диллере". Оплачивались эти материалы по ставкам от 15 до 25 долларов.

Конечно, эти очерки или зарисовки, как бы их ни называть, никакого самостоятельного значения не представляют. Они интересны только в той степени, в какой в них можно высмотреть какие-то темы, волновавшие тогда молодого Фолкнера, какие-то намеки, которые потом получат развитие в его будущих романах.

Характерно прежде всего следующее: для своего первого очерка в «Таймс-Пикайюн» Фолкнер избрал название "Отражения Шартр-стрит", а потом сделал его подзаголовком для большинства своих зарисовок в этой газете. Это был ход иронический. Дело в том, что газета «Таймс-Пикайюн» имела постоянную колонку "Отражения Вашингтона", в которой давался материал о государственных деятелях США, о людях, широко известных всей стране. Пародируя заголовок той колонки, Фолкнер назвал свои зарисовки по имени главной улицы Французского квартала — Шартр-стрит — и сделал своими героями людей совершенно иной категории — людей отверженных или уж, во всяком случае, не респектабельных, — калеку-попрошайку, маклера на бегах, анархиста-динамитчика, владельца маленького ресторана, жокея, бутлегера, старого сапожника, молодого хулигана. Все эти герои Фолкнера враждебны американской жизни. И конечно, характерно, что молодой Фолкнер писал именно о них. Пожалуй, отличительной чертой героев этих зарисовок является их потребность, их жажда в признании, в любви, в человеческом общении, в том, чтобы ощутить свое человеческое достоинство. Эта тема одиночества и обездоленности и стала главной темой зарисовок Фолкнера.

Примечательно, что один из материалов, опубликованных в «Таймс-Пикайюн», который в отличие от других предстает уже законченным рассказом, — «Закат» — повествует о трагической судьбе негра, который собрал деньги, чтобы уехать на родину, в Африку. Он нанимается на судно, курсирующее по Миссисипи, в полной уверенности, что оно доставит его в Африку. Капитан поддерживает в нем эту уверенность. Однако его высаживают на другом берегу Миссисипи, и он, будучи убежден, что он в Африке, начинает отстреливаться от людей, которых принимает за диких зверей джунглей, и погибает.

Уже в конце жизни Фолкнера, когда он выступал перед студентами и преподавателями университета Виргинии, его спросили: "Говорят, вы не слишком интересуетесь тем, что называют "литературными классификациями". Как вас только не называли: натуралистом, традиционалистом, символистом и т. д. Интересно, как вы сами считаете, к какой школе вы принадлежите?" На это Фолкнер ответил: "Я сказал бы так — и я надеюсь, это правда: единственная школа, к которой я принадлежу, к которой я хочу принадлежать, — это школа гуманистов".

Именно эту веру Фолкнер исповедовал всю свою жизнь. Истоки гуманизма проглядываются уже в ранних зарисовках новоорлеанского периода. Здесь можно обнаружить и немало штрихов, черточек, которые потом вырастут в яркие, мощно вылепленные образы, в целые сюжетные линии будущих романов.

Одним из важнейших событий в жизни Фолкнера в этот новоорлеанский период явилось его знакомство с Шервудом Андерсоном. Еще в Оксфорде Фолкнер восхищался произведениями Андерсона, которые давал ему читать Стоуи. В статье, написанной в 1925 году, Фолкнер называет рассказ Андерсона "Я дурак" "лучшим рассказом в Америке". Более всего его поразил глубоко национальный характер всего творчества Шервуда Андерсона. Он писал о том, что Андерсон "американец, и более того, — он со Среднего Запада, от этой земли, он типичный человек из Огайо". Шервуд Андерсон к тому времени был на вершине своей славы — он уже опубликовал такие нашумевшие книги, как "Уайнсбург, Огайо", "Триумф яйца", "Лошади и люди".

И вот Фолкнер узнал, что Шервуд Андерсон живет здесь, в Новом Орлеане. И более того, что Андерсон женат на Элизабет Пралл, на той самой Элизабет Пралл, с которой когда-то познакомил Фолкнера в Нью-Йорке Старк Янг.

"Я отправился нанести ей визит, — вспоминал впоследствии Фолкнер, — не собираясь беспокоить мистера Андерсона, не имея от него приглашения. Я не думал, что встречу его, полагал, что он, наверное, у себя в кабинете работает, но так случилось, что он в этот момент был в комнате, мы разговорились и с самого начала понравились друг другу. Так что это чистый случай привел меня к мисс Пралл, которая была добра ко мне, когда я работал в книжном магазине".

Шервуд Андерсон в своих мемуарах тоже оставил запись об этой встрече: "Впервые я увидел Билли Фолкнера, когда он зашел в мою квартиру в Новом Орлеане. Вы помните рассказ о встрече Авраама Линкольна с уполномоченными Юга на пароходе на реке Потомак в 1864 году. Уполномоченные Юга прибыли, чтобы обсудить некоторые вопросы заключения мира, среди них был вице-президент Конфедерации Александр Стефенс. Это был очень маленький человек в огромном пальто.

— Ты когда-нибудь видел столько шелухи на таком маленьком початке? — сказал Линкольн одному своему другу.

Я вспомнил об этой истории, когда впервые увидел Фолкнера. На нем тоже было огромное пальто, время было зимнее, и пальто так странно топорщилось, что поначалу я подумал, что у него как-то странно деформировано тело. Он сказал мне, что собирается пробыть некоторое время в Новом Орлеане, и спросил, не может ли он, пока будет искать себе жилье, оставить кое-что из своих вещей. Его «вещи» оказались шестью или восемью бутылями с самогоном, по полгаллона каждая, которые он привез с собой из дома и которые были рассованы по карманам его большого пальто".

В отношении одной детали здесь память явно изменила Андерсону. Фолкнер не мог просить его оставить какие-то свои вещи, "пока он будет искать себе жилье", потому что Фолкнер пришел к Андерсону не в первый день своего приезда в Новый Орлеан.

Вспоминая о знакомстве с Шервудом Андерсоном, Фолкнер как-то сказал: "Я встретился с ним совершенно случайно. Я тогда не думал серьезно о литературе, работал на бутлегера — это было во времена "сухого закона" в Америке — самогонный спирт надо было доставлять из Вест-Индии, и он превращался в виски, в джин и вообще во все, что угодно. Я работал на лодке, которая должна была выходить в Мексиканский залив и привозить спирт, который превращали в виски, разлитое по бутылкам. В то дни я не очень нуждался в деньгах, мне платили по сто долларов за каждую поездку, а это были тогда большие деньги, поэтому я бездельничал, пока у меня не кончались деньги, и мог писать".

Фолкнер с Шервудом Андерсоном проводили вместе довольно много времени, часами гуляли по Французскому кварталу, отправлялись в длительные прогулки вдоль Миссисипи, сидели в разных кафе, в Джексоновском парке.

Излюбленным их занятием было придумывание всевозможных историй о фантастических существах, обитающих в болотах Луизианы. Отвечая студентам университета Виргинии на вопрос об историях, которые Фолкнер упомянул в статье о Шервуде Андерсоне, он рассказывал. "Это сын генерала Джексона после битвы при Шалметте решил обосноваться в Луизиане, устроить там ранчо и разводить овец. Он купил участок земли у агента по продаже недвижимого имущества из Нового Орлеана, но когда он приехал осматривать участок, то оказалось, что это сплошь болота, среди которых было несколько островков и корней деревьев, где могли ютиться овцы. Но он все равно пригнал туда своих овец, и овцы сами постепенно приспособились, они научились плавать, и он мог скликать их на помост и кормить там. Шерсть у них сошла, появилась чешуя, ноги атрофировались, выросли плавники, и они, по существу, превратились в рыб. А один из баранов, прямой потомок старого джентльмена, превратился в акулу и ушел из этих мест. Девушки, купающиеся на побережье, боялись этой акулы, все знали, что это джексоновский парень, потому что он всегда охотился за женщинами. Вот так создавалась эта история, мы провели так все лето, смеялись и сочиняли. Для таких выдумок нет предела". В другом случае Фолкнер вспоминал: "Эта история стала такой громоздкой и (как нам казалось) такой смешной, что мы решили перенести ее на бумагу в виде писем, которые писали друг другу члены зоологической экспедиции".

Интересно, что даже в этом шутливом предприятии Андерсон оказался очень взыскательным по отношению к своему молодому другу. Когда Фолкнер передал ему свое первое письмо в ответ на письмо Андерсона, тот просмотрел его и ворчливо спросил Фолкнера:

— Вас это удовлетворяет?

Фолкнер даже не сразу сообразил, в чем дело, и переспросил его:

— Что, сэр?

— Вы удовлетворены этим? — вновь спросил Андерсон.

— А почему нет? — отозвался Фолкнер. — Все, что я упустил здесь, я включу в следующее.

"И тогда, — вспоминал Фолкнер, — я понял, что это его более чем раздражило — он стал резким, суровым, почти сердитым. Он сказал:

— Или выбросьте это письмо и мы вообще покончим с этим, или заберите его обратно и напишите заново.

Я забрал письмо. Я работал над ним три дня, прежде чем передал ему. Он вновь прочитал его, медленно, как это делал всегда, и сказал:

— Теперь вы удовлетворены?

— Нет, сэр, — ответил я. — Но это лучшее из того, что я могу написать.

— Тогда мы его примем, — сказал он, пряча письмо в карман, его голос опять стал теплым, наполненным смехом, готовым верить, готовым опять огорчаться".

Шервуд Андерсон сделал Фолкнеру немало добра. И быть может, самым ценным оказались советы, которые он давал начинающему писателю, понимая его потенциальные возможности и представляя себе все опасности, поджидающие его на нелегком творческом пути. Он, в частности, говорил Фолкнеру: "У вас слишком большой талант. Вы можете использовать его слишком легко, слишком разными путями. Если вы не будете осторожны, то вы никогда ничего не напишете". Андерсон объяснял Фолкнеру, что "писатель прежде всего должен быть тем, кто он есть, кем он рожден. Неважно, где это произошло, просто вы помните это место и не стыдитесь его. Потому что любое место, откуда вы начинаете, ничуть не хуже любого другого. Вы, Фолкнер, деревенский парень, все, что" вы знаете, это тот маленький кусочек земли в Миссисипи, где вы начали. Впрочем, этого тоже достаточно. Это тоже Америка; вырвите этот кусочек, каким бы маленьким и малоизвестным он ни был, и все разрушится, как если вы вынете кирпич из стены… Все, что нужно Америке, это чтобы посмотрели на нее, послушали и поняли ее, если вы можете".

Совет был добрый. Правда, Фолкнер не сразу его воспринял, но, как будет видно дальше, совет запал ему в душу и через какое-то время помог Фолкнеру найти свой путь, обрести свой неповторимый голос.

А пока что, в те прекрасные дни, когда они так часто встречались и разговаривали в Новом Орлеане, общение с Андерсоном подтолкнуло Фолкнера, по его собственному признанию, сесть писать роман.

Вспоминая, как они с Андерсоном засиживались за бутылкой до глубокой ночи, Фолкнер добавлял: "А по утрам он уединялся и работал… И я тогда подумал, что если у писателя такая жизнь, то эта жизнь мне подходит. Я начал писать роман и обнаружил, что это увлекательное занятие".

Он действительно увлекся не на шутку. Фил Стоун, привыкший регулярно получать от него письма, был встревожен необычным молчанием Фолкнера и дал ему телеграмму: "В чем дело? Ты завел любовницу?" Фолкнер ответил телеграммой: "Да. Она длиной в 30 тысяч слов".

Шервуд Андерсон впоследствии вспоминал: "Я привык слышать стрекотанье его пишущей машинки, когда бы я ни проходил мимо дома, где он жил. Я слышал его по утрам, днем и зачастую поздно ночью". Художник Билл Спратлинг, живший в том же доме выше этажом, подтверждал воспоминания Андерсона: "Как бы рано я ни вставал, скажем в семь утра, Билл уже сидел на маленьком балкончике, выходившем в сад, и печатал на своей портативной машинке, рядом с ним стоял неизменный стакан с виски, разбавленным водой".

Это он писал свой первый роман, названный условно "Сигнал бедствия", который впоследствии получил название "Солдатская награда".

Летчик возвращается домой с войны. Возвращается тяжело раненный, изуродованный, с чудовищным шрамом на лице, слепнущий, беспомощный, утративший память о прошлом. Отец и невеста в маленьком городке Чарльстау-не в штате Джорджия не ждут его — уже давно из Франции пришло известие, что он сбит немецким истребителем, а его тем временем подлатывали в госпиталях, пока наконец не решились отправить этот живой труп домой.

Ситуация, конечно, драматическая, но к 1925 году, когда молодой Уильям Фолкнер, уединившись в комнатке во Французском квартале Нового Орлеана, писал свой первый роман, уже не новая. С этой темой горького возвращения домой солдат, которых война лишила всех иллюзий, которые сталкиваются с равнодушием и цинизмом тех, кто удачливо отсиделся дома, во многих странах вошла в литературу сильная группа молодых писателей, испытавших на собственной шкуре, что такое воина, и проклявших ее. И тем не менее Фолкнер все же избрал для своего первого романа именно эту ситуацию.

Что подтолкнуло его именно к этой теме? Быть может, то ощущение ущербности, которое он испытал, когда война завершилась раньше, чем он окончил летную школу в Канаде.

Вероятно, было и это. Во всяком случае, в романе "Солдатская награда" он отдал дань теме юношеской жажды подвига. Отдал дань и вместе с тем, если можно так сказать, расквитался с самим собой, выставив в ироническом плане, даже высмеяв свои душевные переживания того времени, когда он, военный курсант, не успевший попасть на фронт, возвращался в Оксфорд, мучаясь от сознания, что он возвращается не в ореоле славы, без боевых наград и тяжелых ранений.

В самом начале романа Фолкнер сталкивает тяжело раненного, умирающего лейтенанта королевских воздушных сил Великобритании Дональда Мэгона с недоучившимся военным курсантом Джулианом Лоу. И Фолкнер не без сарказма описывает глупую детскую зависть несостоявшегося героя к умирающему герою. "Быть бы таким, как он, — простонал Лоу, — только бы стать как он. Пусть забирает мое здоровое тело. Пусть берет его себе! А мне бы крылья на груди, мне бы эти крылья; ради такого шрама я бы завтра пошел на смерть". А через несколько страниц следует еще один уничтожающий пассаж: "Но разве смерть не была для курсанта Лоу чем-то настоящим, величественным, печальным? Он видел открытую могилу и себя в полной форме, в ремнях, с крыльями летчика на груди, с нашивкой за ранения… Чего еще требовать от судьбы?"

Военный курсант Джулиан Лоу вскоре выбывает из дальнейшего развития романа, но его письма к Маргарет Пауэре, которая встретилась им в поезде и стала одной из главных героинь романа и которой Джулиан Лоу с юношеской поспешностью сделал предложение, завершают разоблачение этих грез: Лоу в письмах, проходящих потом пунктиром через весь роман, продолжает клясться в любви и, искренне уверяя, что мечтает на ней жениться, между прочим, с наивностью юности сообщает Маргарет о своих увлечениях молодыми девицами, сверстницами, с которыми он танцует на вечеринках.

Но эта ирония, эта, казалось бы, беспощадная расправа с мечтами юности оказывается только одной стороной медали. Не так просто было Фолкнеру расстаться с самим собой, со своими иллюзиями. Ему, быть может, не вполне осознанно хотелось отождествить в чем-то себя и с героем войны Дональдом Мэгоном. И он придает Дональду, такому, каким он был до войны, некоторые черты, напоминающие нам детство самого Фолкнера. Девушка Эмми, которая училась вместе с Дональдом в школе и любила его, а теперь служанка в доме отца Дональда, священника епископальной церкви, вспоминает о своем возлюбленном: "Иногда мы вместе возвращались домой. На нем ни пиджака, ни шапки, а лицо такое… такое, что ему бы жить в лесу. Понимаете, будто ему и в школе не место, и одеваться по-настоящему не надо. И никто не знал, когда он появится. В школу приходил как ему вздумается, а люди его и по ночам видели далеко в поле, в лесу. Иногда переночует у кого-то в деревне. Бывало, негры его найдут: спит в овражке, в песке".

Но, конечно, не только стремление расправиться со своими юношескими военными иллюзиями послужило для Фолкнера поводом избрать для своего первого романа уже в достаточной мере известную ситуацию с возвращением ветерана войны домой. Роман "Солдатская награда", по существу, написан совсем не об этом, и Дональд Мэгон только по видимости его главный герой. На самом деле умирающий лейтенант Мэгон только стержень, вокруг которого развертывается действие романа, или, что, может быть, еще вернее, камень, брошенный в стоячую воду, от которого расходятся все дальше и дальше концентрические круги, постепенно захватывающие все новых людей. Ведь лейтенант Мэгон фигура в романе бездействующая, он выключен из жизни полной потерей памяти о прошлом, своей слепотой, своим медленным умиранием. Он не совершает на протяжении романа ни одного действия, если не считать факта его смерти. Он не субъект действия, а объект, вокруг него суетятся люди, спорят о нем, интригуют, направляют его действия, а он пассивен. Его объединяет с другими героями романа лишь не осознанное им самим стремление постичь нечто для него почти непостижимое. В этом смысле приезжий врач ставит абсолютно точный диагноз, говоря: "Фактически он уже мертвый человек. Более того, ему следовало бы умереть еще месяца три назад, если бы не то, что он словно чего-то ждет, чего-то, что он начал и не успел докончить, какой-то отголосок прошлого, о котором он не помнит сознательно. Это единственное, что его еще удерживает в жизни".

И надо сказать, что Дональд Мэгон оказывается единственным из всех героев, которому дано уловить это неуловимое. В минуту смерти он вспоминает то, что никак не мог вспомнить прежде, в сознании оживают фактически последние минуты его жизни, настоящей жизни, ибо потом он уже не жил, просто его тело еще продолжало физически существовать. "Вдруг он почувствовал, что выходит из темного мира, где он жил неизвестно сколько времени, и возвращается в давно прошедший день, в день, уже пережитый теми, кто в нем жил, и плакал, и умирал, так что теперь этот день, воскреснув в его памяти, принадлежал только ему одному: единственный трофей, вырванный им из Времени и Пространства". Дональд Мэгон вспоминает и доживает свой последний вылет, когда он был подбит. "Под ним, вправо, очень далеко, то, что было когда-то Ипром, казалось свежей трещиной на подживающей, но все еще воспаленной язве; под ним лоснились другие язвы, алея на полутрупе, которому не дают умереть… Он пролетел над ними, одинокий и чужой, как чайка". Он вспоминает этот последний свой воздушный бой во всех мельчайших деталях: "Пять дымных тяжей прошли между нижней и верхней плоскостью, каждый раз приближаясь к его телу, потом он почувствовал два четких удара у основания черепа, и зрение пропало сразу, словно кто-то нажал кнопку. Под его натренированной рукой самолет четко взмыл вверх; он ощупью нашел гашетку Виккерса и стал стрелять в бездумное утро, озаренное предвестием мартовского тепла…

Лицо его отца висело над ним в сумерках головой убитого Цезаря.

Он снова обрел зрение, увидел надвигающуюся пустоту, такую глубокую, какой не бывало до сих пор, и вечер, словно корабль с парусами цвета вечерней зари, выплыл в мир, спокойно уходя в безбрежное море.

— Вот так все и случилось, — сказал он, уставившись на отца".

Так умер лейтенант Мэгон, но, пока он еще физически существовал, в орбиту его жизни вовлекались все новые и новые люди, начиная от тех, кто непосредственно его окружал и кончая всем городом Чарльстауном.

Первым на лейтенанта Мэгона наталкивается в поезде возвращающийся с войны рядовой Джо Гиллиген, пьянствующий и развлекающийся всю дорогу. Это уже немолодой человек — ему 33 года (кстати сказать, возраст, который Фолкнер часто давал своим героям мужчинам), достаточно циничный, утративший веру во что-либо святое. Это он в купе поезда поднимает многозначительный тост: "Выпьем за мир. Трудно будет только первые сто лет". В Гиллигене живет глубокая убежденность в лицемерии тех, кто оставался дома, горечь по отношению к женщинам, которых оставили здесь солдаты. О письме невесты лейтенанта Мэгона он говорит с откровенным цинизмом: "Вся эта дурацкая чушь про рыцарей воздуха, про романтику боя, — нет, про это даже слезливые толстухи думать забывают, когда шумиха кончается и все эти мундиры и раненые не только выходят из моды, но просто надоедают". Он убеждает курсанта Лоу, что невеста Мэгона обязательно изменит ему: "Ты женщин не знаешь. Пройдет первое время, и появится какой-нибудь тип, что сидел дома и делал деньги, или парень из тех, кто носил начищенные башмаки, а сам и не показывался там, где его могло бы пришибить".

Гиллиген олицетворяет собой отчужденность возвращающихся ветеранов войпы от общества, которое, казалось бы, они защищали, утрату ими жизненных корней. Фолкнер подчеркивает эту отчужденность тем, что Гиллиген лишен в романе всякой. биографии, можно подумать, что до войны у него и не было никакого прошлого. Единственный намек на прошлое проскальзывает в самом начале романа, когда Джо Гиллиген уговаривает курсанта Лоу выпить самогонное виски: "У меня от него тоска по дому берет: здорово пахнет гаражом". Характерно и то, что Гиллигеи едет неизвестно откуда и куда. Похоже даже, что у него вообще нет никакой конечной цели путешествия, нет дома, нет семьи. Он как перекати-поле, несомое затихающим ветром войны.

Казалось бы, амплуа Джо Гиллигена в романе определено точно: бродяга, циник, пьяница. Но вот Джо Гиллиген встречает в поезде лейтенанта Дональда Мэгона, и читатель начинает понимать, что внешняя оболочка совсем не главное в Гиллигене, что за всем этим скрывается доброе сердце, готовое прийти на помощь человеку, нуждающемуся в этой помощи. Видя положение Мэгона, его беспомощность, Гиллиген даже не раздумывает, ему не надо принимать решений, все естественно и само собой разумеется — он берет на себя ответственность за этого больного, умирающего человека, он доставит Мэгона домой.

Следующим человеком, вовлекаемым в орбиту умирающего Дональда Мэгона, оказывается молодая красивая женщина Маргарет Пауэре. О ней тоже почти ничего не известно. В одной-единственной реплике она упоминает, что родом из Алабамы. Когда Гиллиген говорит ей: "Слушайте, а почему бы вам не поехать с нами?" — она спокойно отвечает: "А я и собираюсь ехать, Джо. По-моему, я с самого начала так и решила".

Постепенно, шаг за шагом, раскрывает Фолкнер причины, побудившие Маргарет взять на себя такое бремя, объясняет психологическое состояние этой женщины. Фолкнер дал ей в отличие от Гиллигена биографию скупую, но точную. "Видите ли, — рассказывает она Джо, — я жила в маленьком городишке, и мне надоело все утро возиться по дому, а потом наряжаться, идти гулять в город, баловаться по вечерам с мальчишками, и когда началась война, я уговорила друзей моей матери устроить меня на работу в Нью-Йорке. Так я попала в Красный Крест — ну, знаете, помогать в клубах, танцевать с этими бедными деревенскими парнями, когда они приезжают в отпуск, растерянные, как бараны, ищут, где бы повеселиться". Там она встретила Дика Пауэрса, и они как будто понравились друг другу. Из офицерского лагеря, где он проходил обучение, он писал ей, она отвечала. "Я уже привыкла о нем думать, а когда он приехал, такой складный, подтянутый, мне показалось, что лучше никого нет. Помните, как было тогда — все возбуждены, все в истерике, сплошной цирк… Понимаете, мы оба как будто понимали, что мы друг друга пе полюбили навеки, но мы были очень молоды. Почему же не взять от жизни все, что можно?"

Маргарет вышла замуж за Дика Пауэрса, а через три дня он отплыл во Францию. И тут судьба сыграла с Маргарет бессмысленную, как она считала, глупейшую шутку. "Именно тогда, когда она спокойно решила, что они только воспользовались всеобщей истерикой, чтобы дать друг другу мимолетную радость, именно тогда, когда она спокойно решила, что лучше им разойтись, пока еще осталась незапятнанной память о тех трех днях, что они провели вместе, и написала ему об этом, — надо же ей было именно тут получить обычное, такое равнодушное сообщение, что он убит в бою… А он даже не получил ее письмо! Это казалось самой большой изменой: то, что он умер, веря в нее, хотя они оба уже наскучили друг другу".

Рассказывая Джо Гиллигену свою историю, Маргарет объясняет свое сегодняшнее поведение. "Понимаете, мне все кажется, что я с ним поступила нечестно. И теперь, наверно, я стараюсь как-то искупить свою вину".

Когда Маргарет Пауэре встретила в поезде лейтенанта Дональда Мэгона и рядового Джо Гиллигена, она ощущала себя эмоционально бесплодной, пустой, неспособной к любви. "Отчего это я ничего не чувствую, как другие, — спрашивает себя Маргарет, — от природы ли я такая холодная или уже все внутренние силы разменяла на медяки, растратила?"

Единственное, на что она еще способна, — это на жалость. Вот рядом с ней оказался Джо Гиллиген, надежный и верный мужчина, душевно близкий ей, влюбленный в нее, вновь и вновь уговаривающий ее выйти за него замуж. А она не может любить и не хочет обманывать близкого ей человека, друга. Она понимает, что в жизни ее ждет трагическое одиночество, но изменить что-либо Маргарет Пауэре не может. В романе ей остается только совершить один благородный, но опять-таки бессмысленный поступок.

Маргарет Пауэре и Джо Гиллиген привозят Дональда Мэгона в его родной город. В описании Чарльстауна читатель узнает знакомые черты, эскизно мелькнувшие в зарисовке «Холм», черты, которые потом станут неотъемлемой принадлежностью города Джефферсона в округе Йокнапатофа.

"Чарльстаун, как и бесчисленные другие городишки на Юге, был когда-то построен вокруг столба, к которому привязывали лошадей и мулов. Сейчас посреди площади стояло здание суда — простое, строгое строение из кирпича, с шестнадцатью прекрасными ионическими колоннами, запятнанными многими поколениями жевателей табака. Дом был окружен старыми вязами, и под ними, на исцарапанных, изрезанных деревянных скамьях и креслах, отцы города — создатели солидных законов и солидные граждане, не боявшиеся никого, кроме господа бога и засухи, в черных галстуках шнурочком или выцветших, вычищенных серых куртках, при бронзовых медалях, давно утративших всякое значение, — дремали или строгали палочки, не притворяясь, что их ждет работа, а более молодые их сограждане, еще не столь почтенные, чтобы откровенно дремать на людях, играли в карты, жевали табак и беседовали… И над всеми стояло задумчивое апрельское утро, таившее в себе полдневный жар".

Фолкнер не раз подчеркивает монотонность жизни городка, где ничто не меняется уже на протяжении десятилетий, протянувшихся после Гражданской войны. "Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес".

И вот в эту тягучую монотонность существования врывается возвращение Дональда Мэгона. Его давно считали погибшим. Его отец, священник епископальной церкви, смирился со своим горем, время от времени он перебирает вещи сына, пересланные ему с фронта. Несмотря на свой священнический сан, старик Мэгон не ищет утешения в своей религии, он выработал за свою долгую жизнь наивную и трогательную философию. Он скептик, примиренный с мирам. "Чем старше я становлюсь, — говорил он, — тем больше убеждаюсь, что мы мало чему научаемся, проходя жизненный путь, и совсем ничего не знаем такого, что могло бы нам как-то помочь или принести нам особую пользу". Единственное утешение старика — его сад. "Вот эта роза, — сказал он. — Она мне — и сын и дочь, супруга моего сердца и хлеб мой насущный: моя правая рука и левая. Сколько раз я стоял подле нее по ночам, весной, когда слишком рано были сняты покровы, и жег газеты, чтобы она не замерзла".

Невеста Дональда Мэгона Сесили Сондерс вообще не горевала о гибели своего жениха. Ей даже нравилось ее нынешнее положение — невесты погибшего героя войны. Оно давало ей возможность принимать иногда при поклонниках горестный вид несостоявшейся вдовы и соответствующие задумчивые позы, выгодно оттенявшие ее отличную фигуру.

В образ Сесили Сондерс Фолкнер вложил немало сарказма и отвращения к тому поколению бездумных, пустых, бесполых девиц и молодых людей, которое выросло в Америке после первой мировой войны. На всем протяжении романа, когда Сесили оказывается вовлеченной по собственному недомыслию в ряд драматических ситуаций, в ее пустой головке не рождается ни одной серьезной мысли. Она воспринимает жизнь как легкомысленную игру в секс, ей нравится флиртовать с молодыми людьми, любая мало-мальски серьезная жизненная ситуация пугает ее, выводит из равновесия. Она создана, как пишет Фолкнер, "не для материнства, даже не для любви: только для глаза, только для созерцания". Сама Сесили думает: "А как это бывает, когда ребенок?", ненавидя тот неизбежный миг, когда это случится, когда нарушится ее бесполая стройность, когда ее тело исковеркает боль".

Когда Сесили узнает о том, что ее жених жив и вернулся в город, то прежде всего она думает о себе, о том, как она будет выглядеть в этой новой ситуации. "Вот я опять невеста, — с удовлетворением подумала она, заранее предвкушая, какое лицо будет у Джорджа, когда она ему это сообщит". Джордж — молодой человек, с которым она играет в любовь. Все ее переживания мелки и ничтожны, как она сама.

Но когда Сесили видит Дональда с его страшным шрамом через лицо, она этого не может выдержать и падает в обморок. Такое ей не под силу. И возникает парадоксальная для Сесили ситуация — ей импонирует быть невестой тяжело раненного героя войны, это придает пикантность ее отношениям с Джорджем Фарром. Однако, когда отец требует, думая не столько о Дональде, сколько о своей благопристойной репутации, чтобы Сесили навещала своего жениха, дочь оказывает яростное сопротивление — она не в состоянии находиться в присутствии больного, искалеченного человека.

Есть в городе человек, чей душевный покой рушится с приездом Дональда Мэгона. Это служанка его отца Эмми, для которой Дональд был единственной, незабываемой любовью. Простая девушка из бедной семьи ближе всех к природе, к естественности чувств. В свое время она, не задумываясь о последствиях, не надеясь на замужество, отдалась молодому Дональду. И главное воспоминание ее жизни — как он позвал ее в лунную ночь из дома, хотя она знала, что он обручен с Сесили Сондерс. Они купались той ночью в озере. "Я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, — его голова. Смотрю, он опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, и он все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься: вот-вот взлетишь высоко над землей… И боязно мне и не боязно. Будто все на свете умерло, только мы остались…"

И вот этот единственный возлюбленный, которого она давно оплакала в своем сердце, вернулся. Вернулся и не узнает ее, как не узнает, впрочем, и всех остальных — он слеп, он не помнит своего прошлого. В отличие от Сесили Эмми не пугает шрам Дональда — она без всяких слов становится рядом с Джо Гиллигеном и Маргарет Пауэре, ухаживает за Дональдом, кормит его с ложки, в глубине души она уверена, что если бы он женился на ней, то она бы его выходила, вынянчила.

И наконец, пожалуй, самый необычный персонаж романа. Представляя его читателю, Фолкнер ограничивается следующими сведениями: "Джонс, Януариус Джонс, не знавший, да и не интересовавшийся, от кого он рожден, названный Джонсом — в алфавитном порядке, Януарием — по совпадению календарной даты и биологического факта… преподаватель латинского языка в небольшом колледже". Фолкнер даже не позаботился определить, откуда Джонс появился в Чарльстауне, потому что совершенно ясно, что он там чужой человек, которого никто не знает. Невольно создается впечатление, что Януариус Джонс перешагнул в роман "Солдатская награда" из юношеских стихов Фолкнера, из его первой стихотворной книги "Мраморный фавн", обретя в романе реальное бытие — внешность, характер, поступки, но и сохранив кое-что от мифологического фавна. Не случайно Фолкнер многократно на протяжении романа подчеркивает во внешности Джонса приметы мифологического похотливого получеловека-полукозла. Глаза у Джонса, пишет он, "были прозрачные и желтые, непристойные и древние в грехе, как у козла".

Джонс уверен, что жизнь должна состоять из "еды, сна и совокупления". Он в постоянном поиске ощущений, он цинично и откровенно добивается близости с женщинами — с Сесили, с Эмми, и только полное безразличие со стороны Маргарет Пауэре удерживает его от ухаживания за ней. Вообще безразличие обескураживает его, а отпор женщины возбуждает, превращает его жажду обладания этой женщиной в маниакальную идею. "Для Януариуса Джонса Эмми стала настоящим наваждением… Он подстраивал встречи с ней, но она его резко отталкивала; он поджидал ее на дороге, как разбойник, умолял, грозил, пытался применить грубую физическую силу, но был отвергнут еще грубее. Он дошел до такой одержимости, что согласись она вдруг — он полностью лишился бы своего главного импульса, простого импульса в жизни, он даже мог бы умереть. И все же он чувствовал: если он ее не заполучит — он может спятить с ума, превратиться в кретина".

Джонс в романе фигура комическая, иногда даже фарсовая, но при всем этом он приобретает символическое звучание как фигура, воплощающая поколение без корней, без целей, поколение вырождающееся, мечущееся в поисках ощущений и осуществления пустых желаний, чтобы избежать скуки. Это бессмысленное движение ради движения. Как пишет Фолкнер, Джонс, "сентиментально-религиозный служка в толстом спортивном облачении, создавал из неверного, нестойкого куска глины образ древней бессмертной страсти, лепил Пресвятую деву из папье-маше".

Дом старика Мэгона в эти недолгие месяцы стал своего рода притягательным центром для жителей Чарльстауна. Фолкнер с ненавистью и презрением пишет о заходивших в гости солидных дельцах, которые "интересовались войной только как побочной причиной падения и возвышения президента Вильсона, да и то лишь выраженной в долларах и центах, тогда как их жены болтали между собой о тряпках, через голову Мэгона, не глядя на его изуродованный, бездумный лоб… знакомые девушки, с которыми Дональд когда-то танцевал и флиртовал летними ночами, забегали взглянуть разок на его лицо и сразу убегали, подавив отвращение, и больше не приходили, если только случайно, при первом посещении, лицо его не было закрыто (тогда-то они непременно находили возможность еще раз взглянуть на него)".

Отец Сесили, возмущенный отказом дочери навещать Дональда, запрещает ей встречаться с Джорджем Фарром. Тогда Сесили из чувства протеста отдается Джорджу. Однако этот опыт отталкивает ее, он слишком приближает ее к действительности. Джордж Фарр уже не может быть ее товарищем в этой игре, и Сесили решительно игнорирует его, флиртуя с другими молодыми людьми.

Но обстоятельства загоняют Сесили в тупик — она обнаруживает, что Януариус Джонс знает о ее отношениях с Джорджем, она приходит в состояние паники, мечется, ожидая шантажа со стороны Джонса, она уже готова отдаться ему, потом в истерике бросается в дом Мэгонов и кричит, что она хочет немедленно выйти замуж за Дональда. Когда же ее родители предотвращают этот брак, Сесили убегает из дома с Джорджем Фарром и выходит за него замуж.

Казалось бы, хоть один из героев романа тем самым добился осуществления своих желаний — Джордж Фарр, влюбленный в Сесили, мучительно ревнующий ее, когда она флиртовала с другими, уговаривающий ее выйти за него замуж, как будто обрел свое счастье. Но и это оказывается иллюзией. И сцена их возвращения в город достаточно красноречива — Маргарет и Джо Гиллиген, оказавшиеся в эту минуту на вокзале, "увидели несчастное лицо Сесили, когда она, такая грациозная и хрупкая, со слезами растаяла в объятиях отца. А за ней стоял мистер Джордж Фарр, мрачный, как туча: его не желали замечать".

Среди всего этого круговорота страстей, страстишек, погони за недосягаемым, в спокойном отчаянии возвышается фигура отца Дональда, священника Мэгона. Он тешит себя надеждой, что Дональд поправится, что женитьба будет для него лучшим лекарством, а в мыслях у него трагическим рефреном проходит: "Это был Дональд, мой сын. Он мертв". И когда Маргарет после бегства Сесили видит его спокойное и безнадежное лицо, она принимает решение: "Я сама с ним обвенчаюсь. Все время собиралась это сделать. Разве вы ничего не подозревали?"

Жалость, пронзительная жалость, на которую она еще способна, толкает Маргарет на этот бессмысленный шаг — ведь она хорошо знает, что Дональд умирает.

Смерть Дональда Мэгона развязывает все узлы. Маргарет Пауэре, овдовевшая во второй раз, уезжает из Чарльстауна. Уезжает опять-таки неизвестно куда. Она вновь отказывается от любви Джо Гиллигена, который опять просит ее выйти за него замуж. "Надо жить мечтой, не достигая ее, — думает она, — иначе приходит пресыщение. Или тоска. Не знаю: что хуже? Вот доктор Мэгон. Его мечта погибла, воскресла и снова погибла. Наверное, многим это покажется странным. А Дональд, с его шрамом, с парализованной рукой, лежит спокойно в теплой земле, в тепле, в темноте, и шрам у него не болит, и рука ему не нужна. И никаких снов! А тем, с кем он спит рядом, все равно, какое у него лицо".

Джо Гиллиген, провожая Маргарет на вокзале, с тихим отчаянием говорит ей: "Вот я действительно не могу добиться той, кого хочу".

Так заканчивается этот роман, где все герои терпят поражение, где все желания и надежды остаются неосуществленными.

Если сравнивать "Солдатскую награду" со зрелыми романами Фолкнера, то в этом произведении сразу же бросаются в глаза его слабые стороны. Прежде всего это неслаженность сюжета, искусственность ряда сюжетных схем. Иногда это связано с важными для содержания романа моментами, как, например, с историей гибели мужа Маргарет, Дика Пауэрса, на фронте. Фолкнеру, видимо, было важно показать всю дикость гибели Дика Пауэрса, обнажить тем самым чудовищную бессмыслицу войны — лейтенанта Пауэрса в припадке истерики убивает солдат из его роты. Искусственность же заключается в том, что солдат этот был родом из Чарльстауна, куда совершенно случайно попадает вдова лейтенанта Пауэрса, Маргарет, и, более того, в Чарльстауие живет свидетель этой гибели сержант Мэдден. То, что Фолкнер решил прибегнуть к использованию столь случайных совпадений, говорит о его неопытности.

В "Солдатской награде" очевидны чужеродные литературные влияния — Хаусмана, Суинберна и других поэтов, которыми в юности увлекался Фолкнер.

Многое в романе привнесено самим Фолкнером из его поэтического образного мира. Из стихов же пришла в роман совершенно чуждая реалистической здоровой основе поэтическая «красивость», некоторая вычурность описаний.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.