1932—1934
1932—1934
Домингец понимал, что вопрос снят с повестки дня. Больше ничего не оставалось обсуждать с кем бы то ни было, даже с Селестой. Он пытался изгнать из памяти полученный нагоняй. Тем не менее, он старался утешиться, пусть даже утешение состояло всего–навсего в том, чтобы выдвинуть на повестку дня новый вопрос. Он заглянул к Паттерсону в кабинет — узнать, как идет кампания в его, Домингеца, славу. И с радостью услышал, что очередная статья о механизмах управления Домингеца вот–вот появится в «Нэшнл компэньон». Прочитал верстку и счел материал достаточно хвалебным.
— А кстати, Паттерсон, — сказал он, — что потом? Я ведь знаю, у вас всегда все продумано на два хода вперед.
— Мы чудненько подготовили общественное мнение, — ответил Паттерсон. — Мне кажется, теперь пора сделать книгу о вас и вашей работе. Есть у меня на примете подходящий автор. Реймонд. если не ошибаюсь. Не первый год подвизается в научно–популярной литературе. Год назад отхватил премию Эдисона. Найдется у вас время дать ему несколько интервью?
— Как вы это себе мыслите? — спросил Домингец.
— Работы окажется по горло, — сказал Паттерсоп. — Он остановится в гостинице «Фэйрвью» и ежедневно будет уединяться с вами хотя бы на час, это затянется недели на две. Только так он может изучить вашу подноготную и правдиво отобразить вас в книге.
— Незачем ему в гостиницу, — возразил Домингец. — Я уверен, что он меня не стеснит. Но действительно ли он подходящий человек? Хотелось бы все же предварительно подумать.
— Я–то в нем не сомневаюсь, —сказал Паттерсон, — а вы лучше посмотрите на него сначала, а потом уж решайте окончательно, Не стоит ведь начинать историю, а потом отменять.
— Есть другая идея, — сказал Домингец. — Я уже давно подумываю, не написать ли мне автобиографию. Факты мне известны получше, чем будут когда–либо известны любому другому, и уж наверняка я подам их под нужным соусом. Как по–вашему?
— Идея недурна, — сказал Паттерсон. — Кое–какие ваши статейки для журналов пользовались успехом у читателей. Но все равно, знаете ли вы, на что идете? Книга ко многому обязывает. Где–то на середине она надоест вам до тошноты, и вы отправите ее в корзину для бумаг. Вы уверены, что у вас хватит силенок дотянуть до конца?
— Кажется, — ответил Домингец, — но, конечно, ручаться не могу. Однако у меня и здесь идея. Отчего бы этому Реймонду не пойти ко мне в секретари? Разумеется, основная работа на мне, но он бы избавил меня от массы усилий, занявшись мелочами. Как по–вашему?
— Хорошая идея, — сказал Паттерсон. — Это делается нередко, а иногда и удачно. Позиакомьтесь–ка с Реймондом да посмотрите, подходит ли он вам.
— Само собой, я ему хорошо заплачу, — продолжал Домингец, — но только пусть это не будет такая, знаете, книжонка: «Записал такой–то». Очень унизительно, знаете ли, как будто человек сам не умеет писать.
— Не совсем с вами согласен, — заметил Паттерсон. — Многие из великих людей так заняты, что у них не остается времени на литературную деятельность. А она в высшей степени специализирована; чтобы развернуться и использовать все возможности, нужен опыт. Писатели, которые помогают писать такие автобиографии, любят видеть на титульном листе свою фамилию. Но все же, быть может, вам удастся убедить мистера Реймонда, а он пойдет навстречу вашим пожеланиям.
В конце концов порешили, что Паттерсон передаст Реймонду условия Домингеца. Реймонд поупирался, но кончилось тем, что его уговорили.
Поначалу Реймонд был незаменим для Домингеца: он владел писательской техникой и различными литературными приемами. Но время шло, Домингец оказался способным подмастерьем. Все больше и больше проявлялась его индивидуальность.
В нем скрывался подлинный литературный талант. Больше того, стало ясно, что не техника, а литература — истинное его призвание. Постепенно Реймонд сдавал исходные свои позиции писателя, уступившего авторство другому, переходя на амплуа секретаря и литературного консультанта.
Все, о чем писал Домингец, я знал и раньше, но меня поражали и его литературные способности, и воля, предоставленная его красочному воображению.
На первых страницах Домингец описывал детство в Мексике: с одной стороны — чинное, чопорное общество захолустного городка, с другой — необозримые просторы и привольная, полудикая жизнь на огромной «гасиенде». Он ударился чуть ли не в лирику, описывая бескрайние горизонты, где на фоне ясного неба высокогорного плато вырисовывались зубчатые вершины гор. Он писал о том, как спозаранку просыпаются «вакерос» и скачут верхом по степи, сгоняя разбежавшиеся стада. Он передал мгновенный южный восход, когда прохладный утренний ветерок с розовеющего неба вмиг стихает, ошеломленный выплывающим солнцем, когда ковбои снимают «пончос», в которые кутались росистой ночью, и подставляют кожу под первый зной дня. Он отобразил трапезы у костра, шашлыки, полуобъезженных лошадей и жестокую задачу приучить их к седлу, грубовато–добродушную дружбу работников ранчо и тщательную подготовку проворных черных быков, предназначенных для арены.
Отсюда он перешел к школьным дням у отцов–доминиканцев, к крепнущему в нем желанию изведать жизнь окружающего мира и постепенному осознанию того, что он должен заниматься техникой; к бунту против сурового патриархального отца, любящего, но деспотичного; к красавице сестре и ее свадьбе с молодым многообещающим адвокатом.
Сестра всегда была радостью и утешением его детства. Когда миновала счастливая пора ребячьих игр и между мальчиком и девочкой легла отчужденность, единственной его мыслью было: как бы сбросить оковы сыновьего подчинения и попытать счастья в дальних странах.
Домингец писал о том, как он перешел границу и прибился к бродячему цирку, как восхищался бесшабашными наездниками и вступил с ними в состязание, как навыки, приобретенные на ранчо, позволили ему получить первый приз, после чего ему предложили работу. Писал о том, как согласился на это предложение, как ему жилось в цирке, писал о старых циниках–клоунах и молодых здоровяках акробатах, рискующих жизнью не только ради куска хлеба, но и из самолюбия, время от времени получающих увечья от лошадиного копыта или бычьих рогов, но неизменно возвращающихся на арену, едва только раны затянутся.
Рассказал о том, как колесил по шоссейным и проселочным дорогам Северной Америки, пока не устал от засасывающей, но непутевой и бесцельной жизни; тогда он стал откладывать деньги, чтобы осуществить главное свое желание — выучиться на инженера в Цюрихе. Он припомнил первый свой приезд в Швейцарию, когда он практически не знал языка и совершенно не привык к скуповатой жизни в немолодой стране, давно уже отлившейся в устойчивые формы. Он перечислял друзей, которых выбирал среди группы живых и активных юношей, съехавшихся со всех концов земли. Он называл имена выходцев из высокогорных альпийских деревушек, из Германии, Индии, Румынии, а пуще всего распространялся о самом близком приятеле, хоть он и был помоложе, некоем Яковском, уроженце далекой красавицы Одессы.
Он описывал свое убогое жилье на чердаке в старой части города, заботливую, но порой навязчивую хозяйку, которая подкармливала его черным хлебом и сосисками, ухаживала за ним, когда он хворал, и судачила о соседях на простонародном немецко–швейцарском диалекте, едва ему понятном. Он приводил подробности о буднях лекционных аудиторий, о том, как он прилежно занимался у себя на чердаке — без этого было не обойтись, о верховой езде по пастбищам в окрестностях Цюриха, о том, как вечерами субботы или воскресенья, урвав несколько часов от напряженной учебы, пил пиво с приятелями–студентами.
Наравне со всеми студентами — членами пивных клубов, ему присвоили «пивную кличку» — Блицлипуцли, в честь его мексиканского происхождения. В Германии восемнадцатого века так именовали мексиканского бога войны Гицилопохтли, любителя человеческих жертв, весьма популярного в Европе первой половины восемнадцатого века, изображаемого демоном в ранних вариантах легенды о Фаусте.
Домингец поведал о том, как ударился в разгульную жизнь «буршей», жизнь, еще хранящую отголоски традиций средневековья и странствующих школяров, то есть времен, когда молодые священники и послушники со всех концов христианского мира собирались большими непокорными общинами, жаждая знаний и наслаждений. Кое–какие из песен, которые распевал со студентами Домингец, потягивая пиво, сложены еще в ту пору. Эти латинские баллады перемежались более поздними немецкими песнями, тоже прославляющими вино, веселье и доступную любовь. Домингец сполна следовал предписаниям этих песен.
Много страниц уделил он поездкам в Париж — мекку всего студенчества. Там кое–кто из знакомых постарше посвятил его в сладкую жизнь и даже ввел в артистические круги.
Затем он писал о нашем десятидневном плавании, когда мы истратили последние гроши на билет. У него все выглядело еще живописнее, если не жалостнее, чем мне помнилось. Он описал тяжелые условия, сон на откидных койках в огромных трюмах, неумолкающий рокот винта. Описал пассажиров — эмигрантов из всех стран Европы, облаченных в разнообразнейшие национальные костюмы. Описал недоброкачественную пищу. Описал, как из–за непрерывной качки в неспокойном океане мы целыми днями не могли проглотить ни кусочка. Описал унизительное положение прибывших иммигрантов, толпами ожидающих на иммиграционных пунктах, пока Америка соблаговолит их принять; рассказал, как их швыряют в водоворот американской жизни без гроша в кармане, так что им нужно срочно искать работу.
Далее следовало увлекательное и чрезмерно расцвеченное, хоть и не совсем вымышленное, описание наших первых кратковременных опытов работы, того, как он в конце концов подыскал себе место в Сиракузах и как там работал. По его словам, сначала его завербовал агент, вертевшийся в порту в поисках дешевой рабочей силы (Диего по тогдашнему своему невежеству не мог за себя постоять) в бригаду землекопов, осушавших болото в окрестностях Куннса. Заработка хватало на скромные текущие нужды. Через несколько недель он цент за центом скопил сумму, необходимую для поездки в Сиракузы (штат Нью–Йорк), в «Копсолидейтид Дженерейторс». Еще из Швейцарии он на всякий случай списался с этой фирмой, когда бомбардировал письмами весь свет, подыскивая себе должность инженера. Фирма ответила, что расширяется и может предоставить ему работу, если он представится лично и его сочтут подходящим человеком.
Денег все же не хватало, чтобы доехать до Сиракуз в один прием, и вообще они кончились, прежде чем он добрался до Олбани. Остаток пути он преодолел, давая представления как канатоходец — это искусство он усвоил в цирке. Потом нашел другую временную работу, ненадолго, пока не смог купить дешевенький костюм и не приоделся для визита в «Консолидейтид Дженерейторс».
Результаты переговоров в фирме были не такими уж обескураживающими. Однако в то время там не оказалось вакантной должности инженера, и Домингец поступил туда простым рабочим, стал ворочать песок лопатой в литейном цехе.
В цехе он ни разу словечком не пожаловался на тяжкий и малоприятный труд, заслужил одобрение мастера. Недели через три его вызвали в отдел кадров. Открывались курсы подготовки для молодых инженеров, и начальство сочло, что Домингецу необходимо пройти такой курс, а потом уж оно сможет судить о человеке со скудным заводским опытом, да к тому же выпускнике европейского технического института. Это была у него единственная реальная возможность, и он за нее ухватился, несмотря на связанное с нею голодное существование, как за первый и необходимый шаг к карьере инженера.
Так он проработал год — спал в дешевой комнатушке сиракузских трущоб, питался только бутербродами с ветчиной да чашкой неаппетитного кофе в буфете фирмы. Изучил начатки американской заводской практики и незнакомой ему американской техники. Потом кончился испытательный срок, и его перевели на должность получше, в чертежную. Спустя несколько месяцев он стал младшим инженером в отделе генераторов.
Он рассказал историю приобщения к церкви Маннинга и о том, какое глубокое нравственное влияние оказали встречи в церкви на всю его дальнейшую жизнь.
В книге Домингец не преминул подчеркнуть эти годы, сделать упор на свое приобщение к Америке и ее свободам. А для этого нужно было обыграть прежнее свое скромное положение. Здесь Домингец не колебался. Можно было подумать, что в Мексике он стоял на три–четыре ступеньки социальной десницы ниже, чем на самом деле. Словесно он этого не формулировал, но такое оставалось впечатление.
Он не упустил случая завоевать благосклонность американского читателя, внушая ему, будто американец — раздариватель щедрот. Рассказал о постепенном своем росте в мире науки и техники.
Каждый год отмечался заметным шагом в этом направлении. Так он трудился не переставая, но вот в тридцать пять лет с ним случился легкий сердечный приступ. Ничего серьезного или угрожающего, но стало ясно, что напряженная жизнь инженера — не для него и надо искать более спокойной работы.
Он описал вторую встречу с Маннингом. Они встретились в пульмановском вагоне для курящих и разговорились. На Маннинга вновь произвели благоприятное впечатление обаятельные манеры и разнообразные интересы молодого человека.
Еще раньше Домингец узнал о том. что Маннинга избрали ректором Фэйрвью–колледжа. Вспомнив предложение Маннинга, он ему написал. Через несколько месяцев пришло приглашение на работу в колледж.
В этой части повествования Домингец подошел к тому этапу, на котором полагалось вспомнить, когда же зародились его изобретения. По его словам, ничего нового он в колледже не придумал, все отталкивается от идей, которые бродили у него в голове еще на ранчо.
От железнодорожной станции на ранчо съестные припасы доставлялись в фургоне, запряженном четверкой лошадей. Четверых независимых и норовистых животных надо было заставить действовать слаженно, чтобы они не растрачивали зря энергию как четыре неуправляемые тяговые единицы. По его утверждению, об этом он раздумывал во время долгого пути от станции. Он пришел к выводу, что такую же координацию независимых усилий могут создать и механизмы.
О трудах Вудбери Домингец упоминал в своей книге лишь для того, чтобы принизить их и отречься от них. Он вышел далеко за рамки, необходимые для защиты его патентных прав и прав нашей фирмы. Казалось, непреодолимая сила заставляет его раздувать значение своей личности за счет трудов Вудбери.
Необходимость отстаивать неправду психологически нестерпима. Чтобы ужиться с самим собой, Домингец непременно должен был убедить себя, что изобретение принадлежит ему, а Вудбери — беспардонный посягатель. Темные силы души вынуждали его разжигать в себе вражду к Вудбери, которая далеко выходила за пределы, продиктованные заключенной им сделкой. Причинив зло Вудбери, нанеся ущерб его положению и справедливым притязаниям, он теперь волей–неволей видел лазутчика и врага в опередившем его человеке.
Реймонд был чрезвычайно доволен книгой, которая получилась лучше, чем он ожидал. Он бы предпочел увидеть на ней свою фамилию, но ему щедро заплатили. Он отнесся к делу философски.
Реймонд успел завязать прочные связи в издательском мире. Ему не составило труда воткнуть книгу в осенний план всенародно известного издателя. Книга была достаточно хороша, чтобы быть принятой из–за собственных достоинств. Но не помешали ни поддержка фирмы «Уильямс контролс», ни личное письмо самого Уильямса.
Уильямс следил за тем, чтобы сотрудники фирмы пропагандировали Домингеца и его книгу или, по крайней мере, не срывали пропаганды. На меня он вообще не нажимал. Очевидно, знал, что я принимаю в этой интриге все мыслимое участие, какого только он мог пожелать.
Тем временем пропаганда Домингеца шла как по маслу. Диего обладал врожденным чутьем на то, что импонирует среднему американцу. В нем неожиданно прорезался бесспорный литературный талант.
Книга сразу же приобрела успех. Она заняла почетное место в литературе, стимулирующей изобретательство. Мальчики вчитывались в нее как в серьезный рассказ о том, чего они могут достигнуть в технике с помощью выдумки и трудолюбия. В книге удачно сочеталась авантюристическая нотка с культом популярных богов Америки. Из нее вытекало, что только в этой стране борющейся инициативе воздается должное.
«Ученый на грани познания» оказался золотой жилой для «Уильямс контролс». Он поставил печать всеобщего признания на нашу грандиозную операцию. В нашей кампании по широкой продаже акций и ценных бумаг он сослужил немалую службу. Сделал нас естественными скупщиками новых изобретений в области КИТ.
Раздавался, правда, горький смех младших инженеров, высмеивавших непомерные притязания Домингеца. Уильямс все это пресек. Он дал молодым понять, что, каковы бы ни были их мысли и чувства, общественность не должна подозревать о недовольстве внутри фирмы.
Селеста очень смущала меня, расточая благодарность.
— Друзья не понимают Диего, — говорила она. — Он надевает маску самоуверенности, а в действительности не уверен в себе. Представившейся ему возможностью мы обязаны вам. Вы — его открыватель, в душе я не спокойна за Диего. Что–то его тревожит Он еще не совсем свыкся со своим выдающимся положением. Временами даже грозит отказаться от успеха. Хочет уйти в бега, этакий взрослый мальчишка. Не всегда легко удерживать его на должной высоте.
Селеста была старше Диего. С недавних пор здоровье ее пошатнулось. Она скрывала это от Диего. А он был не таков, чтобы замечать кого–то, кроме себя. В конце концов, врачи вынуждены были предупредить его об опасном состоянии жены, о том, что жить ей осталось недолго.
Когда великая цель — создать книгу — осталась за плечами, Селеста перестала сопротивляться болезни. Поняв, как опасно она больна, Домингец стал образцом внимания и заботливости.
Только жена придавала направленность и целеустремленность этой разбрасывающейся, дилетантской личности. В глубине души он это сознавал. При мысли о том, что он может ее потерять, перед ним развернулась зияющая бездна. Он почти забыл о новообретенном успехе и престиже.
В течение последних месяцев ее жизни я старался окружить Селесту помощью и сочувствием. Сам я уж смирился с тем, что использовал Домингеца как орудие. Отлично понимая его наивность и оппортунизм, я оправдывал ими свое предательство.
Иное дело — Селеста. Она пошла на пресловутую интригу, но не из эгоистических побуждений. Сильная по натуре, она всю свою силу бросила к услугам мужа. Для него она охотно сделала то, чего никогда не сделала бы для себя. Должно быть, постепенно она поняла, что путь, по которому я заставил пойти Домингеца, заводит в тупик.
Но вот Селеста умерла, и Домингец оказался между шелухой внешнего триумфа и внутренним ощущением пустоты и тщетности. Между тем на него сыпались литературные премии и лестные слова рецензентов. Не обошлось и без ученых степеней «гонорис кауза». Книга расходилась далеко за пределами Соединенных Штатов.
В Мексике — молодой, не вполне еще установившейся стране, рвущейся к тому, чтобы мир признал ее интеллектуальные достижения, интерес к книге превратился в культ. Разумеется, Домингец получил приглашение приехать на родину и оказать ей честь, разрешив почествовать его, Домингеца.
В сердце Домингеца это приглашение нашло отклик. В воображении оно рисовалось ему годами. Контакты с родиной случались у него изредка, едва–едва теплились. Долгое время он боролся за признание в США, где мексиканское происхождение было для него не козырем, а помехой. Лишь теперь, упрочив свое положение, дерзнул он вспомнить о том, что он — мексиканец, и с триумфом вернулся.
Должен сознаться, я с самого начала сомневался, удачной ля будет эта предполагаемая поездка. Мне казалось, что мексиканская революция — один из исторических барьеров, которые разделяют два совершенно неподдающихся слоя. Диего принадлежал к старым временам испанцев да креолов, крестьян–индейцев и тонких градаций — «замбо», «метисо», «сальтатро» и т. п. (этими словами обозначаются все мыслимые смешения белой, негритянской и красной крови, о которых столько написал Гумбольдт). Все эти реликты причудливой колониальной жизни быстро рассасывались, а пока это происходило, Диего отсутствовал. На расстоянии двух тысяч миль он, может быть, и национальный герой Мексики, но приехав в Мексику, он, как я боялся, станет всего лишь одним из экспатриантов, бежавших ради личных выгод, в то время как их родина пыталась разрешить свои сложные проблемы.
Таким образом, я приготовился к тому, что прием, оказанный Диего в Мексике, не оправдает его надежд. Однако я вовсе не был подготовлен к телеграмме на имя Уильямса, где сообщалось, что Диего Домннгец скоропостижно скончался в маленьком городишке Аглас–Фриас вблизи Зимапана. Новость была загадочна; по–настоящему, толком было сказано только одно: что тело отослано сестре в Монторрей.
— Надо тебе туда съездить, Грегори, — сказал Уильямс, — история какая–то темная. Надо выяснить, что за нею кроется. А главное, нельзя допустить, чтоб получилась какая–то накладка и испортила славненькую рекламу, которой мы добились. Я телеграфировал нашему заведующему сбытом в Мексике, Перецу. Он за тобой присмотрит. Не спеши. Можешь задержаться как угодно долго, изучить мексиканскую промышленность. По возвращении представишь мне отчет.
По мере того как поезд продвигался к Югу, я с радостью наблюдал за таянием унылого грязного снега поздней зимы, ощущал постепенное наступление сначала весны, затем лета.
К его сестре я приехал как раз вовремя, к похоронам. После того, как я долго замерзал в духовных льдах Новой Англии, мне в новинку оказались ритуальные эмоции отпевания. Сестра, облаченная в вечный траур по усопшему мужу, посвятила жизнь религии и добрым делам.
Об обстоятельствах смерти брата она знала немногое. Ее известили без всякой подготовки. Брат погиб от огнестрельного оружия. Полиция столицы предупредила ее, что расследование нежелательно и даже чревато опасностью.
Я направился в Мехико, следуя по непривычным ландшафтам — кактусы, агавы, пустыни, ярко выкрашенные глинобитные домики. Стояла восхитительная весенняя погода. Перец отвез меня к себе домой (дом был прохладный, каменный, с черепичной крышей и внутренним двориком), где мы перекусили в саду под плодоносящими лимонными деревьями. Он был женат на американке, и его лети чувствовали себя как дома и в США и в Мексике.
Перец пригласил к столу кое–кого из друзей. В мою честь разговор велся по–английски. Я видел, что чуть ли не каждый из присутствующих с одинаковой легкостью владел обоими языками.
Беседовали на всякие общие темы, равно интересные для всех. Я не решился завести речь о гибели Домингеца.
Когда гости и члены семьи разбились на пары, а мы с Перецом откинулись на спинки шезлонгов и закурили темные мексиканские сигары, я затронул вопрос о Домингеце. Перец медленно и задумчиво выпустил изо рта кольцо дыма.
— Право, не знаю, мистер Джеймс. Полиция пока не сообщает нам всего того, что ей известно; откровенно говоря, вообще ничего не сообщает. Похоже, она старается замять историю, чтобы не повредить туризму. А может быть, щадит ваши чувства.
— А при чем тут наши чувства? — удивился я.
— Если хотите знать, Домингец здесь произвел неважное впечатление. Его здесь не было много лет. В такое время, когда мы уже разрешили великие проблемы и нам предстоит еще разрешить множество великих проблем, мы считаем, что Мексике принадлежит первоочередное право на услуги каждого мексиканца. Мы плохо относимся к людям, которые уклоняются от службы родине.
Домингец приехал в качестве американского туриста, а мы–то надеялись, что он приедет как мексиканец. Последние двадцать лет, если не больше, он не имел отношения к нашей жизни. И теперь слонялся по Мексике, как пес, потерявший хозяина. Если вам интересно мое мнение, то он, скорее всего, ввязался в какую–нибудь заваруху, в которую настоящий американец не полез бы, потому что не соприкоснулся бы настолько с Мексикой, а у настоящего мексиканца хватило бы ума держаться подальше.
Вот что мне бы хотелось сделать. Давайте я вас завтра отведу на ленч в клуб «Рио–Браво». Это клуб бизнесменов и специалистов, как американских, так и мексиканских. Полковник полиции Рамирец — тоже член этого клуба. Он–то знает, что там произошло. Если вы ему понравитесь, он, может быть, и откроет вам секрет.
Я согласился. На другой день Перец на своей машине заехал за мной в отель и отвез меня по Пасео де ла Реформа в клуб «Рио–Браво». Раньше этот особняк принадлежал знаменитому генералу. Весь в великолепных лестницах, пол украшен мраморными инкрустациями, повсюду глубокие кожаные кресла, превосходный бар.
Решительным шагом вошел полковник Рамирец — высокий загорелый человек в военной форме, подпоясанный офицерским ремнем. Он носил свирепые усы в стиле английского кавалериста. Перец нас познакомил.
Рамирец сразу затронул вопрос о Домингеце.
— Дурацкая история, — сказал он. — Если ее слишком долго обсуждать, это повредит доброй славе Мексики. Да и Домингецу тоже, а это, я полагаю, волнует вас куда больше. Этот болван забыл о главных принципах мексиканского быта. Утратил контакт с пеоном. С официантами этого клуба держался до того заносчиво, что удивительно, как никто из них не пристрелил его на месте.
Гонял по стране на своем скоростном автомобиле. Водил его так скверно, что непременно должен был произойти несчастный случай. На днях он мчался по проселку, как вдруг справа, с поля на дорогу выскочил бык. Животное было мгновенно убито — его задело правым крылом. Машина была повреждена, но все же на ней можно было ехать дальше. Чертов болван остался ждать владельца быка. Да–да, поступок порядочного человека, но это значило напроситься на беду. Ему бы следовало знать, что пеон дорожит сыном, конем, быком, женой и дочерью, причем в порядке перечисления. Все мы, мексиканцы, вооружены пистолетами. Когда крестьянин подошел, он, естественно, застрелил Домингеца.
Вы спрашиваете, что станет с пеоном? Для острастки надо посадить его в тюрьму на годик–другой. Ему там будет не так уж плохо. Время от времени жена может его навещать. Но все же за годы его отсутствия ферма придет в упадок. Перец говорит, что на вас можно положиться — вы не затеете скандала. Приезжайте к нам, когда выпутаетесь из этой неприятности. Я вам покажу, как лихо здесь можно провести время.
Я заверил полковника, что заинтересован в скандале так же мало, как и он сам.
По поводу смерти Домингеца наша фирма выразила подобающую скорбь, но втайне мы испытывали немалое облегчение. Легенда о Домингеце успела утвердиться. Теперь мертвый Домингец был нам полезен не меньше живого.
В кое–каких отношениях даже полезнее живого. Ведь всегда оставалась вероятность, что он натворит что–то непредсказуемое. Мог даже, в припадке угрызения совести, отказаться от принятых на себя обязательств. Это оказалось бы пагубным для легенды, над которой мы так упорно трудились.
О мертвых не решаются отзываться дурно. Раньше всякое сомнение в личности Домингеца могло быть ересью в масштабе страны. Теперь оно стало бы осквернением праха. Легенда о Домингеце будет цвести пышным цветом, над ней не нависнет тень человека, способного его опровергнуть. Панегирики Паттерсона могут литься беспрепятственно.
Теперь нам пришла пора увенчать легенду актом, бросающимся в глаза поколения. Крупные корпорации изыскали способ уклоняться от подоходного налога, разумно жертвуя деньги на достойные начинания. Уильямс и Паттерсон решили подъехать к Маннингу с предложением учредить в университете Фэйрвыо большую лабораторию контрольно–измерительной техники имени Домингеца. Маннинг запрыгал до потолка от восторга. Ему подворачивался случай упрочить престиж, подаренный живым Домиигецом, еще большим престижем, исходящим от Домингеца мертвого.
Мы понимали, насколько легко будет заручиться помощью со стороны и как расширит она основу, на которой чтится память нашего покойного. Паттерсон раскрутил кампанию по сбору средств на этот памятник великому конструктору и великому писателю. Кампания увенчалась шумным успехом. Паттерсон помог Маннингу найти архитектора, умеющего воздвигать современные и строго функциональные здания и в то же время обладающего нюхом на все броское и грандиозное.
Мы с Уильямсом приехали в Фэйрвью на церемонию выемки грунта под фундамент новой лаборатории, а также закладки краеугольного камня. В камень вмонтировали герметически закупоренную шкатулку с экземплярами патентов Домингеца и прочими документами, которые, по идее, должны представить интерес для антикваров двадцать первого века.
Новое здание занимало командную высоту на холмике, на окраине городка, там, где прежде расстилались пастбища.
Меня издавна влекли к себе архитектура и строительство. Я не упускал ни одной возможности изредка наведываться в Фэйрвью и следить за всеми этапами стройки. Приятно было видеть сперва открытое поле, потом груды строительных материалов да колышки, очерчивающие площадку фундамента, затем слышать грохот паровых экскаваторов и бульдозеров, вынимающих грунт, потом видеть первые очертания каркаса, а там наблюдать, как каркас завершается, покрывается коконом лесов и брезентовых навесов, позволяющих не прекращать работы в дождливую погоду.