Константин Абрамович Рутштейн. «Еще живой!»[41]
Константин Абрамович Рутштейн. «Еще живой!»[41]
Я, Рутштейн Константин Абрамович, 1922 г. рождения, проживал до войны на Украине. С 1939 г. студент исторического факультета Ворошиловградского пединститута. В 1940 г. призван в армию. Служил в Житомире в 458-м тяжелом (152 мм пушки-гаубицы) корпусном артполку наводчиком орудия 1-й учебной батареи младших лейтенантов запаса.
19 июня 1941 г. полк направили к границе, а 24 июня полк уже участвовал в боях на Западной Украине. Отступали с боями к Киеву в составе 5-й, затем 26-й армии. Участвовали в обороне Киева. Наши армии оказались в окружении. 23 сентября 1942 г. я был тяжело ранен (голова, глаз, плечо, спина, нога), но мог передвигаться. Оказал первую помощь мне бывший студент нашего института Татош Виктор (проживает в Луганске, инвалид войны). Он (связист) на машине вывез меня из кровавой мясорубки (с. Барашевка, Киевской обл.), оставил в кузове и пошел искать дорогу. Вокруг скопилось много машин, техники, так как не было переправы по железнодорожному мосту через реку. Немцы обстреливали, и машины горели, рвались боеприпасы. Я скатился с кузова и пошел не зная куда. Где-то меня подобрала машина с ранеными, ехали пока не кончилось горючее. Показались двое немецких солдат на лошадях. Комиссар высокого звания (был с нами в машине) застрелился. Кто мог сползли с машины и пошли. Шедшие окруженцы взять меня с собой отказывались: «Мы идем на прорыв, а ты взять оружие не можешь и только нас будешь выдавать (весь перевязаный)». Наконец, я присоединился к двум окруженцам. Один из них был летчиком, и у него была карта. Ночью мы шли, а днем прятались в лесу.
Однажды, на рассвете спрятались в глубокой траншее. Вскоре послышалась стрельба и немецкие крики. Мои спутники стреляли, а потом выскочили из траншеи, а я вылезти не мог. Подошел немец и направил на меня винтовку. «Все, конец!..» Но он дал мне понять, что хочет помочь мне вылезти из окопа. Вытащил. Началась моя история пленного с 25 сентября 1941 г. Собрали пленных 10–15 человек на полянке. Я сидел у окопа и обнаружил, что у меня при себе письма родных, фото и даже комсомольский билет. Незаметно бросил все в окоп и ногой засыпал землей.
Подошел немец и указывает на мои часы. Я понял, что он предлагает за часы булку хлеба. Я отдал часы, а он хлеб не дал. Уже было холодно, а я без рубашки. Немец подошел к «дядьке», у которого была и шинель, и плащ-палатка, забрал ее и отдал мне. Очень хотелось пить, не кушать, а пить не давали. И погнали нас. Кто идти не мог — пристреливали. Двое, шедших со мной рядом, поддерживали меня. Сколько шли — не помню. Голову повернуть в сторону раненого плеча невозможно — вонь страшная. Но через время это прошло, так как в ране появились белые черви и очистили рану.
Раненых на подводах привезли в село Гоголево. Там был общий лагерь и недостроенное помещение, куда поместили раненых. «Принимали» в этот «госпиталь» наш военврач полка и наш санинструктор. Врач бросил: «В общий лагерь», но санинструктор (из каких соображений?) повел меня в «помещение» и принес мне под голову клок соломы. Двое, рядом лежащие, обращаются ко мне: «Ты придумал себе фамилию?» Я: «Руман» (до войны наш сосед русский врач Руман). Они: «Не годится». Я: «Сердюк». Они: «Прикройся с головой плащ-палаткой, а мы, когда будет проверка, скажем, что ты тяжелораненый, не трогайте его». Таким было первое мое спасение.
Нас «кормили». Нам было видно, как готовили нам «пищу». Привозили с поля картофель в корзинах и вместе с землей вываливали в котел. Если давали кружку вырева утром, то назавтра только вечером. Через несколько дней нас, раненых, перевезли в «госпиталь» в Дарницу — пригород Киева. Там была врач-еврейка (ее потом убили), но никаких лекарств не было. Затем нас на машинах перевезли через Киев в Житомир и «поселили» в бывшую казарму танкового подразделения в Богуне — пригороде Житомира. Голые нары, окна выбиты (заложили фанерой), и это — лютой зимой! У соседа по нарам была шинель, и мы ею укрывались. Никакой медпомощи. Завшивленность страшная. Целыми днями боролись со вшами. А кто совсем ослаб, тех переводили на нары на втором этаже. Там солома от вшей шевелилась. И человека «съедали» вши.
Давали пайку «хлеба» из нерушеного кормового проса (магара) и древесных опилок. В туалете кровь, как на бойне. Давали и «чай» — вода с малясом — отходами сахарного производства.
Болел: остеомиелит (гниение костной ткани плеча), дизентерия, сыпной тиф. Без медпомощи. Первое время откуда-то брали простыни, рвали их на бинты и перевязывали. Когда я болел дизентерией, мой сосед лечил меня: мою пайку хлеба менял на кости, их пережигал на костре, перетирал и давал мне. Очень тяжело перенес тиф. Им болели все до единого. Не верите? Выжил!
Но предстояли другие испытания на выживание — я же еврей.
Каждый день мы видели, как мимо госпиталя гнали людей в нижнем белье — гнали на убой!!!
Начальник госпиталя Иван Гаврилович Алексеев делал все, чтобы сохранить жизнь евреям. Их было много в госпитале. Не выдавали, скрывали, организовывали побеги.
Подготовкой одного побега руководил Алексеев. Днем от корпуса к проволочному заграждению разложили матрацы. Подготовили группу беглецов, дали им ножницы. Ночью беглецы ползком перебирались от корпуса к заграждению — колючая проволока с навешанными консервными банками и снаружи часовой. Удалось разрезать проволоку и первый проползал в отверстие, задел проволоку, часовой начал стрелять, убил пять человек, а шестому удалось скрыться в помещении. Утром немцы все обыскали и его не обнаружили. Он скрылся в дымоходе. Через несколько дней его нашли (еврей), но схватили после того, как он бритвой перерезал себе горло. Пришел комендант лагеря и стрелял в трупы.
Немцы организовали проверку с целью выявления евреев. Я спросил у Алексеева: «Как мне быть?»
— Иди во двор, а когда нужно будет, позову, — ответил он.
После проверки я вернулся, а соседи по помещению спрашивали, где я был? А Алексеев вместо меня поставил другого.
Еще живой!
Еще одна проверка. Всех выгнали во двор. Двор разделили на две части: для проверяющихся и для уже проверенных. Во время проверки я зашел в туалет и оттуда выскочил в группу уже проверенных. Полицейский (за проволокой) заметил это, поднял крик и указал в толпе, но не на меня (все в одинаковой одежде).
Еще живой!
В начале 1942 г. меня переводят в общий лагерь. Проверка. Узкий коридор из колючей проволоки. В конце коридора стоят полицейский (из жителей Средней Азии) и немец. Когда подошла очередь моей проверки (снимай штаны), подъехал гестаповец и отозвал немца. Полицай остановил меня. Немец, наблюдая, крикнул: «Юда?», но полицай отрицательно покачал головой и протолкнул меня.
Еще живой!
Летом 1942 г. — баня и, конечно, проверка. Мне удалось перебежать из команды направляемых в баню, в строй возвращающихся из бани.
Еще живой! Затем нас погрузили в вагоны, дали по буханке хлеба на несколько дней пути и привезли в Германию в пересыльной — лагерь Цвикау, близко от Чехии. Там почти не кормили. Поели траву. Затем направили на сахарный завод, перерабатывали сахар-сырец. Мы так ослабли, что ту работу, которую можно выполнять усилиями пальцев, с трудом выполняли двумя руками. (Из вагонов мешки с сахаром-сырцом на тележке перевозить и высыпать на конвейер.)
Кормили варевом из брюквы. Сахар есть не могли. Все опухли. Конвоир требовал, чтобы мы возили тележки бегом. Бил прикладом. Конвоир уехал в отпуск, а когда вернулся, то совсем не интересовался работой. Залезет на мешки и лежит. Что случилось? Позже подошел пожилой немец и сказал мне, что немцы отступают от Сталинграда. Все ясно.
Старший мастер — немец — в ночную смену вызывал к себе пленного и кормил своим домашним обедом.
Прослышали, что нас будут отправлять на аэродром чистить снег. Я с товарищем (Николай-фельдшер) пошли к старшему мастеру, чтобы оставил нас на заводе. Он: «Я вас отправлю в первую очередь, так как вами стал интересоваться гестаповец». (Мы, при возможности, рассказывали немцам, как хорошо было в СССР.)
Зимой 1942/43 г. на аэродроме чистили снег. Мороз, а на ногах долбленые колодки и тряпки. На снегу тряпки обмерзают, а в обед в помещении оттаивают и — снова на мороз. Без простуды! Жили в ангаре. Посреди печка-буржуйка. Топила небо. На ночь требовали раздеться. Кормили так, чтобы не сдохли.
Пока живой!
Весной 1943 г. нас, команду из 22 человек, перевезли в имение. Владелец нескольких имений граф Пауль Йорк фон Вартенбург (написано было на всех подводах). Поселили в одном из отсеков конюшни за колючей проволокой. Правда, спали на матрацах с соломой. В помещении была печь-буржуйка. На ночь помещение запирали. Было два конвоира. Состав команды интернациональный: русские, украинцы, чуваш и я — «украинец» Сердюк Константин Александрович. Жили мирно. Но однажды я поспорил с «братьями»-украинцами. И они в присутствии других заявили: «Замолчи. Думаешь мы не знаем, кто ты такой?» Вечером, когда мы легли спать, Иван, по кличке «Рябой», казак, поднял всех и сказал: «Кто будет выяснять, кто есть кто, повесится на этом крюке», — и указал на крюк в потолке. Больше столкновений не было.
Работали на разных тяжелых работах: переносили грузы, рыли дренажные траншеи и др. Кормили плохо. Буханка на неделю. Но мы воровали все, что попадалось.
Немцы относились к нам «нейтрально», а некоторые помогали нам. Конвоиры попадались все время хорошие: немцы из Польши, Чехии. Иногда они брали долю из ворованного.
Имение, где мы работали, находилось в селе Вайгвиц, возле Бреслау. Владелец (граф) в имении не жил, но иногда приезжал. И в каждый приезд заходил к нам в конюшню. Распрашивал. Говорили, что он был на фронте. Его брат, чье имение рядом, участвовал в покушении на Гитлера. Повесили. А «наш граф», якобы с женой-еврейкой, улетел в Англию.
Весной 1945 г. до нас стали доноситься звуки канонады. И нас погнали на Запад. Прошли почти через всю Германию. Дошли до Эрфурта. Определили на работу к богатому бауэру-крестьянину. При приближении американских войск нас погнали на восток, но нас настигли американские танки. Свобода!
Жили недалеко от «международного» (сербы, французы и другие) лагеря военнопленных. Из этого лагеря нам привозили еду. Повара-французы старались нас хорошо подкормить. На общем митинге оркестр исполнял гимны тех стран, из которых были в лагерях пленные. За исключением — нашего гимна. И мы, советские военнопленные, пели «Интернационал» — все стояли.
Американцы привезли нас в советскую зону. Там нас пешком направили на восток в пересыльный лагерь. Прошли проверку Смерш у пьяного капитана и получили справки на право получения дома паспорта. Но в Ковеле справки забрали и, до прибытия железнодорожного состава, велели рыть землянки.
Повезли нас в Запорожье, в стройбат. Работали на строительстве шлакоблочного завода. Через некоторое время штаб батальона исчез, и мы стали просто рабочими «Запорожстали».
Летом 1946 г. мне удалось получить отпуск. Я уехал домой и там получил вызов из института. В Запорожье мне дали расчет. И я начал заниматься на втором курсе института, который закончил в 1949 г. В том же году я и жена получили направление в школы города Антрацит в Луганской обл. Там и проработали до 1988 г.
А в 1994 г. перехали в Израиль. Сын Борис — кандидат технических наук. Мой внук на работе в отделе космоса при Генштабе — капитан. Дочь Алла — инженер-электрик. Внучка служит врачом в армии. Такова сага моей семьи. Мог бы написать больше, но уже не хватает сил.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.