Глава 10

Глава 10

Коммунисты очень сильно нас любили, буквально душили в своих объятиях. И следили за тем, что ты пишешь, лепишь и поешь. Внимания было через край. Сейчас никакого внимания – и я не знаю, лучше ли это.

Обласканность власть имущими – еще один парадокс в жизни Магомаева. Как известно, власть любит покорных, тех, кто послушно выполняет ее распоряжения и поддерживает ее политику. А Магомаев всегда был вне идеологии и практически вне политики, даже тогда, когда сам был депутатом Верховного Совета Азербайджана. Он не вступил в партию, его не интересовала политическая карьера, и участвовал он в этих играх лишь по двум причинам – чтобы иметь больше возможностей помогать тем, кто, по его мнению, нуждался в помощи, и из личной дружбы с Гейдаром Алиевым.

Против совести он никогда не шел, но временами ему все же приходилось расплачиваться за свою близость к власти и идти на некоторые компромиссы со своими принципами. К примеру, как-то раз, когда Брежнев должен был приехать в Баку с визитом, Алиев позвонил Магомаеву и сказал, что надо бы сделать генсеку какой-нибудь оригинальный подарок. А поскольку, что ему только уже ни дарили, и соригинальничать было уже сложно, придумали вручить ему… песню. Как раз незадолго до этого такой сюрприз сделали первому секретарю ЦК Болгарской компартии, поэтому идея была новая и еще не затасканная. Вот Алиев и предложил Магомаеву написать хорошую песню в честь приезда Брежнева.

Магомаев был растерян. С одной стороны, он был многим обязан Алиеву и очень его уважал, поэтому если бы надо было подарить песню ему самому, он бы не колебался ни минуты. Но Брежневу? Подлизываться к генсеку? Да он ни разу в жизни не спел ни одной песни, где бы славилась партия, а уж тем более лично кто-то из партийных лидеров. Причем делал это абсолютно сознательно – именно такова была его гражданская позиция. Он готов был славить свою родину – хоть Азербайджан, хоть Россию, хоть СССР, но не партию, не идеологию и не вождей. Примерно в таком духе он и ответил Алиеву, но тот был непреклонен. Фактически это была не просьба, а приказ, хоть и завуалированный.

Магомаев оказался в очень сложном положении и решил посоветоваться с Робертом Рождественским, с которым уже писал в соавторстве песню. К тому же в отличие от него Рождественский искренне верил в торжество социализма и светлое будущее. Многие считали его заказным поэтом, продавшимся власти, но это мнение сложилось частично из зависти, частично из непонимания. Магомаев на самом деле тоже его не понимал, но осознавал это и просто смирился с мыслью, что они совершенно разные. Главное – эта разница во взглядах и мировоззрении не мешала, а иногда даже и помогала им работать вместе.

Он мог и оду написать, и реквием, и про двести десять шагов кремлевских часовых по брусчатке Красной площади к Мавзолею… Как ведущий телепрограммы «Документальный экран» воспевал стройки века, искренне разделяя официальный пафос. Но мог и о мерзостях нашей жизни так сказать, что от этих его сатирических строчек-лесенок становилось неуютно… И при этом оставался человеком, убежденным в нашей правоте…

Сейчас эта его убежденность в правоте социализма Магомаеву была как раз кстати. Он объяснил Рождественскому, что написать восхваляющую Брежнева песню для него задача непосильная, не может он переступить через себя. Поэтому у него появилась идея сочинить что-то условно подходящее – торжественное, о родине, о людях, но без прославления конкретно генсека.

Договорились, музыка вроде бы тоже стала получаться, и скоро, хоть он и работал без особого энтузиазма, у него уже было что показать Гейдару Алиеву. К облегчению Магомаева, тот остался доволен и сказал, что песня и не обязана быть лично о Брежневе, главное, чтобы она была такой, которую ему можно будет торжественно вручить. Предполагалось, что Муслим ее споет, Ниязи будет дирижировать оркестром во время исполнения, а потом они двое плюс Бейбутов и Иманов вручат генсеку кожаную папку с роскошно сделанным клавиром на веленевой бумаге с золотым тиснением.

Магомаев с Рождественским приехали в Баку, чтобы там закончить работу над песней, а заодно и хорошо отдохнуть от московской суеты. Но расслабиться им не дали – на следующее же утро Алиев вызвал их к себе на дачу и спросил, готова ли песня. Ему наиграли заготовку мелодии, Рождественский прочел стихи, начинающиеся со слов «Ты – весенняя страна…». Вроде бы тема была та, что надо, и уровень торжественности подходящий, но Алиева было не провести. «Что же это вы, ребята, делаете? – сказал он. – Да, не надо лично про товарища Брежнева, но вы даже страну не указываете! Где вся эта красота и приволье? В какой стране?» Пришлось заменить «весеннюю страну» на «Советскую страну». С такими словами их песню «Жизнь моя – моя отчизна» и утвердили к исполнению и преподнесению генсеку.

Но на торжественном вручении все вышло не так, как все ожидали. На концерте Магомаев пел «Малую землю», которую Брежнев очень любил, да и сам он любил тоже. Сейчас эту песню критикуют, совсем забывая, что солдатский подвиг, о котором там поется, был на самом деле, и он нисколько не стал меньше от того, что к нему имел (или не имел) какое-то отношение генсек. Во время исполнения этой песни на экране показывали документальные кадры военной кинохроники, в том числе и молодого Брежнева на военном катере. Конечно, тот растрогался, пустил слезу, и следующая песня, которую пели в подарок для него, прошла им почти незамеченной. Он мыслями был еще где-то там, в далекой молодости.

Малая Земля – героическая земля. Я был там, видел этот вагон, изрешеченный как сито, знаю о подвиге моряков, об этом написана песня – при чем тут официоз? Но из-за таких песен я и прослыл гражданским певцом.

Заготовленную церемонию все же решили не менять, и четверка деятелей азербайджанской культуры торжественно преподнесла ему кожаную папку. Брежнев очнулся от размышлений, решил, что у него хотят взять автограф, поставил на клавире свою подпись и вручил его Магомаеву. Тот растерянно спросил шепотом у Алиева, что делать. Но Алиев как всегда не растерялся и ответил: «А ничего. Тебе подписали – ты и бери на добрую память. Не каждый же день такое бывает. А Леониду Ильичу мы вручим точно такой же дубликат, мы его предусмотрели на всякий случай. В самолете я его ему и передам». Так у Магомаева и остался клавир с его песней, подаренной Брежневу, и автографом Леонида Ильича на ней. Но больше ему торжественных песнопений не заказывали.

Лишь недавно я решился спросить его о том, о чем в те годы спрашивать было нельзя:

– Гейдар Алиевич, почему вы никогда не предлагали мне вступить в партию?

– Видишь ли, Муслим, я прекрасно понимал, что тебе партия не нужна. Если человек был талантливый в политике, общественно активный, – дело другое. Таким я сам предлагал вступить в партию, чтобы продвинуться. А ты – артист, у тебя другие горизонты. И потом, партия – это дисциплина и, хочешь не хочешь, преобладание общественного над личным. А ты человек непредсказуемый, неколлективный, совершенно необщественный… У меня и в мыслях не было, чтобы тебя принимать в партию. К тому же должны быть у нас известные личности и беспартийные.

Кроме Фурцевой и Алиева к Магомаеву благоволил еще такой крупный советский партийный и государственный деятель, как заведующий Отделом культуры ЦК КПСС Василий Шауро. Именно он помог ему в реализации давней мечты – создать эстрадный оркестр.

Эстрада считалась «низким» жанром, и большинство чиновников считали практически своим долгом всячески мешать ее развитию. Не зря Магомаеву постоянно приходилось оправдываться за то, что он поет на своих концертах «легкие песенки», и придумывать причины, почему он включает их в свой репертуар наряду с оперной классикой и патриотическими песнями. Поэтому знакомство с куда более передовым на фоне остальных закостеневших в своих взглядах чиновников Василием Шауро его очень порадовало. Тот, конечно, тоже относился к «легкому жанру» с некоторым подозрением, но не торопился огульно хаять, а хотел разобраться в особенностях эстрады и в том, насколько она нужна советским людям.

Сын Шауро в то время увлекался шведской вокальной группой «Свингд-сингерс», которая исполняла произведения классической музыки в современной эстрадной обработке, и поэтому он поинтересовался у Магомаева, как тот относится к такому обращению с классикой. На что Муслим без колебаний ответил, что, по его мнению, это прекрасная идея. Он и сам был бы рад обработать в современном стиле некоторые оперные арии, но ему даже за «Вдоль по Питерской» то и дело пеняли, а уж за такое «издевательство» над Вагнером или Бахом и вовсе заклевали бы.

Велись эти разговоры, конечно, не на официальных встречах, а на приватных чаепитиях – была у Шауро такая привычка приглашать к себе артистов и в частном порядке беседовать с ними за чашкой чая. Так можно было и понять друг друга лучше, и необходимые вопросы решить, и не отчитываться ни перед кем, если беседа не задалась. Вот на одном таком чаепитии Магомаев и решил осторожно прощупать давно волновавший его вопрос создания эстрадного оркестра, который мог бы играть как джаз, так и классику.

Как раз незадолго до этого разогнали знаменитый Концертный эстрадный ансамбль Всесоюзного радио и Центрального телевидения под предлогом того, что его руководитель Вадим Людвиковский был задержан за нарушение общественного порядка. Заступаться за оркестр к руководителю Гостелерадио Сергею Лапину приходили многие влиятельные люди. Но на аргумент автора «Катюши» Матвея Блантера: «Это замечательный оркестр, их даже Би-би-си передает» – Лапин ответил: «Вот поэтому они нам и не нужны». Политика Гостелерадио в этом вопросе была вполне определенной, и, конечно, скандал с Людвиковским был только предлогом.

В итоге много блестящих эстрадных музыкантов осталось не у дел. Часть из них ушли в звукозаписывающую студию «Мелодия», а некоторых взял под свое крыло Магомаев. Вот с ними-то он и хотел создать свой собственный оркестр, о котором мечтал еще с конкурса в Сопоте, где впервые услышал, как играют профессиональные эстрадные коллективы.

Шауро отнесся к его идее со скепсисом, но запрещать не стал. Правда, и не поддержал открыто, но уже одного его молчаливого согласия было достаточно, чтобы начать работать. И хотя официального статуса у нового оркестра не было еще довольно долго, его вскоре стали приглашать выступать в различных концертных залах, и он везде пользовался успехом. Хотя, по правде говоря, в то время любой оркестр пользовался бы бешеным успехом, если бы с ним выступал Магомаев.

Но сам он очень любил свое детище и все искал способ дать оркестру официальный статус, с которым его уже трудно будет разогнать. Помог как обычно Алиев. Как-то раз их срочно вызвали в Баку для участия в правительственном концерте по поводу приезда болгарского лидера Тодора Живкова. Выступление прошло на ура, публика была в восторге, Живкову тоже понравилось, но что гораздо важнее – понравилось и Гейдару Алиеву. И Магомаев решил, что таким моментом грех не воспользоваться.

После концерта спросил у Гейдара Алиевича:

– Понравилось?

– Очень понравилось. Великолепные музыканты. Все отлично. Поздравляю.

Пользуясь моментом, говорю:

– Возможно ли наш оркестр назвать так: Азербайджанский государственный эстрадно-симфонический оркестр?

– Это впечатляет, – соглашается Алиев.

– Только есть «но». Азербайджанцев в оркестре раз-два и обчелся. Остальные – полный интернационал. Как наш родной Баку.

– Ничего, Муслим. Со временем и наши подтянутся. А музыкантам дадим высшие ставки.

Оркестранты обрадовались: оклады – лучше не бывает. Двести шестьдесят – двести семьдесят рублей по тем временам – это полторы-две ставки. Плюс премиальные, командировочные, гонорары за студийные записи.

Начали готовить программу. У нас были еще две певицы и вокальный квартет, так что получилась она довольно разнообразной. Показали Алиеву. Концерт слушали Кара Караев, Александра Пахмутова, Оскар Фельцман, бакинские музыканты. Одобрили. База у нас была в Москве, во Дворце культуры автозавода им. Лихачева…

Следующие пять лет стали для Магомаева периодом очень напряженной работы. Пожалуй, более напряженной, чем он мог себе позволить. Ведь прежде всего он был певец, а теперь ему пришлось управлять очень большим коллективом, искать подход к множеству совершенно разных людей, причем тоже творческих, как и он сам, а значит, сложных и не всегда понятных. К тому же несмотря на то что они давали по двадцать – тридцать концертов в месяц и залы все время были полные, все равно прибыли у них не было, и они вечно нуждались в государственных дотациях. Увы, коллектив в пятьдесят с лишним человек, тонны аппаратуры, реквизит – все это пожирало слишком много денег. Каждые гастроли, каждый переезд с места на место пробивал дыру в бюджете оркестра – попробуй перевези и размести дешево столько народу. Да еще при советских сложностях с билетами и гостиницами.

Министром культуры Азербайджана как раз стал Полад Бюль-Бюль оглы, друг детства Магомаева, с которым его связывали сложные и не всегда хорошие отношения. С одной стороны, они друг друга знали лучше, чем кто-либо другой, но в то же время были слишком уж разные. Но в этот раз они, пожалуй, были друг с другом согласны, хоть и пришли к одному и тому же решению по разным причинам. Полад Бюль-Бюль оглы как министр был вынужден экономить – держать такой оркестр для Азербайджана было слишком дорого. А Магомаев просто устал – управление оркестром, постоянные склоки в коллективе, вечный поиск денег… Он ведь был не управленец, а певец…

Удивляюсь, откуда у этих людей административная жилка. Я давно мог бы стать директором театра, министром культуры. Но я не могу долго сидеть на одном месте. А потом у меня даже близко нет таланта организатора. Поэтому я занимаюсь музыкой, пока у меня еще есть силы, а у людей – желание меня слушать.

Конечно, полностью оркестр разгонять не стали. Магомаев оставил минимальный состав, за рояль снова сел сам, иногда усиливал оркестр приглашенными со стороны духовыми инструментами – вот в таком виде они и стали гастролировать. Впрочем, его бывшие музыканты после такой «школы», конечно, тоже не пропали – кто-то уехал за границу, кто-то создал свои небольшие джаз-банды или просто дуэты, кого-то взяли в другие оркестры…

С грустью смотрю я теперь вслед тому, отлетевшему оркестру. Большой джазовый состав – непозволительная роскошь по нынешним электронным временам. Садись за синтезатор и музицируй. Заводи программу-партитуру в компьютер-оркестр. Ошибся – можешь ругать самого себя. Компьютер всегда трезв, абсолютно сдержан, всегда готов к труду, разве что не улыбается. И все-таки грустно без живого дыхания музыкантов, к которым я относился весьма деликатно. Никогда я на них не повышал голоса: они слышали его только на сцене…