Глава 39 Лето с таксами апрель – август 1893 года

Глава 39

Лето с таксами

апрель – август 1893 года

В четверг, 15 апреля, в Мелихово приехала Маша и привезла с собой 5 фунтов сала, 10 фунтов грудинки, 10 фунтов свечей и двух маленьких такс. Темненького кобелька она назвала Бром, а рыжеватую сучку – Хина (Антон потом окрестил их Бромом Исаевичем и Хиной Марковной). Мелиховскому дому они обрадовались необычайно: в Москве их неделю продержали у Вани и уборной, а в дороге они изрядно озябли. Благодарный Антон докладывал Лейкину: «Они бегали по всем комнатам, ласкались, лаяли на прислугу. Их покормили, и после этого они стали чувствовать себя совсем как дома. Ночью они выгребли из цветочных ящиков землю с посеянными семенами и разнесли из передней калоши по всем комнатам, а утром, когда я прогуливал их по саду, привели в ужас наших собак-дворян, которые отродясь еще не видели таких уродов. Самка симпатичнее кобеля. <…> У обоих глаза добрые и признательные».

За лето собаки в Мелихове обвыклись и целыми днями гоняли по саду кур и гусей. Четвертого августа Антон писал о них Лейкину: «Таксы Бром и Хина здравствуют. Первый ловок и гибок, вежлив и чувствителен, вторая неуклюжа, толста, ленива и лукава. Первый любит птиц, вторая – тычет нос в землю. Оба любят плакать от избытка чувств. Понимают, за что их наказывают. У Брома часто бывает рвота. Влюблен он в дворняжку. Хина же – все еще невинная девушка. Любят гулять по полю и в лесу, но не иначе как с нами. Драть их приходится почти каждый день: хватают больных за штаны, ссорятся, когда едят. И т. п. Спят у меня в комнате».

У Миши привязанность Антона к таксам вызывала удивление: «Каждый вечер Хина подходила к Антону Павловичу, клала ему на колени передние лапки и жалостливо и преданно смотрела ему в глаза. Он изменял выражение лица и разбитым, старческим голосом говорил: „Хина Марковна!.. Страдалица!.. Вам ба лечь в больницу!.. Вам ба там ба полегчало баб“. Целые полчаса он проводил с этой собакой в разговорах, от которых все домашние помирали со смеху. Затем наступала очередь Брома. Он также ставил передние лапки Антону Павловичу на коленку, и опять начиналась потеха».

К концу апреля изголодавшихся коров и овец выгнали пастись с деревенским стадом. Начались полевые работы, и Чеховы были на ногах с рассвета до темноты. По весне увеличился поток пациентов с нарывами, ранами, а также психическими заболеваниями. Скарлатина и корь грозили перерасти в эпидемию. Начало года было плохим временем и для туберкулезных больных. Антон редко упоминает о том, что у него усилился кашель, однако то и дело пишет, что медицина начинает его раздражать. В письме к Суворину он рассказывал о молодом фабриканте Толоконникове, через неделю после свадьбы срочно вызвавшем Антона лечить воспаленные от чрезмерного усердия гениталии. Еще один пациент, 75-летний старик, женился на молодой и тоже жаловался на больные «ядрышки».

Земские власти снова начали опасаться прихода холеры, и Антона попросили не отлучаться надолго из Мелихова. В этот раз санитарный совет выделил ему фельдшерицу, Марию Аркадакскую. Антона она насторожила записками; в одной из них, от 11 июля, просила прислать кокаину: «Зубы совсем измучили меня». К августу она настолько пристрастилась к наркотикам, что Антон опасался оставлять на нее участок. Вскоре пришлось определить ее в Мещерскую психиатрическую больницу к доктору Яковенко и взять всех больных на себя. Чехов сам нуждался в сильном болеутоляющем; 19 апреля он писал Францу Шехтелю: «У меня геморрой страшенный, виноградоподобный, гроздьями из задницы лезущий <…> из того места, по которому меня когда-то драл родитель». Антон собирался с духом, чтобы лечь на операцию, но более всего его угнетало общее нездоровье: «У меня дюжины две болезней <…> Недуги сии отражаются на психике самым нежелательным образом: я раздражен, злюсь и проч. Лечусь воздержанием и одиночеством…»[271]

Геморрой послужил причиной и тому, чтобы отказаться от свидания с Ликой. «Болезнь генеральская, – писал он ей, – не пускает меня в Москву». Вообще, тем летом всю свою нежность Антон обратил на маленьких такс.

Старшему брату Антон жаловался, что его письма Суворину где-то застревают. Дофин стал посылать Антону на редактуру рассказы Александра, но братья не позволили ему посеять между ними семена раздора. Александра не радовала семейная жизнь с Натальей, и он лишь в выходные выбирался проведать ее с детьми на даче в пригороде Петербурга. Проведя пять месяцев в трезвости, Александр снова заболел «амбулаторным тифом» да вдобавок мучился от зубной боли, которую, по рекомендации Антона, лечил смесью сандараковой смолы, эфира и йодоформа. На жалобы Антона на недомогание Александр в письме от 15 мая выдал собственный рецепт: «Когда захочешь „жиница“, так и на чердаке хорошо будить. Жена рассуждать не должна: на это есть – „молчи!“ <…> Остается тебе только последовать общему закону, подчиниться желанию [тетки] Людмилы Павловны и взять несколько уроков богомолитвенного coitus’a у дяди Митрофана».

В начале июня Александр приехал в Мелихово и через неделю бежал, не в силах вынести картины напускного семейного благополучия. Ожидая 9 июня в Лопасне поезда на Петербург, ом наспех набросал Антону бессвязное письмо (которое доставила Лика, как раз ехавшая в Мелихово):

«Я уехал из Мелихова, не простившись с Алятримонтаном [Павлом Егоровичем]. Он спал, да и Бог с ним. Да снятся ему балыки и маслины. <…> Я все время страдал, глядя на тебя, на твое пакостное житье. Сегодня же утром мать, сама того не подозревая, в лесу подлила масла в огонь. По ее мнению – ты человек больной; она день и ночь хлопочет о твоем благе и спокойствии и главная причина неурядицы: „враг окаянный мутит, а собаки, будь они прокляты“, она их кормить больше не станет. <…> Примирить все эти недоразумения и взаимные оскорбления, слезы, неизбежные страдания, глухие вздохи и горькие слезы может только одно твое последнее решение, только твой отъезд. Мать тебя абсолютно не понимает и не поймет никогда. <…> Брось все: свои мечты о деревне, любовь к Мелихову и затраченные на него труд и чувство. <…> Что будет толку, если твою душу Алятримонтаны съедят, как крысы едят сальные свечи? <…> У вас с сестрою отношения фальшивы. Одно твое ласковое слово, в котором звучала бы сердечная нота, – и она вся твоя. Она тебя боится и смотрит на тебя самыми достойными тебя и благодарными глазами. Лика подъезжает. Надо кончать».

После отъезда Александра (уезжая, он бросил в новый пруд бутылку с посланием на нескольких иностранных языках) Евгения Яковлевна на три дня удалилась в Давыдов монастырь на богомолье. Лишь самые близкие Антону люди, каковым был старший брат, могли понять, что причины его раздраженности – в нездоровье, в перегруженности работой, в одиночестве и что отнюдь не преднамеренно иной раз он срывается на матери или сестре.

За лето девяносто третьего года Антон не написал практически ни строчки. Распространившийся было слух о том, что у него в работе пьеса «из сибирской жизни», он решительно отверг. Его писательская репутация поддерживалась лишь старыми работами. Прочитав напечатанный в мартовском номере «Русской мысли» «Рассказ неизвестного человека», мало кто из читателей догадался, что он был написан пять лет назад и отложен по цензурным соображениям. Его героя, революционера, в качестве лакея посылают шпионить за сыном министра, однако он изменяет делу и уезжает с любовницей своего поднадзорного за границу, где она рожает и кончает с собой, принимая яд (лишь три героини умирают у Чехова в прозе его зрелого периода; одна из них – от чахотки). Вернувшись в Россию, герой передает в руки сопернику его маленькую дочь. Это – единственный чеховский рассказ, героями которого являются аристократы и революционеры, а местом действия – Петербург. Окружающий Антона мир полнее отразился в рассказе «Володя большой и Володя маленький», а образ его несчастной героини должен был подсказать Лике Мизиновой, что для Антона она скорее подсобный материал, чем муза. Еще не раз она узнает себя в чеховских героинях и будто в зеркале увидит в них свою судьбу.

Книги, прочитанные Антоном в 1893 году, оказались для него не менее важными, чем собственные сочинения. В тот год в России особой популярностью пользовался роман Э. Золя «Доктор Паскаль» – он был одновременно выпущен четырьмя издательствами. Его герой, пекущийся о благе человечества, противопоставляет проповедуемые им идеи гуманизма христианской благочестивости, носителем которой является его племянница Клотильда. Это не мешает, однако, доктору Паскалю сделать Клотильду своей любовницей. После этой книги мелиховская жизнь Антона, осеняемая добродетельной Машей, людям посторонним могла показаться идеализированной версией французского романа. Неудивительно, что Антон оживленно обсуждал его в письмах к Суворину – после того как прерванная было связь между ними восстановилась. Между тем в Мелихове произошло «радостное» событие: 9 июля в сельской церкви Ваня обручился с Софьей Андреевой. Шесть недель спустя Антон жаловался Суворину, что с Ваней, его молодой женой и флейтистом Иваненко в доме стало очень тесно. Лишь раз за все это время Антона посетило вдохновение, и то, по его признанию, после слишком плотного ужина; ночью ему приснился черный монах – он станет героем нового рассказа. В нем же отразится и мелиховский цветущий сад, который работники пытались спасти от заморозков. Тема беспросветного изнурительного груда, приводящего к умопомешательству и чахотке, намекает на то, что Чехову иногда являлся дух Всеволода Гаршина. Окончательное завершение сюжет приобрел после появления в нем музыкальной темы.

Музыка в мелиховском доме зазвучала с приездом Игнатия Потапенко, который оказался там с легкой руки Суворина. К маю тот перебрался в Париж и пытался развлечь себя визитами в «Мулен Руж», к докторам психиатрической больницы Сальпетриер и в ювелирные лавки. В июне он встретил там Потапенко, и в его дневниковой записи от 7-го числа засквозило оживление: «Вернувшись в отель, нашел письмо от Потапенки, где он просит у меня 300–400 руб. Сегодня я дал ему 300. <…> Мария Андреевна [Потапенко] — живая, интересная женщина. <…> Говорила, что ей надо лечиться, что надо сделать какую-то операцию, а денег нет. Он работает много, через силу, и не скрывает от себя, что это его истощает, но работает скоро, почти не поправляет».

Потапенко, прихватив с собой Сергеенко, заявился в Мелихово без приглашения 1 августа. Антон чуть не взвыл: он помнил свою первую встречу с ним в 1889 году и то, как наградил его прозвищем «бог скуки». Однако на этот раз удручающую тоску у Антона вызвал Петр Сергеенко со своими настойчивыми приглашениями совершить паломничество ко Льву Толстому. Антон как мог сопротивлялся и даже не раз скрывался от Сергеенко, узнав, что он уже условился о встрече с писателем. К Толстому Чехов хотел попасть без сопровождающих.

С августа в Мелихове зарядили дожди, и посеянные Чеховыми хлеба вымокли и полегли. У Антона на участке умерло несколько больных. Лишь гостивший у Чеховых Потапенко, вопреки опасениям Антона, растормошил его, сразу окунувшись в мелиховскую жизнь, включая грязный пруд. Об этом Чехов писал Суворину: «Выражение „бог скуки“ беру назад. Одесское впечатление обмануло меня. Не говоря уж об остальном прочем, Потапенко очень мило поет и играет на скрипке. Мне с ним было очень нескучно, независимо от скрипки и романсов». Потапенко, прежде бывший для Антона «одесской вороной», превратился в «московского орла» и в считанные дни стал для него таким же близким собеседником и другом, что и Суворин. Попав под обаяние Антона, Игнатий с уважением отнесся к тому, что скрывалось в тайниках его души: «Несмотря на присутствие в доме старших родных, главой его был Антон Павлович. Во всем господствовали его вкусы, все делалось так, чтобы ему нравилось. К матери он относился с нежностью, отцу же оказывал лишь сыновнее почтение <…> Предоставляя ему все, что нужно для обстановки спокойной старости, он помнил его былой деспотизм в те времена, когда в Таганроге главой семьи и кормильцем еще был он. <…> И не только того не мог простить Антон Павлович отцу, что он сек его, <…> но и того, что <…> он омрачил его детство и вызвал в душе его протест против деспотического навязывания веры, лишил его этой веры»[272].

При всех своих безрадостных воспоминаниях о церковных службах в Таганроге Антон не отказался спеть за компанию с Потапенко – «правда, не романсы, а церковные песнопения. <…> У него был довольно звучный басок. Он отлично знал церковную службу и любил составлять домашний импровизированный хор». Как и в прошлый раз, в истории с Левитаном, Лика Мизинова использовала Потапенко, чтобы обратить на себя внимание Антона. Под аккомпанемент Игнатия, игравшего на скрипке, она исполнила серенаду «Валахская легенда» итальянского композитора Брага. Так родился лейтмотив «Черного монаха» и окончательно определилась его форма – по словам Шостаковича, этот рассказ имеет совершенную сонатную форму. «Валахская легенда» сблизила Потапенко и Лику, и в новом дуэте зазвучали тревожные мотивы.

В то лето Потапенко счастливо разрешил многие Антоновы проблемы. Он заставил суворинских бухгалтеров разобраться с его долгами, и оказалось, что это не Антон должен Суворину 3482 рубля, а контора задолжала ему 2000 рублей – теперь Антон мог оставить идею о продаже Суворину на десять лет прав на свои рассказы[273]. Потапенко гордился своим талантом выбивать из издателей авансы. (Он содержал в Париже вторую жену, а в Крым слал деньги первой.) Благодаря несокрушимому оптимизму ему все всегда удавалось, а возникающие трудности превращались в повод для веселья. Рядом с Игнатием геморрой, кашель и дурное настроение Антона, столь обеспокоившие брата Александра, куда-то исчезли.

Вернувшись из Европы в Петербург, Суворин 30 июля написал стихотворение, отразившее мрак и безысходность его душевного состояния:

…Я слышу, как мухи жужжат

В моей голове постоянно,

Я чую, как ползают мухи

По моей мозговой оболочке.

<…>

Не мухи сидят в голове, —

Хирург отвечает с усмешкой, —

А старость пришла, и твой мозг

Поедает она беспрерывно

И воду в него подливает.

В письме к Антону он описал свои многочисленные симптомы. Тот убедил его, что это не болезнь, а излишняя мнительность, и в конце августа Суворин снова подался на Запад.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.