Глава 12 Смерть Моси 1883–1884 года

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

Смерть Моси

1883–1884 года

В то время как Александр и Коля все чаще искали повода дать нолю пьяным слезам, Антон все больше погружался в работу. В марте 1883 года он каждую неделю поставлял по рассказу в журналы «Осколки» и «Зритель». И одновременно сдавал экзамены: по оперативной хирургии он получил у Склифосовского «хорошо», а по гинекологии – «отлично»[70].

В связи с приближающимся коронованием Александра III некоторые университетские экзамены были перенесены на сентябрь. Антон наконец получил передышку и смог обратиться к семье и искусствам. Его нетерпимость к праздным и нерадивым не стала меньше – театральные актеры страдали тем же недостатком, который раздражал его в братьях. Современный театр, как ему казалось, – это Александр и Коля вместе взятые и в еще большем масштабе, и с этим следовало бороться. В письме к драматургу Канаеву он негодовал: «Мы пришли к соглашению, что у наших гг. актеров все есть, но не хватает одного только: воспитанности, интеллигентности, или, если позволите так выразиться, джентльменства в хорошем смысле этого слова <…> И, бранясь таким манером, я высказал Вам свою боязнь за будущность нового театра. Театр не портерная и не татарский ресторан».

Антон воззвал к родительским чувствам Павла Егоровича, и тот, не без задней мысли, наконец признал семью Александра: «Милый сын Саша! Необходимо нужно к Празднику Маше дипломат, без которого она не может быть. Я не имею средств ей сшить. Потрудись прислать обещанное заблаговременно. Мы все здоровы, Мамаша болеет зубами. Писем от тебя нет. Поклон Анне Ивановне, поцелуй Мане, тебе благословение. Твой любящий отец П. Чехов»[71].

Маше так и не пришлось пощеголять в обновке, но Александру все-таки досталась малая толика отеческой любви. Пропустив пару стаканчиков, Павел Егорович даже хвастался, что его сыну в таможне выдали мундир. На те 60 рублей, что поступали из «Осколков», семья зажила припеваючи – у Чеховых появилась прислуга и фортепьяно. Лидия Уткина, владелица «Будильника», платила Коле натурой: из заработанного им Чеховы всю жизнь хранили у себя письменный стол, подсвечник и настенные часы.

Под Пасху Антон принял участие в Александре, убедив Лейкина опубликовать его рассказы. Поначалу Лейкин и не понял, что автор, которого рекомендует Антон, – его брат: «Если [Агопопод] Единицын псевдоним, то сообщите, кто». Находясь за две тысячи верст от Петербурга, Александр едва ли смог бы вернуться в писательские круги без помощи брата. К тому же прошел слух, что государственным служащим запретят сотрудничать с прессой, а поскольку действие некоторых его рассказов происходит в таможне, то ему было необходимо прикрытие. Антон предупреждал его о превратностях профессии журналиста, о том, что поневоле надо общаться с разными жуликами, о жалких заработках, которые тут же растрачиваются на иждивенцев. Но Александр не внял его словам и приободрился духом. С ним были его любимая жена и дочь; он уже послал за своей собакой и за Надей, дочерью Анны от первого мужа; даже подумывал выписать тетю Феничку и поручить ей хозяйство. В апреле он писал Ване: «Дочка растет <…> радует меня очень <…> Завел кур, дрожу над каждым яйцом <…> сильно напоминаю своего фатера. Анна настолько прилепилась ко мне, что стала со мной нераздельною, и я вполне доволен своей судьбою».

Постепенно и Антон благорасположился к брату; в длинном письме от 17 апреля он открыто заговорил о своих отношениях с женщинами и о сексе. Он даже предложил Александру соавторство в своей докторской диссертации, которую собрался писать после получения врачебного диплома. Уже придумав название – «История полового авторитета», он решил создать нечто подобное «Происхождению видов» Ч. Дарвина. Проследив развитие живых организмов от насекомых до человека, Антон сделал вывод, что, чем выше уровень общественного развития млекопитающих, тем более ярко выражено у них равноправие полов, и все-таки он был убежден, что даже высокообразованная женская особь занимает более низкую ступень развития: «Она не мыслитель. <…> Нужно помогать природе, как помогает природе человек, создавая головы Ньютонов, головы, приближающиеся к совершенному организму. Если понял меня, что: 1) Задача, как видишь, слишком солидная, не похожая на <…> наших женских эмансипаторов-публицистов и измерителей черепов. <…> История женских университетов. Тут курьез: за все 30 лет своего существования женщины-медики (превосходные медики!) не дали ни одной серьезной диссертации, из чего явствует, что на поприще творчества – они швах».

Антон прочел и потенциально феминистские рассуждения Г. Спенсера, и Захер-Мазоха, однако ближе всего по духу ему было женоненавистничество Шопенгауэра, ярко проявившееся в его «Эссе о женщинах». Отношения с женским полом стали доставлять Чехову много беспокойства и в личной жизни. Нельзя сказать, что он отличался чрезмерными половыми потребностями; его беспорядочные связи с женщинами скорее можно объяснить тем, что он быстро терял к ним интерес. Зоологи могли бы сравнить сексуальность Антона с поведением гепарда, который способен совокупляться только с незнакомой самкой. Не исключено, что быстро преходящий интерес Чехова к женщине был либо следствием, либо причиной его частых визитов в публичные дома. Его не возбуждали женщины, которые ему нравились (или, что даже хуже, женщины, которые его возбуждали, ему не нравились), – и это было предметом постоянной тревоги – вплоть до той поры, пока болезнь не ослабила его настолько, что он вообще потерял интерес к интимной сфере. Об этом он писал Александру и Анне: «Чу, что Гершка? Оплодотворяет? Молодец он, а вот у меня дела куда как плохи! Месяца два уж не до того, заработался и забыл про женский полонез, да и денег жалко. С одной бабой никак не свяжусь, хоть и много случаев представляется… Раз тарахнешь, а в другорядь не попадешь. Все инструменты имею, а не действую – в земле талант… Мне бы теперь гречаночку… Простите меня, ревнивая Анна Ивановна, что я Вашему больному о гречаночках пишу….»[72]

Некоторым отвлечением для Антона были студенческие шалости – правда, и они порой заканчивались печально. Как-то раз Антон, Коля, Левитан и еще один студент-художник скупили у лавочника апельсины и стали продавать их на улице так дешево, что лавочник вызвал полицию и студентов забрали в участок. Приехав после экзаменов к Ване в Воскресенск, Антон, Коля, Миша и еще трое молодых врачей из больницы в Чикино отправились пешком за 30 верст в Саввинский монастырь, а затем наведались к коллеге, доктору Персидскому, который работал в Звенигороде. За чаем у Персидского в саду они запели популярную в то время, но запрещенную песню на слова Некрасова «Укажи мне такую обитель». Откуда ни возьмись появился полицейский и составил протокол. Несмотря на вмешательство «Русской газеты» и влиятельных друзей, московский генерал-губернатор уволил Персидского из звенигородской больницы. Чехов впервые столкнулся с несправедливостью – и в его прозе зазвучали ноты негодования.

Летом Антон завел знакомства с людьми из высшего общества. В то время как Александр и Коля тянули его вниз, Ваня, заботясь о его репутации, представил его офицерам расквартированного в Воскресенске батальона – поручикам Егорову, Рудольфу и Эдуарду Тышко и полковнику Маевскому, отцу троих детей. Эдуард Тышко, дамский угодник, которого прозвали Тышечка в шапочке, был ранен в турецкую войну и появлялся на публике исключительно в черном шелковом головном уборе, скрывающем шрамы. Он близко сошелся с семейством Чеховых. Дружба с офицерами была подвергнута испытанию на прочность, когда поручик Егоров сделал предложение Маше. Идеал семейной жизни он, очевидно, почерпнул в «Домострое». Машу это озадачило, и она обратилась за советом к Антону. Тот в результате попросил Егорова оставить Машу в покое. Поэтому неудивительно, что поручик не очень любезно обошелся с Чеховым, когда на следующее лето Евгения Яковлевна сняла у него домик под дачу. Об этом она жаловалась Маше: «Мы хотим переехать из этой паршивой квартиры, так как Егоров ничего нам не оставил, всю посуду придется везти из Москвы <…> Вся мебель у него запечатана». Лишь семь лет спустя поручик Егоров восстановил с Антоном дружеские отношения.

Пригодились Ваниным братьям и другие его Воскресенские знакомства. Как-то раз после рождественского бала в сильную метель Ваню подвез до дому на санях один из гостей. Незнакомца звали Алексеем Киселевым, а в трех верстах от Воскресенска вверх по реке Истра у него было имение Бабкино. Киселев, обедневший дворянин, тосковавший по своей бурной молодости, был человек со связями. Жена его, Мария, женщина строгих нравов, занималась домашним сочинительством. Киселевы очаровались Машей и Антоном, и между ними завязалась долголетняя дружба. Перед Антоном впервые предстали два новых мира – офицерство, столь мастерски запечатленное им в «Трех сестрах», и потерявшее былое великолепие поместное дворянство. В Бабкине Маша обучилась благородным манерам. Сблизился Антон и с интеллигенцией, например Павлом Голохвастовым, мировым судьей и славянофилом, а также с его женой, писавшей пьесы. Киселевы и Чеховы вместе удили рыбу и играли в крокет. Антон заигрывал с их горничными и молочницами. Однако, в отличие от прочих дачников, он еще и работал – помогал доктору Архангельскому в клинике села Чикино. Как видно из рассказов 1883 года, Антон приобрел не только светский, но и врачебный опыт.

В отсутствие Антона Павел Егорович посылал в Воскресенск ворчливые письма: «Мы тебя ждем с нетерпением, пора зa квартиру платить деньги <…> Хороши дети, оставили Мать болящую, гуляют. Хорошо, что Бог спас, а у Вас и жалости нет. Павел Терпящий».

Евгения Яковлевна тоже намеревалась покинуть московскую квартиру. Антон убедил Александра, что пользы от нее в Таганроге будет больше, чем от Фенички: «Мать сильно просится к тебе. Возьми ее к себе, коли можешь. Мать еще бойка и не так тяжела, как тетка». Мать покорно подчинилась принятому сыновьями решению, но все обернулось самым скверным образом. В доме Александра царил невыразимый хаос. Прислуга делала что хотела. Месячное жалованье Александра разлеталось в считанные дни. Анна была никудышной хозяйкой – дом зарос грязью. Евгения Яковлевна, и прежде терявшаяся в критических ситуациях, даже не имела возможности спокойно выпить чашку кофе. Людмила с Митрофаном помочь ей не могли – они уехали в Москву проведать Павла Егоровича. Не прошло и недели, как мать семейства запаниковала: «Антоша, пришли мне ради Бога хоть рубль, да скорей, у отца боюсь просить. Мне хлеба к чаю покупать, а и когда и поужинать что-нибудь. <…> Пожалуйста, пришли мне денег на проезд хоть с Митрофаном Егоровичем. Все равно, мне нельзя без них выехать. Я им отдала сундук плетеный, такая тоска, боюсь, чтобы не заболеть. <…> Я такого горя в жизни еще не испытывала <…> Саша наш такой несчастный, каких мало бывает, хоть бы Коля приехал. Е. Чехова. Пожалуйста, отвечайте, да никому не напоминайте, что я жалуюсь»[73].

Проку от Евгении Яковлевны не было никакого – она сама нуждалась в поддержке и защите. Через две недели мать семейства вернулась в Москву, выпросив у сыновей денег на билет.

Антон перебрался из Воскресенска в Москву, откуда было легче бесперебойно слать Лейкину многочисленные рассказы. Между тем из Таганрога вслед за Евгенией Яковлевной приехали Анна, Александр и маленькая Мося, так что Антон, нуждавшийся в тишине и покое, искал его у Наташеву или у Пальмина в московском пригороде Богородское. Там он и писал. Лейкин не позволял Антону экспериментировать с новыми формами и бывал недоволен, когда что-либо из его новинок попадало в московские еженедельники, – он смирился лишь со «Зрителем», поскольку там сошлись интересы всех братьев Чеховых. За весь год Лейкин отверг лишь один из написанных Антоном рассказов – «Он понял», очаровательную вещицу, действие которой происходит в Воскресенске. Крестьянина, подстрелившего скворца, задерживают как браконьера, однако ему удается доказать, что охота на птиц для него столь же неискоренимое пристрастие, как и алкоголь для обвиняющего его помещика. В конце 1883 года Чехову удалось опубликовать рассказ в журнале «Природа и охота», причем впервые он сделал это под своим настоящим именем[74].

Из всего, что было написано в том году, особенно выделяются два рассказа. Один из них, предназначенный для «Будильника», – «Приданое». Его героиня лишается приданого из-за пьяницы дяди, и рассказчик способен лишь пассивно посочувствовать ей. Концовка – «Где же Манечка?» – свидетельствует о зарождении типичного чеховского слабовольного героя. Рассказом «Дочь Альбиона» Чехов наконец завоевал признание читателей «Осколков». Русские и до этого рассказа посмеивались над чопорностью англичанок – Чехов сам когда-то писал, что англичанин произошел от замороженной рыбы, но «Дочь Альбиона» привлекала еще и поэзией «рыбацкого» рассказа, основанного на впечатлениях Антона, проведшего лето в Бабкине. В этом рассказе не в первый и не в последний раз ироничное отношение Чехова к герою или героине уравновешивается лирическим описанием природы.

Лейкин старался выкачать как можно больше из своего самого популярного автора. «Осколки московской жизни» теперь печатались каждую неделю и под двумя псевдонимами. Антон порой давал материал для половины выпуска. Коля, хотя и не такой надежный, по-прежнему оставался лучшим иллюстратором; Лейкин посылал ему из Петербурга высококачественную бумагу сорта «торшон».

Август подходил к концу, а в сентябре у Антона начинался его последний университетский год. Он жаловался Лейкину: «Пишу при самых гнусных условиях <…> в соседней комнате кричит детиныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух „Запечатленного ангела“… Кто-то завел шкатулку, и я слышу „Елену Прекрасную“… Хочется удрать на дачу, но уже час ночи… Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое. Постель моя занята приехавшим сродственником, который то и дело подходит ко мне и заводит речь о медицине. „У дочки, должно быть, резь в животе – оттого и кричит“… Я имею большое несчастье быть медиком, и нет того индивидуя, который не считал бы нужным „потолковать“ со мной о медицине. <…> Даю себе честное слово не иметь никогда детей».

Небеса взяли на заметку эти его слова.

Порядок в семье восстановился, лишь когда Евгения Яковлевна вернулась с дачи, а Александр с семьей уехал в Таганрог. Возобновив университетские занятия, Антон и Коля снова стали общаться с Машиными курсистками. Екатерина Юношева получила от Коли шутливое «Последнее прости»; Антон тоже приложил к стихам руку – при всей неотразимости братьев Чеховых Муза в их поэзии, увы, не ночевала:

Как дым мечтательной сигары,

Носилась ты в моих мечтах,

Неся с собой любви удары

С улыбкой пламенной в устах[75].

Коля недолго пробыл в кругу семьи, предпочтя скрываться от кредиторов и властей за широкой юбкой Анны Ипатьевой-Гольден. С тех пор Антон с ним больше не сотрудничал.

В конце ноября Коля уехал из Москвы погостить в Таганроге у брата Александра. Тем временем Павел Егорович обнаружил у себя пропажу ценного документа и, догадавшись, кто виноват, просил Колю вмешаться: «Кланяйся Саше. Жалко погибшему созданию и живущим с ним, Он похитил мое Венчальное Свидетельство и по нем живет, я этим огорчаюсь, привези его, возьми от Него непременно. Беззаконно живущие беззаконно и погибнут»[76]. Заключительная сентенция Павла Егоровича стала семейной поговоркой.

Антон в этих дрязгах участия не принимал – его манили более широкие горизонты. В Петербурге же Лейкин начал потихоньку приподнимать завесу над тайной имени своего самого популярного автора, Антоши Чехонте. Восьмого октября в Москву вместе с Лейкиным прибыл Николай Лесков (лишь его да Островского Павел Егорович признавал писателями), который не привечал начинающих литераторов. Лейкин не устоял и познакомил его с Чеховым. Антон устроил ему экскурсию по публичным домам в Соболевом переулке, которая завершилась в «Салоне де Варьете». Оттуда, описывал этот эпизод Антон брату Александру, они поехали на извозчике: «Обращается ко мне полупьяный и спрашивает: – „Знаешь, кто я такой? – Знаю. – Нет, не знаешь… Я мистик… – И это знаю“. – Таращит на меня свои старческие глаза и пророчествует: – „Ты умрешь раньше своего брата. – Может быть. – Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши“».

Агностицизм Антона и религиозность Лескова не помешали духовному сближению писателей: ни один из учеников Лескова, кроме Чехова, не унаследовал его рассказчицкого дара, его способности показать, как среда формирует характер, с иронией взглянуть на перипетии человеческой судьбы и привнести оттенок мистицизма в описание природы. И как бы ни были мрачны обстоятельства их последующих встреч (Лесков врачей близко к себе не подпускал, а Антон никогда не чувствовал себя уютно в Петербурге), их знакомство определило писательскую участь Чехова – ему было суждено продолжить лесковские традиции.

Видели в Антоне своего последователя и писатели рангом пониже. Одним из них был литературный поденщик Ф. Попудогло (в тридцать семь лет уже безнадежно больной), который к тому же был уверен, что лишь Антон смог верно определить его болезнь. Умер он 14 октября 1883 года и перед смертью завещал Чехову свою библиотеку[77]. Весьма привязан был к Антону и Лиодор Пальмин, хотя, как и Лесков, врачей он не жаловал. Свои симпатии он выражал в незамысловатых виршах:

Сижу один я в тишине,

Причем Калашникова пиво

Юмористически игриво

В стакане искрится на дне…

Простите шалость беглой рифмы,

Как математик логарифмы,

Всегда могу ее искать [78].

Время от времени Пальмин шутливо информировал господина Упокой, как он величал Чехова, о своем новом адресе, например: «У Успенья на Могильцах (не думайте, что Мертвый переулок, д. Гробова и квартира Крестопоклонникова. Я знаю – это для всякого, особенно молодого доктора, адрес подходящий)».

В последний год учебы Антон получил представление об уровне смертности в больницах: он вел пациентов с момента поступления и вплоть до их выздоровления или смерти. Он также должен был написать полную историю болезни для профессора в клинике нервных болезней, а в терапевтической клинике – для профессора Остроумова (чьим пациентом он станет впоследствии). Выпускная сессия началась в январе и стала мучительным испытанием: студентам следовало пересдать экзамены всех предыдущих курсов (всего семьдесят пять) и кроме этого защитить диплом. История нервной болезни, которую вел Чехов, показывает, что он строго следовал принципам медицины своего времени. Молодой писарь железнодорожного ведомства Булычев в течение шести недель проходил лечение с диагнозом «импотенция, истечение семени и психосоматические боли в позвоночнике». По заключению Чехова, причиной болезни явились частые мастурбации в подростковом возрасте, – и он прописал больному чилибуховый орех, бромистый калий и ежедневные ванны с понижением температуры на один градус[79]. Современный врач причину мужского бессилия Булычева вывел бы из его страха – рукоблудие считалось грехом, однако Чехов вслед за своими профессорами видел в онанизме пагубную привычку, избавиться от которой помогали проститутки, холодные ванны и успокоительные капли.

Вскрытие, проведенное Антоном в московском полицейском участке 24 января 1884 года, оказалось более сложной задачей. И хотя профессор Нейдинг оценил работу лишь на тройку с плюсом, протокол, составленный Антоном, даст ему материал для целого ряда рассказов: «Крестьянин Ефим Ефимов жил в работниках в магазине Третьякова; вел нетрезвую жизнь. 20 января он был в бане. Возвратившись оттуда – пил чай и ужинал, затем лег спать. В 8 часов утра 21 января он сказал, что пойдет, по обыкновению, в город, но часов в 9 утра его нашли мертвым, висевшим на кушаке в ретираде при доме Осипова. Труп был одет в той одежде, которую покойный носил обыкновенно. Один конец кушака был обмотан вокруг шеи, а другой был привязан к деревянному бруску на расстоянии 3 аршина от пола. <…> Что касается, наконец, до решения вопроса о состоянии умственных способностей Ефимова в момент совершения им (преступления) самоубийства, мы имеем лишь очень мало данных: присутствие спиртного запаха при вскрытии полостей черепа, груди, брюха дают нам право предположить, что в момент совершения самоубийства Ефимов был, по всей вероятности, в нетрезвом состоянии»[80].

Упражнения в криминалистике имели и литературную параллель. К большому неудовольствию Лейкина, Чехов заработал в «Стрекозе» 39 рублей за детективный рассказ «Шведская спичка», который был напечатан в ежегодном альманахе журнала. Как и другие чеховские произведения подобного жанра, в ту пору пользовавшегося в России большой популярностью, рассказ весьма оригинален по замыслу. Следователь Дюковский (для него Чехов взял напрокат фамилию друга) с помощью единственной улики, каковой оказалась обыкновенная спичка, обнаруживает, что убитый вовсе не убит, а жив-здоров и прячется от всех у подруги.

В январе 1884 года, как раз накануне произведенного Антоном вскрытия, из Таганрога пришли тревожные телеграммы: Мося перестала есть, впала в коматозное состояние, ее частично парализовало. Таганрогские врачи делали ей инъекции каломеля, пепсина и мускуса, ставили холодные компрессы и давали бромистый калий. Рецепты, которые послал Антон телеграфом, уже не понадобились. Первого февраля пополуночи, как раз в то время, когда Антон с Машей веселились на балу, Мося умерла. Александр писал Антону: «Нет сил. Внутри и вне меня все кричит одно: Мося! Мося! и Мося!.. Анна сошла с ума. Она не мыслит, не сознает, но чувствует потерю. Все лицо ее – зеркало страдания. Был гробовщик. У трупика шел торг; шла речь об овальном и простом гробике, о глазетовой и атласной обивке».

Сочувствия родственников Александр и Анна так и не дождались – «беззаконно живущие беззаконно и погибнут». Двадцатого февраля Павел Егорович писал Антону: «Антоша, будь так добр, обрати внимание на Сашу, уговори его, чтобы он оставил Анну Ивановну, пора уже очнуться от сумасшествия. <…> Он меня никогда не слушал, а ты больше имеешь влияния на него, уговори его, пусть он оставит эту Обузу. Теперь легко оставить Анну Ивановну, дитя умерло и дело невенчанное. Если он дорожит моею жизнью и уважает как родного Отца, то может себя преодолеть <…> Ведь он не понимает, что оскорблять Отца и Мать есть тяжкий грех. Долго или коротко, за это надо будет поплатиться перед Богом. Шутка ли собрать такой кагал и нагло приехать без спросу в нашу семью, нарушать покой и порядок в доме. <…> Вот Бог отнял дитя, которое он любил, следовательно, дела его неудачные, ему нужно идти честной дорогой как человеку просвещенному и понимающему, что худо и что хорошо. Разыгрывать Комедию и составить из своей жизни какой-то роман вовсе не годится. Нас оскорбляет Это ужасное Преступление и Несчастие».

Из неопубликованных дневников Александра, которые он назвал «Мои ежедневные, подневные и вообще скоро преходящие мысли», видно, что его посещали похожие мысли: «Анна <…> никогда меня не понимала и не поймет. С Анной без Моси я жить не могу. Без Моси Анна немыслима» (1 февраля 1884 г.)[81].

Павел Егорович все-таки поборол в себе неприязненные чувства к сыну. Весной Александру удалось добиться перевода в Москву (основанием послужило «нездоровье отца»). Сначала он с Анной, а также ее детьми от Сокольникова Шурой и Надей жили в Москве, а потом вместе со всеми Чеховыми перебрались на лето в Воскресенск. Судя по его дневниковым записям, будущее не предвещало Анне ничего хорошего: «Благодаря случаю оказался свободен на весь день. Ни жены, ни детей ее не было со мной, т. е. около меня, целый день. Уж и отпраздновал я этот день! С Антоном наболтался о научных предметах вволю, с Николаем о художестве, с Иваном поспорил!» (25 марта 1884 г.) Однако Александр оставался с Анной вплоть до самой ее смерти – по его собственным признанию, из чистого сострадания. В то время она уже пятый месяц носила под сердцем его второго ребенка. Смерть Моси Антон принял близко к сердцу, хотя и скрыл это от брата. В альбом, подаренный ему годом спустя благодарным пациентом, он вклеил фотографию несчастной девочки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.