Глава VIII. В польше во время и после войны. 1794 – 1795
Глава VIII. В польше во время и после войны. 1794 – 1795
Состояние польского театра войны при назначении Суворова. – Уничтожение отряда Сераковского. – Бой при Кобылке. – Пражский разгром. – Капитуляция Варшавы. – Разоружение и умиротворение Польши
Вторичный раздел Польши (в 1793 году) сильно взволновал многочисленных польских магнатов, проживавших за границей в качестве эмигрантов. У них, наконец, сильно заговорило патриотическое чувство вместе с жаждой мщения. В это время явился литвин Тадеуш Костюшко, горячий патриот, человек даровитый в военном отношении и с высокими нравственными качествами. Он был избран главным вождем восстания, а затем возведен в генералиссимусы. Опубликование им инсурекционного[4] акта несомненно вызвало движение во всей разделенной Польше, а тем более – в части, доставшейся России. Он провозгласил всеобщее вооружение, произвел разные экстренные сборы, возвысил налоги. Организованная им армия была разделена на корпуса и распределена по важнейшим пунктам.
К тому времени, как прибыть Суворову на польский театр войны, дело там представлялось в таком виде. Энергичный и распорядительный Костюшко в ожидании русских войск деятельно трудился над укреплением варшавского предместья Праги.[5] Поляки были полны хороших надежд и ожиданий, так как у них имелись хорошее вооружение и обученное войско, большой подъем патриотического чувства в войсках, целый ряд даровитых военачальников, самоотверженно преданных делу.
Эта польская война заслуживает особенного внимания в том отношении, что Суворов самостоятельно создал все ее условия. Так, например, обратившись к предписанию Румянцева 7 августа, находим, что им вменено в обязанности Суворову только “сделать сильный отворот дерзкому неприятелю со стороны Бреста, подлясского и троцкого воеводств”, “дабы облегчить движение военных целей в других частях театра войны”. Очевидно, таким образом, что Суворову, строго говоря, была поручена только демонстрация, так как истинная активная роль “велением” Петербурга была отдана именно “другим частям”, которые бездействовали не только до появления Суворова, но даже и во время самого крайнего обострения его деятельности, не исключая притом и таких моментов, – как увидим ниже, – когда он находился в крайне рискованном положении и в высшей степени нуждался в подкреплении войск. Суворов же смело взялся за порученное ему маленькое, по-видимому, третьестепенное дело не только с уверенностью сделать его первостепенным и решающим на театре войны, но даже и с готовым планом в этом направлении. Таким образом, польскую кампанию можно назвать наиболее характерным проявлением творчества военного гения Суворова.
Отправляя Суворова на театр войны, Румянцев не только не мог определить роли Суворова, но не мог даже точно означить количество войск, необходимых ему, предоставив это распорядительности самого Суворова. И последний, отправившись в путь (14 августа) всего лишь тысячами с четырьмя войска, прибыл на театр войны с отрядом в 12 – 13 тысяч человек, постепенно стянув к себе разные части войск по пути. Но Суворов соединил эти разношерстные войска не только физически, но и нравственно. Тем частям войск, которые никогда не были под его командованием и незнакомы с его военной школой, он разослал составленное им военно-педагогическое наставление, справедливо называемое иначе “военным катехизисом” (“Наука побеждать”), с обязательством, чтобы офицеры и унтер-офицеры выучили его наизусть, а нижним чинам – читали ежедневно. И войска обыкновенно твердо выучивали это “наставление”, так как оно осмысливало им весь их быт, военное обучение, их назначение и прочее. Двигаясь самостоятельно, по собственному выбору пути, Суворов обставил свою экспедицию с такой осторожностью, что совсем не было пищи для шпионов, которые могли бы предуведомить неприятеля. О всем, касающемся движения войск, Суворов отправлял с дороги краткие, но точные сообщения Румянцеву, который был чрезвычайно доволен ими и писал в ответ:
“Вижу в сем походе наисильнейшее действие ваших несравненных военных качеств”. Императрица также была довольна назначением Суворова и выражала надежду, что “война скоро будет окончена”.
Нужно заметить, что когда обнаружилась польская революция, было направлено против поляков несколько отрядов с разных сторон. Главное же начальство над ними, а равно – и главные наступательные действия с северо-востока поручены были, – как мы знаем уже, – Репнину. Но он бездействовал. Екатерина еще раз подтвердила ему “Приводить предписанный план в исполнение с большим успехом и энергией”, и опять-таки – полное бездействие. Таким образом, почин в наступательных действиях всецело принадлежал Суворову, который самостоятельно предпринял это.
Двигаясь с большой осторожностью, Суворов открыл корпус Сераковского (около 15 тысяч человек) и постепенно уничтожил его. Это уничтожение целого корпуса, образцового во всех отношениях, произвело потрясающее впечатление. Сами поляки признавали, что Сераковский был совершенно разбит. На другой день после сражения в Гродно примчался Костюшко, наскоро осмотрел войска, и был так расстроен, что не мог даже этого скрыть, и никто не решался говорить с ним о деле. В Петербурге были очень довольны победой Суворова. Екатерина пожаловала ему дорогой алмазный бант к шляпе и три пушки из числа отбитых им. Румянцев неоднократно благодарил Суворова в самых любезных выражениях и относил причину успеха “к высшим дарованиям предводителя”.
Войска расположились лагерем в том самом месте, где стояли прежде поляки. У Суворова оставалось войска лишь около 6 тысяч. Эта малочисленность насильно держала его в бездействии именно на половине победного пути и этим причиняла ему невыразимые душевные муки. Для дальнейших операций Суворову крайне необходимо было безотлагательное содействие ближайших по расположению к нему военачальников. Он беспрестанно сносился с ними и с Румянцевым; но в результате, по справедливому замечанию Суворова, “время уходило на доклады”, и дело не подвигалось ни на шаг.
Между тем в это именно время над головой Суворова собиралась грозная туча. Костюшко стягивал со всех сторон корпуса и отряды, чтобы разгромить Суворова наверняка, разом напав на него со всех сторон. В это время он узнал о предположении присоединить Ферзена к Суворову. Чтобы помешать этому, Костюшко, собрав находившиеся под руками войска, в количестве 9-10 тысяч человек, стремительно бросился навстречу Ферзену, имевшему отряд в 12 тысяч человек. При Моциевичах произошел весьма горячий бой. Ферзен же со своей стороны имел также определенную цель – непременно помешать соединению Костюшко с сильным отрядом Понинского. Поляки были окончательно разбиты, понесли огромную потерю, тем более тяжелую для них, что Костюшко был тяжело ранен и взят в плен. Под влиянием победы Ферзена, Суворов, несколько уже усиленный мелкими частями, не выжидая окончательного решения вопроса о присоединении к нему еще двух отрядов войск, окончательно решил предпринять поход к Праге и Варшаве собственными силами. Решение это было вполне принято военным советом 6 октября, в котором, помимо генералов, участвовали также полковые и батальонные командиры, всего 21 человек. Последовало, наконец, и решение о присоединении к Суворову отрядов Ферзена и Дерфельдена, но это произошло уже после выступления из Бреста.
До Варшавы было уже недалеко, и Суворов часто беседовал с солдатами о предстоящем трудном деле, рассказывая им, что поляки сильно укрепляют Прагу, что эта последняя даром в руки не дастся. Но солдаты возражали ему, говоря, что “будет приказ взять, – и будет взята”; что “кто сердит, да не силен, тот козлу брат”; что “другого Измаила не выстроят, а и тому не поздоровилось”.
На пути в Варшаву, в 20 верстах от нее (при селении Кобылка), Суворов в пятичасовом бою уничтожил отряд в 4 300 человек, из которых 1 073 взяты в плен, остальные же – полегли. Вся артиллерия и обоз были захвачены.
С присоединением отрядов Ферзена и Дерфельдена общее количество всех трех осаждающих корпусов составляло до 25 тысяч человек. Гарнизон же Праги превышал 30 тысяч человек, не считая вооруженных варшавян. Обширные ее укрепления очень сложной системы (со рвами, валами, волчьими ямами и прочим), были вооружены крупнокалиберной артиллерией. Тем не менее, созванный Суворовым военный совет постановил: взять Прагу приступом, несмотря ни на какие укрепления. Штурм был назначен в ночь с 23 на 24 октября. Безотлагательно были начаты подготовления к штурму (изготовление лестниц, фашин и плетней для прикрывания волчьих ям), законченные 22 октября. Этого числа, вечером, войска двинулись к Праге с музыкой, развернутыми знаменами, где и разместились по-лагерному.
В Варшаве же в это время происходила невообразимая сумятица. Вместо Костюшки нужно было выбрать главнокомандующего. “Верховный народный совет” избрал Томаса Вавержецкого, командовавшего на курляндской границе, на которого, по слухам, указывал и сам Костюшко на случай своей болезни или смерти. Вавержецкий усиленнейшим образом отказывался, но, уступая настойчивым просьбам членов верховного совета, дал, наконец, свое согласие “с отвращением”. Он здраво смотрел на вещи и вполне разумно предлагал послать кого-нибудь к Суворову с просьбой о приостановке военных действий, а в Петербург – с мирными предложениями, точнее – с повинной. Но ему заносчиво отвечали на это, что Варшава предпочитает выставить со своей стороны “на защиту Праги 20 тысяч человек, вооруженных оружием и отчаянием”. Эта красивая фраза осталась пустым звуком. Когда, ввиду надвигавшегося обложения Праги, главнокомандующий в ней потребовал из Варшавы 10 тысяч вооруженных, явилось только 2 тысячи человек. Варшаву, а вместе с ней и всю Польшу бесповоротно губило многовластие (король, главнокомандующий, верховный совет, магистрат и прочие), приводившее, в конце концов, к безначалию.
Варшава, отвергнув просьбу о приостановке военных действий, обрекла Прагу на гибель. К прагскому штурму превосходно были подготовлены и военачальники – посредством целого ряда больших рекогносцировок и образцовой дислокации, и войска – особым приказом, выученным каждым почти наизусть и представлявшим верх военного искусства и предусмотрительности благодаря опыту измаиловского штурма. Неудивительно поэтому, что штурм, начавшийся в 5 часов утра, был окончен к 9 часам 24 числа. Каждый отчетливо знал свое место, что ему нужно делать, куда и почему идти.
Вследствие сильного возбуждения войска можно было опасаться за участь Варшавы, вовсе не входившей в планы штурма. Ввиду этого Суворов приказал зажечь мост, соединявший Прагу с Варшавой. Пожар перебрался на Прагу, и море огня еще более увеличило общий ужас. Грохотавшая же канонада между Варшавой и Прагой придавала этой адской картине еще более ужасающий вид. По официальному донесению, убитых поляков 13 340 человек, пленных 12 860, потонуло около 3 тысяч человек. Было пролито много крови, но это устранило затягивание войны, или иначе – обращение ее в хроническое кровопролитие. Не прошло и суток после прагского погрома, как в русский лагерь явилось посольство от капитулирующей Варшавы. 25 октября, в полночь, прибыли к Суворову три депутата варшавского магистрата с депешей от магистрата и с письмом от короля Станислава-Августа Понятовского. Их несказанно обрадовала и даже смутила необычайная скромность условий, предложенных победителем и состоявших в следующем:
“Оружие, артиллерию и снаряды сложить за городом в условленном месте. Поспешно исправить мост, чтобы русские войска могли вступить в Варшаву 25 вечером или 26 утром. Дается торжественное обещание именем Русской Императрицы, что все будет предано забвению и что польские войска, по сложении ими оружия, будут распущены по домам, с обеспечением личной свободы и имущества каждого. То же самое гарантируется и мирным обывателям. Его Величеству королю – всеподобающая честь”.
Депутаты даже прослезились от такой умеренности условий, а тем более – от великодушия и доброжелательства, с которыми Суворов принял депутатов, угостил их, беседовал с ними, уверив их, что искреннее и единственное желание и стремление России – мир и мир!
Верховный совет под давлением дружного общественного влияния вовсе отстранился от дел, передав свои полномочия королю. Отсроченное Суворовым, по просьбе короля, вступление войск торжественно произошло 29 октября с развернутыми знаменами, с музыкой, начавшись в 8 часу утра. Суворов ехал в середине войск с большой свитой. Городской магистрат находился на варшавском конце моста. Старший член магистрата поднес Суворову на бархатной подушке городские ключи, а также хлеб и соль, и сказал краткую приветственную речь. Суворов взял ключи, поцеловал их и громко поблагодарил Бога за то, что Варшава куплена не такой ценой, как Прага. Передав поднесения дежурному генералу Исленьеву, он стал по-братски обниматься с членами магистрата и со многими из окружающего народа.
Пройдя город, войска направились к лагерным местам, внутри ограды варшавских укреплений. Суворов поместился в одном из лучших домов, в близком соседстве с лагерем. Магистрат представил ему подлежащих освобождению военнопленных прусских, австрийских и русских. Первых было больше 500, вторых 80, третьих 1 376 человек. Австрийцы и пруссаки были скованы. В числе русских находились три генерала и три дипломатических чиновника высшего ранга. Произошла очень трогательная сцена. Освобожденные падали перед Суворовым на колени и горячо благодарили. Радость и благодарность их были тем понятнее, что несколько дней назад носились весьма зловещие слухи об их участи.
30 октября Суворов был у Станислава-Августа в полной парадной форме, со всеми своими орденскими знаками, в сопровождении громадной свиты и конвоя. На этой аудиенции между прочим решено было, что король отдаст приказание, чтобы все польские войска положили немедленно оружие и выдали пушки. В этих видах Суворовым была доставлена королю амнистия для объявления всем войскам. В отношении политики “умиротворения” Суворов держался правила, что чем шире победитель выказывает свое великодушие и безбоязненность, тем полнее получается результат умиротворения. Образ действий Суворова в отношении поляков был безусловно чистосердечен и честен, справедлив и доброжелателен. Именно вследствие этого и оказался возможным такой факт, что после серьезно задуманного и подготовленного восстания с сильной степенью фанатического возбуждения к 8 ноября уже было вполне закончено Суворовым мирное разоружение Польши, совершенно добровольное.
Посланный Суворовым генерал-майор Исленьев с ключами и хлебом-солью Варшавы приехал в Петербург 19 ноября. По этому поводу на другой день был отслужен благодарственный молебен с коленопреклонением. Дочь Суворова удостоилась самого внимательного приема со стороны императрицы. На происходившем же в тот день парадном обеде было объявлено о возведении Суворова в звание фельдмаршала.
Суворов в одном из своих частных писем говорит по этому поводу, что он “был болен от радости”. Он получил от государыни два рескрипта, из которых в одном говорится, что Суворов сам произвел себя своими победами в фельдмаршалы, нарушив старшинство, вообще строго соблюдаемое. Племянник его, князь Алексей Горчаков, был прислан к нему с фельдмаршальским жезлом в 15 тысяч рублей вместе с бриллиантовым бантом к шляпе. Наконец Суворову было назначено в полное его и потомственное владение одно из столовых имений польского короля – Кабирский ключ, с семью тысячами душ мужского пола, что утроило его состояние.
Радуясь до болезни, Суворов не скрывал своего восторга, впадая даже в чудачество. Привезенный ему фельдмаршальский жезл он приказал отнести в церковь для освящения. Затем сам пришел туда в куртке, без знаков отличия, и приказал расставить в линию несколько табуреток с промежутками, после чего начал перепрыгивать табуретки, называя после каждой имя одного из тех генерал-аншефов, которых он обошел (Репнина, Прозоровского, Салтыкова и прочих). Наконец, табуретки были убраны; он оделся в полную фельдмаршальскую форму, вновь явился в церковь и прослушал богослужение.
Среди разнообразного выражения сочувствий Суворову особенно характерным представляется в этом отношении поведение варшавского магистрата. В 1794 году, в день Екатерины, от имени варшавян Суворову была поднесена золотая эмалированная табакерка с лаврами из бриллиантов. На середине крышки был изображен городской герб – плавающая сирена и под нею подпись: Warszawa zbawcy swemu (Варшава своему избавителю); внизу же герба – другая подпись, обозначающая день прагского штурма: 4 ноября (24 октября) 1794 года.
Таким образом, варшавяне назвали Суворова своим “избавителем” за разрушение моста во время штурма; обстоятельства же не замедлили доказать, что не одни варшавяне, а все поляки с полным правом могут и должны назвать Суворова своим “избавителем”. Дело в том, что, когда затихли петербургские торжества победы, масса лиц, недовольных возвышением Суворова, начала судить и рядить по-своему, отвергая пользу миролюбивой политики в отношении поляков, доказывая необходимость крутых мер. Суворов моментально и победоносно отпарировал все подобного рода притязания, доказав полную их несправедливость и большой вред. Поэтому принятая им система умиротворения края осталась нетронутой, так как именно благодаря ей Польша находилась в полнейшем повиновении и никаких опасений не возбуждала. Именно “не мщением, а великодушием была покорена Польша”, – скажем мы словами Суворова, и год мирного его управления в Польше можно назвать образцом административной мудрости. Через год, когда состоялся, наконец, окончательный раздел Польши, и Суворову нечего уже было делать там, он получил 17 октября 1795 года рескрипт, в котором императрица благодарила его за все им сделанное.
В этот именно период дочь его, Наташа, вышла замуж за графа Николая Зубова, брата нового фаворита. Замечательно, что это родство с всесильным фаворитом не только не вызвало сближения, но, породнившись с Платоном Зубовым, Суворов еще более отдалился от него. Впоследствии охладели его отношения к зятю и дочери, которой он уделял очень много внимания во все время до ее замужества и положительно прославил ее своими письмами к ней.
Выдача дочери замуж не избавила Суворова от семейных забот. На смену дочери явился сын, Аркадий. До 11 лет он был при матери. В сентябре 1795 года Суворов впервые упоминает о сыне в письме к Платону Зубову, которого он благодарит за монаршее благоволение, оказанное его сыну, заключавшееся, вероятно, в назначении его камер-юнкером к великому князю Константину Павловичу, для чего он впервые и прибыл в Петербург из Москвы в начале 1796 года. Попечение о воспитании и образовании Аркадия было поручено Суворовым его замужней дочери. Граф же Николай Зубов принял на себя надзор за педагогической стороной дела.