VI. Еще более тяжелые обстоятельства Болезнь, смерть 1935–1943

VI. Еще более тяжелые обстоятельства

Болезнь, смерть

1935–1943

Медленно и издалека, после пятнадцатилетней трудной дороги, отступая, оступаясь, нерешительно и неспешно, все помня и ничего до поры не раскрыв, не расплескав, сохранив, настороженно и осторожно начинается неторопливое повествование о Пушкине.

Пушкин был одной из двух тем, определивших судьбу Тынянова, и писатель готовился к этой теме всю жизнь. Роман о Пушкине был единственной книгой, которую он писал долго. Он писал ее почти десять лет и написал только три части. Эти три части охватывают первые семь лет литературной жизни героя, и, вероятно, нужно было бы написать еще шесть томов для того, чтобы охватить остальные шестнадцать лет пушкинской жизни в искусстве.

Главный недостаток романа Тынянова в том, что он не закончен.

Этот недостаток не единственный.

Все это серьезнее, и все это выходит из кабинета писателя в историю литературы, которая в России никогда не была только историей литературы.

Недостатки романа, проистекающие из главного, заключаются в том, что он перенаселен персонажами и заставлен шкафами, колыбелями, книгами и сплетнями, как коммунальная квартира.

Тынянов вводит свою тему в историю России так, что она вытесняет все остальные темы. Создается впечатление, что в русской истории первого двадцатилетия XIX века только и было забот, что о лицее, борьбе сентименталистов с «Беседой», о том, жить ли Карамзину в Москве или в Китайской деревне, да о хорошеньких актрисах крепостного театра графа Варфоломея Толстого. Кажется, что император Александр, Сперанский, Голицын и Аракчеев занимались главным образом воспитанием юношества и вопросом, кто же выйдет победителем из поэтического спора, и между прочим войной, а также внешней и внутренней политикой.

Все это произошло в известной мере потому, что роман оказался незаконченным и остальные темы в нем остались неразмещенными.

Но роман остался незаконченным и перенаселенным, и лицей в нем получился важнее комитета министров не потому лишь, что писатель не успел навести порядок в своем произведении.

Людям, читающим Пушкина, он, как всякий знаменитый писатель, интересен, конечно, в качестве автора замечательных произведений. Поэтому естественно, что, читая о нем книгу, люди ждут рассказа о том, как Пушкин создал «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», «Медного всадника» и «Капитанскую дочку».

Роман же обрывается на строках элегии «Погасло дневное светило». «Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Медный всадник» и «Капитанская дочка» остались в ненаписанных томах.

Тынянов показывает трагическую жизнь поэта, ничего не имеющую общего с некоей поэтической весной или сплошной болдинской осенью.

Кроме замечательных произведений в ненаписанных томах осталась главная тема пушкинской жизни: поэт и толпа. Тынянов только прикоснулся к этой теме.

Писатель слишком долго откладывал и слишком долго писал книгу, которая должна была стать для него главной. Он начал писать эту книгу несколько позже, чем следовало.

В незаконченном произведении часть стала приниматься за целое, правильность соотношений величин была нарушена. Может показаться, что это книга о Сергее Львовиче, Василии Львовиче и Надежде Осиповне Пушкиных, о Петре Абрамовиче и Осипе Абрамовиче Аннибалах и об их родственнике — Александре Сергеевиче. Родственник Александр Сергеевич поначалу занимает гораздо меньше места, чем все остальные родственники. Получилось это не только потому, что роман не был закончен, но еще и потому, что роман о Пушкине должен был стать историей эпохи, которая и породила и убила поэта.

Эпоху, в которую живет его герой, Тынянов изображает, старательно обходя державный гранит, елизаветинское барокко и трубы александровского ампира. История у него не парадная, баталий и викторий у него нет, знаменитые писатели публично дремлют и кашляют, и первое появление в романе Пушкина-младенца не обставлено никакими провиденциальными знаками. Оно сделано просто, не обведено жирной линией, писатель не заверяет, что пройдет совсем немного времени — и Пушкин напишет гениальные произведения. Тынянов создает роман о трудном деле, о трудной доле поэта, о поэте, а не сразу о памятнике на площади. Писатель говорит о человеке, писавшем стихи, за которые ему потом этот памятник поставят.

В отличие от «Восковой персоны», в которой рассказано о законах, стоявших над историей, в романе о Пушкине есть намерение рассказать, как история породила великого художника. Великий художник живет среди людей, и его взаимоотношения со временем не имеют ничего общего со взаимоотношениями памятника с проходящими у его ног благодарными пешеходами.

Возвращенный в свое реальное время, великий художник утрачивал кое-что с точки зрения внешней импозантности, свойственной памятнику, но приобретал человеческие черты, по которым становилось возможным понять, как он стал великим художником.

Это возвращение исторического деятеля в его реальное бытие всегда сопряжено с болезненной процедурой разрушения некоторых иллюзий, известных под именем хрестоматийного глянца.

В связи с Пушкиным проблема приобретает особое значение, потому что его роль в русской истории велика и прекрасна. В связи с этим отношение к писателю подменялось отношением к его роли. Чаще всего эта роль изучалась очень серьезно. Но это было изучение другого вопроса. Все дело было в характере, в тоне изучения. Тоном изучения слишком часто были преданность и благодарность. Из-за этого всякая попытка изобразить Пушкина, наделенного реальными биографическими чертами, не удовлетворяющими строгим нравственным кондициям, казалась кощунственной и встречалась с нескрываемым отвращением.

Пушкин (следуя за Дельвигом) полагал, что можно ходить к девкам, имея дома жену, подобно тому, как можно ходить в ресторацию, хотя дома есть кухня а исследователи настаивают на том, что это нужно тщательно скрывать, ибо подобная декларация роняет великого поэта и, кроме того, может создать нежелательный прецедент. То, что эти слова были все-таки сказаны, по мнению замечательных исследователей, значения не имеет, потому что важны не слова, а «Евгений Онегин». Конечно, «Евгений Онегин» важнее, чем девки, но трудно представить, что между бытовой фразой, поступком, образом жизни человека и его художественным произведением так уж никакой связи и нет[176].

Попыткой установить такую связь, не всегда правильно понятую, была публикация В. В. Вересаевым документов о жизни Пушкина.

Полагая, что он делает книгу о великом поэте, Вересаев ошибся: он сделал книгу не о Пушкине, а о том, какое впечатление производил Пушкин на своих знакомых.

Книга Вересаева вызвала многочисленные и иногда даже серьезные возражения, на которые автор не смог ответить убедительно. Но у книги было одно достоинство, имеющее отношение скорее к другим, не менее существенным обстоятельствам, чем к частному пушкинизму: Вересаев прикоснулся, и не очень осторожно, к болезненнейшей в нашей истории проблеме: говорить или не говорить, что у безоговорочно обожаемого объекта оторвалась пуговица, и объект так и ходит некоторое время с оборванной пуговицей, что, вне всякого сомнения, может снизить образ.

Вересаев не побоялся написать, что у объекта бывали в жизни минуты, когда он ходил с оборванной пуговицей.

В связи с этим ему пришлось давать объяснения.

«Многих моих оппонентов[177] коробит то якобы умаление личности Пушкина, которое должно получиться у читателей вследствие чтения моей книги», — писал он. «О, как знакомы эти враждебно загорающиеся глаза почитателей-кумиропоклонников, это стремление так или так оправдать темные черты идола!»[178]

Негодование кумиропоклонников чаще всего было обычным добрым старым (и новым) ханжеством. Но у книги был другой, истинный недостаток, от которого автор просто отмахнулся, и отмахнулся напрасно.

Самое загадочное в книге Вересаева — это ее цель, зачем она сделана. Все, что говорится и пишется о великом историческом деятеле, имеет значение и приобретает право на существование только в том случае, когда это объясняет его историческое деяние. Если же между так называемыми человеческими свойствами великого человека и его историческим деянием связь не может быть установлена, то «человеческое» свойство остается таким же частным и не подлежащим широкому оповещению, как и обычные свойства обычных людей. Книга Вересаева ни в какой мере пробел не восполнила и связь между человеческими свойствами писателя и его творчеством не установила. Произошло это еще и потому, что установить такую связь автор по крайне наивным мотивам отказался сам.

Считая, что «отвечать на большинство возражений не стоит» и что «некоторые можно отметить лишь как курьез», Вересаев все-таки отвечает, но делает это несерьезно и неубедительно. «Курьезы», по его мнению, заключаются в том, что ему «ставилось в упрек, что в книге Пушкин не отражается как поэт». Вересаев полагает, что «материалом для суждения о Пушкине как поэте должны, естественно, служить его произведения, — не перепечатывать же мне было их в моей книге!» — восклицает он. И больше по этому поводу не сказано ничего. Его книга нужна для того, чтобы показать, что «вся-то красота живого человека в его жизненной полноте и правдивости». Оказывается, «что самый великий человек — все-таки человек с плотью и кровью, со всеми его человеческими слабостями и пороками»[179]. Это соображение Вересаев излагает очень сжато, полагая, что интеллигентному читателю уже кое-что известно по данному вопросу. Что же касается «курьеза», то как раз о нем и написал свою книгу известный советский писатель Ю. Н. Тынянов.

Тынянов написал книгу о человеке-поэте. Он связал человека с поэтом, и в этом отличие концепции его книги от концепции Вересаева. Тынянов исходит из тех же соображений, из каких исходил Маяковский в автобиографии. Маяковский писал: «Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Люблю ли я, или я азартный, о красотах кавказской природы также — только если это отстоялось словом»[180]. Автобиография начинается этим высказыванием, оно выделено в отдельную главку и названо «Тема»: Маяковский считает это соображение важным. Тынянов пишет о том, чем интересен поэт. Любит ли он, или он азартный, интересует писателя лишь в том случае, если это отстоялось словом. Человеческое неглиже имеет для него значение тогда, когда им можно объяснить портическое творчество. В отличие от почитателей-кумиро-поклонников, Тынянов поэтическое неглиже не прячет, потому что оно, видите ли, может снизить образ. Тынянов пишет не о неглиже, но если оно ему нужно, то он не постесняется. Вересаев выполнил лишь половину темы, и поэтому часть оказалась выданной за целое. Пушкин-человек вытеснил Пушкина-поэта. То главное, чем Пушкин интересен, осталось за пределами его книги. В отличие от Вересаева, Тынянов задачу исследователя видел в том, чтобы объяснить творчество художника, и если дурные поступки и скверные привычки это помогали сделать, то он их не боялся и не пренебрегал ими.

Но истоки биографизма Тынянова были в одном пункте теми же, что и у Вересаева: оба писателя понимали, куда могут завести науку о Пушкине, или науку о Гоголе, или науку о Льве Толстом, или все другие области литературоведческой науки, или других наук труды, главным качеством которых были только преданность и благодарность.

Все недостатки Вересаева, даже его пушкиноведческий дилетантизм, теряют значение в сравнении с недостатками других писателей, обнаруживших в сложной и богатой натуре Пушкина неукротимое стремление к блестящей карьере[181] или настойчивые попытки без соответствующей подготовки расшатать устои Российской империи[182].

Раньше Вересаева и Тынянова заговорил об этом Маяковский. Композиционный контраст, теза и антитеза его стихотворения «Юбилейное» (1924) построены на «живом» и «мумии», Пушкине историческом и «памятнике», «всяческой мертвечине». Формула «хрестоматийный глянец» была создана именно в этом стихотворении[183] и именно в связи с попытками подменить научное изучение Пушкина преданностью, благодарностью и юбилейным елеем.

Вересаев глубоко ошибается, видя свою задачу только в том, чтобы показать читателю «живого человека, а не иконописный лик поэта», и ошибается он дважды: потому что так называемый «живой человек» в его книге — Это собутыльник Каверина, партнер по картам Великопольского, любовник la Princesse Nocturne, двоечник, ветреник, честолюбец и потому что он сам создал несуществующую альтернативу — или «живой человек», или «иконописный лик». Слово «живой» — подлежащее всей вересаевской концепции: «Меня особенно интересовал он, как живой человек…», «Пушкин встает совершенно как живой. Поистине живой Пушкин…», «В этой книге перед нами живой Пушкин…»

В полемике с Вересаевым самым неправильным было то, что задача составителя сборника избранных документов о жизни Пушкина оказалась понятой с совершенно неуместной широтой. От свода документов, не претендующего на исчерпывающий ответ, стали требовать по меньшей мере наискорейшего способа решения всех вопросов пушкиноведения. Вересаев был серьезным человеком и не ставил себе смехотворных задач. Что же касается полемики, то некоторые оппоненты Вересаева тоже лишь делали вид, будто они рассчитывают сразу получить все ответы. Уж они-то не были наивными людьми и желали иметь лишь один ответ: как лучше получить аккуратного писателя, чтобы по этому образцу получать и других.

Исторический герой мог быть понят только в его труде, и его достоинства и недостатки измерялись ценностью сделанного им. В историческом романе главным стало дело исторического героя, и поэтому в романе о государственном деятеле решающим оказались не остроумные ответы послам, а его государственное дело и в романе о писателе — не его любовные истории, а книги, которые он написал. Исторический роман становится повествованием о деле жизни человека.

Но все это было не всегда так. Бывали годы, когда все это представлялось сомнительным, и в такие годы литература уходила от реального исторического героя и вместо реальных людей наспех писала жития святых, которые не делали ничего такого, что поставило бы потомков в неловкое положение. В связи с этим возникло несколько недоумений и даже загадок. Особенно трудной загадкой оказалась следующая: как эти недалекие люди могли написать такие замечательные книги, выигрывать войны, открывать материки и обыгрывать в шахматы?

Тынянов понимал, что все написанное об историческом герое имеет значение только в том случае, если объясняет его дело. Любовное увлечение полководца представляет интерес лишь в связи с выигранным или проигранным им сражением. Все поступки человека находятся в определенных зависимостях между собой. Они могут или помогать, или мешать главному делу, но не иметь отношения к нему они не могут. В задачу исторического романиста, как ее понимал Тынянов, входит установление связи между главным делом и остальными делами человека, между ним и современниками, эпохой, историей. Отдельно «человека» и отдельно «исторического деятеля» не существует. «Дитя ничтожное мира» и человек, который «памятник себе воздвиг нерукотворный», неминуемо связаны между собой. Жизнь поэта не делится на «поэзию» и «правду», а если и делится, то всегда его «поэзия» производное его же «правды» — жизни.

Я не хочу, чтобы серьезная литературная дискуссия тех лет сейчас показалась лишь спором о словах. Спор был не о словах. Спор был о хрестоматийном глянце: какая нужна литература — с хрестоматийным глянцем или без него.

В таком споре, конечно, Тынянов и Вересаев не были противниками. Их разделяли более скромные и менее очевидные предметы: жизнь героя и дело жизни героя.

Роман Тынянова о далеком прошлом был полемически направлен против ложных представлений о «живом человеке» в современной литературе и против столь же ложных в истории. Конкретным адресатом был Вересаев. О своих намерениях Тынянов говорит совершенно недвусмысленно, он стремится «снять грим, наложенный на великого поэта усилиями комментаторов, развеять дым легенд, окружающих его имя. Живой Пушкин, а не «Пушкин в жизни» — вот что интересует Тынянова; в противном случае творческая судьба поэта выпадает из поля зрения читателя, остаются в памяти лишь бытовая обстановка, бытовые аксессуары. Разве не случайно то обстоятельство, что в известном труде Вересаева Пушкин, как поэт, почти не фигурирует?»[184]

Тынянов соединил дело поэта с его жизнью. Это выходило за пределы частного пушкиноведения и вводило тыняновский роман в русло историко-литературного процесса 30-х годов.

Написанные в те же годы романы И. А. Новикова «Пушкин в Михайловском» и «Пушкин на юге» возвращают нас к самой уязвимой части концепции Вересаева.

Вересаев это почувствовал и оценил в творчестве Новикова именно то, что он «способен даже самого неподготовленного читателя заставить полюбить Пушкина не только в его творчестве, но и в жизни»[185].

Отличие книг Новикова от книги Вересаева в том, что у Новикова стихи представлены обильно. Но вместо одного Пушкина у Новикова их сразу два: один — поэт, другой — человек. Соединяются они сообщением о том, что этот человек написал это стихотворение. Ощущения естественного следствия того, что такой человек в таких обстоятельствах должен был написать такое стихотворение, нет.

При всех достоинствах романов, написанных человеком, любящим Пушкина и знающим наизусть многие его стихотворения, необходимо сказать, что эти романы написаны ошибочным методом.

Метод заключается в следующем: выбираются наиболее существенные, по мнению автора, для описываемого периода стихотворения, и на этих опорных точках строится жизненный путь поэта. Романы Новикова представляют собой антологию из полусотни законченных стихотворений и стихотворных отрывков Пушкина, между которыми рассказано о событиях, игравших более или менее существенную роль в жизни автора этих стихотворений и отрывков. О событиях рассказано разными способами, с пейзажами и метафорами или без них. Повествование Новикова представляет собой комбинацию разыгранных в лицах эпизодов и повисших на них примечаний, набранных мелким шрифтом. Мелкий шрифт — это информация — в контексте она звучит как прозаизм — о том, чем вызвано выше- или нижеупомянутое стихотворение. Комбинируются разыгранные в лицах эпизоды и примечания к ним следующим образом:

«Такою и теперь вспоминалась ему эта ночь! Странная девушка… Сдерживаемая горячность ее существа сказывалась и в самой ее походке, несколько настороженной и даже как бы крадущейся. Так, незаметно, под чадрой темной ночи, могла бы она внезапно возникнуть и у входа в кибитку… (Многоточия Новикова. — А.Б.)

Что было тут правдой и что воображением? Впрочем, воображение нередко угадывает именно ту поэтическую скрытую правду, которая не уступит и самому непреложному факту. Так и этот пригрезившийся и никак не воплотившийся в жизни роман стал подлинным фактом в творческой жизни самого Пушкина».

Таким же способом сделаны целые полосы пушкинской жизни и линии пушкинских взаимоотношений с людьми.

Романы Новикова написаны крупным и мелким шрифтом, и, как в учебнике, предполагается, что мелкий шрифт читать не обязательно.

Мелкий шрифт — прозаизм — это прием, с помощью которого отодвигается несущественный, по мнению автора, материал. Таким способом сделаны взаимоотношения Пушкина с Воронцовым. В этом случае вызывает возражения уже не столько прием, сколько приложение его к важнейшему периоду биографии Пушкина. [186]

Новиной пишет романы, превращающиеся в расцвеченный метафорами, пейзажами и портретами комментарий к стихотворениям А. С. Пушкина. Стихотворения же часто вводятся с очень наивными мотивировками. Мотивировки главным образом такие: потребность изобразить какую-нибудь черту духовного или бытового облика Пушкина и желание высказать свои соображения по поводу стихотворения. Например, чтобы высказать ряд соображений о единстве двух посланий к Чаадаеву 1818 и 1824 годов, вводится мотив дружбы и камень, на котором сидел поэт. Начинается издалека: Пушкин видит храм, вспоминает предание об Ифигении, предание об Ифигении вызывает тотчас же в памяти предание об Оресте и Пиладе, «…и постепенно мифологические предания эти, шедшие из глуби веков, начали оплетать, подобно лианам, имя того человека, которого так часто он вспоминал за это свое путешествие по Крымским горам. Ветер дружбы повеял опять в открытую грудь… Чаадаев! — вот Это имя». Потом «Пушкин присел на одинокий камень, сильно за день прогретый горячим и пристальным солнцем. Он задумался и ушел весь в себя». Засим следует стихотворение, которое многие даже знают наизусть: «Любви, надежды, тихой славы…»

Все это немного напоминает книжку для начального чтения, в которой напечатаны картинки с подписями. В романе тоже изображена картинка: «Орест и Пил ад». Под картинкой подпись в стихах о дружбе: «Любви, надежды, тихой славы…» Вот это как раз именно тот случай, который именуется — «иллюстративность».

В книжке И. Новикова «Пушкин в Михайловском» имеется иллюстрация художника П. Я. Павлинова. На картинке изображена семья Осиповых-Вульф с невыясненным отношением к происходящему (только что стало известно о восстании 14 декабря) и кипящего бакенбардами от негодования и восторга Пушкина.

Тынянов почти не цитирует стихов и не показывает, как Пушкин писал их. Он показывает только состояние поэта в минуты, предшествующие стихам. Тынянов не делает того, что Станиславский называл «играть результат». Он доводит каждый раз повествование до того предела, когда «Минута — и стихи свободно потекут». На этом писатель останавливается. Корабль поэзии Пушкина в романе не выстроен. Но у Тынянова есть то, на чем закладывается корабль: леса поэтической стройки, верфь стиха.

И. Новиков показывает все: как возникает замысел и как он осуществляется в стихотворение, пройдя стадию первоначальных редакций. Казалось бы, именно в этом смысл книги о поэте, и методологически И. Новиков, казалось бы, ближе к решению задачи жанра. На самом же деле получается нечто иное.

То, что делает Новиков, — это не история замысла и превращения его в поэтическое произведение, а история черновых набросков стихотворения. Это рассказ с метафорами или без метафор о том, что в академическом собрании называется «Другие редакции и варианты». Методологическая ошибка Новикова была в том, что он писал не о поэте, а о стихотворениях, вошедших в Полное собрание сочинений. Поэтому творческий процесс в его романах о Пушкине оказался независимым от поэта. В романах Новикова не преодолен разрыв между не очень значительным человеком и его грандиозным созданием. Происходит то, что становится роковым для многих художественных произведений: характер человека и его поступок не связываются между собой, и поступок из характера не проистекает.

Генезис пушкинского творчества в романе Тынянова становится определяющей темой. Сознательное снижение героя сделано для того, чтобы снять слой красивостей, которым за столетие успели покрыть поэта. Писатель строит сложную зависимость между историей и поэтическим творчеством. Создавая роман о Пушкине-поэте, Тынянов главными в романе делает причины, вызвавшие поэтическое творчество героя. Представление о связи литературного явления только с литературным явлением оказалось у Тынянова очень стойким. Оно вышло за пределы литературоведческих работ и попало в роман о Пушкине. Но здесь это представление Тынянова-ученого приобрело несколько иное качество. В романе Тынянов, конечно, не просто несколько преувеличивает роль книг в формировании Пушкина-поэта, а настаивает на этом отбором материала и выделением литературных мотивов как определяющих. Пушкин-поэт возникает у Тынянова из трех стихий: литературы, истории и любви, оттесняющих не довольно часто или довольно редко, а всегда и строго намеренно на второй — общий — план то, что привычно называется «жизнью» и что представляется если не вовсе свободным от литературы, истории и любви, то с обязательной оговоркой о второстепенности их, потому что для многих людей литература, история и любовь не являются главными в жизни. О том, что для разных людей в разные эпохи жизнью являются разные воздействия окружающей среды, говорят не очень часто.

Но все дело как раз в том, что для человека, родившегося в семье, в которой над всем преобладали литературные увлечения, воспитывавшегося в закрытом учебном заведении, где над всем главенствовала литература, оказавшегося в Петербурге в кругу людей, для которых литература была профессией, главным делом и средоточием всех интересов, в такую эпоху русской истории, когда литература уже твердо обрела социально воздействующее значение, это и было жизнью.

Тынянов в романе о Пушкине показал не жизнь вообще, а ту реальную жизнь, которой жил его герой, именно ту жизнь, которая на этого человека воздействовала. Потому что жизни «вообще» не существует, а есть жизнь в форме окружающей человека действительности.

Литература — окружающая действительность — играла в жизни Пушкина главную роль, и это уже не выдумка романиста, а свойство времени, в котором живет со своими свойствами человек, ставший героем романиста.

Но все это — так писать о поэте или не совсем так писать о поэте — по своему значению не превосходит стихийно вспыхивающих на читательской конференции разногласий в связи с потребностью определить, кто же на самом деле является подлинно положительным героем.

Все это было лишь изящной словесностью в годы, когда стало ясно, что в данное время на повестке дня стоят более серьезные вопросы.

В связи с этим было бы исторически неправильно считать И. Новикова ответственным за все процессы, происходившие в художественной литературе этой эпохи.

Я серьезно озабочен тем, что у некоторых читателей могут быть хоть какие-нибудь иллюзии в отношении процессов, происходивших в художественной и научной литературе этих лет.

Это была середина 30-х годов, и многим уже становилось ясным, что пора, засучив рукавчики, браться наконец за настоящее дело.

Обстоятельства складываются так, что даже люди, которые вообще всегда предпочитали всякие заблуждения свету научной истины, вынуждены были наконец уразуметь, что к жизни следует относиться серьезно.

Вынужден был со всей серьезностью отнестись к жизни и Ю. Н. Тынянов.

Под непосредственным влиянием окружающей действительности он начал писать роман о Пушкине, который заметно улучшился в сравнении с романом о Кюхельбекере, а уж о романе о Грибоедове и говорить нечего.

Почему это произошло? Это произошло потому, что литература бросила наконец всякие прения, да размышления, да рассуждения и окончательно поняла свою высокую ответственность.

В связи с этим Тынянов в какой-то мере уже и по собственной уверенности, но чаще все-таки по уверениям других тоже начинает гораздо серьезней относиться к писателю и его роли и поэтому оставляет роман «Ганнибалы» и начинает роман «Пушкин».

Роман «Пушкин» сравнительно с другими романами и рассказами обладает ценными преимуществами, а в отдельных случаях даже чудесами.

Некоторые чудеса выглядят так: сначала все видят, что нос зеленый, а потом на глазах у публики он становится синим.

Превращения, подобные носу, претерпевает в творчестве Ю. Н. Тынянова Петр Яковлевич Чаадаев.

Вот как это происходит.

Представьте себе кофе, два человека пьют кофе.

В 1927 году в романе «Смерть Вазир-Мухтара» два человека пьют кофе: Петр Яковлевич Чаадаев и Александр Сергеевич Грибоедов.

Посмотрим, какой же кофе они пьют в скептическом романе.

А вот какой:

«…Из окна выглянула весьма милая женская голова. Чаадаев же был отшельник, анахорет, совершенно лишенный вкуса к этой области…

Вошел Иван Яковлевич (камердинер. — А.Б.), держа на подносе две чашки кофе. Грибоедов глотнул и с отвращением отставил свою чашку.

— Желудочный кофе, — пояснил Чаадаев, прихлебывая, — меня выучили варить его в Англии.

«Много чему тебя там выучили», — чуть не сказал вслух Грибоедов».

В 1943 году в романе «Пушкин» снова два человека пьют кофе: Петр Яковлевич Чаадаев и Александр Сергеевич Пушкин.

Посмотрим, какой же кофе они пьют в оптимистическом романе.

А вот какой:

«Чаадаев внимательно на него (Пушкина. — А.Б.) смотрел. Он верил в Пушкина. Недоступный для любви, он понимал, однако, все ее тревоги, все неожиданности. Теперь, все видя, почти все поняв, он с вниманием, спокойствием налил Пушкину чашку черного благоуханного кофе, полученного им из Англии…»

Вот каким кофе угощает Петр Яковлевич Александра Сергеевича! Разве он имеет что-нибудь общее с кофе из «Вазир-Мухтара»? Абсолютно ничего!

Все же остальное очень похоже: «совершенно лишенный вкуса к этой области» и «недоступный для любви», чашки и Англия.

Только качество кофе за эти годы (1929–1943) значительно повысилось.

Тынянов начал понимать, что жизнь стала лучше, веселее.

И поэтому все в «Пушкине» становится лучше, веселее и благоуханнее.

Тынянов стал наконец серьезно задумываться над своими ошибками, а в некоторых случаях проявил тенденцию к решительному исправлению. Подобные же явления стали отмечаться и в отношении героев его романа. В связи с этим они, то есть герои, уже не пьют отвратительный желудочный кофе. Теперь они пьют благоуханный.

Кроме кофе значительно улучшился в романе сам Чаадаев.

Чаадаеву в «Пушкине» столько же лет, сколько Чаадаеву в «Кюхле», но в «Пушкине» он выглядит просто красавчиком.

Это вам не «тонкие язвительные губы» да «белесоватые глаза», которые «равнодушно скользнули» на странице девяносто восьмой романа в 1925 году.

Вот какой молодец перед нами в «Пушкине»:

«Танцевал он ни скоро, ни медленно и, когда улыбался, его улыбка была медленной наградой всех женщин. И они улыбались. Пушкин смотрел на него как зачарованный…

Чище его мундира не было. Стройней не было».

Может быть, художник стал подклеивать к истории?

Все стало теперь милым, веселым, благоуханным и улучшенным.

Может быть, как все прошедшее?

Что прошло, то будет мило?

Или безразлично?

Или по каким-нибудь другим причинам?

В основе каждого научного и художественного произведения Тынянова всегда лежит документ. В статье документ служит для доказательства или опровержения. Иногда предлагается новое толкование его. Пройдя через статью, документ попадает в роман. В романе он играет лишь роль сценария и здесь претерпевает более значительные превращения. Документ попадает в роман в качестве главного предложения, которое писатель расцвечивает орнаментом придаточных. Но особенно важным оказывается то, что в нем выделяются более существенные или опускаются менее существенные черты.

У Тынянова от «Кюхли» до «Пушкина» повышается роль документа и снижается его автономия в художественном контексте.

Документы:

1. «29 <ноября>. —…

Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив: поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! — наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!..

Он пел любовь — но был печален глас.

Увы! он знал любви одну лишь муку! —

Жуковский.

Как она мила была! как черное платье пристало к милой Б[акуниной]!

Но я не видел ее 18 часов — ах! какое положенье, какая мука.

Но я был счастлив 5 минут»[187].

2. «Она (Бакунина. — А.Б.) часто навещала брата своего и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи»[188].

Статья:

«Эту безнадежную страсть, в которой поэт не может сам себе признаться без ужаса (перед этим цитировалась «Элегия» 1846 года. — А.Б.), комментаторы по инерции приписывали все той же «литературной» героине лицейских элегий Е. П. Бакуниной, благо ни она, ни отношения Пушкина к ней, ни даже самое знакомство его с нею сколько-нибудь определенно ближайшим образом не засвидетельствованы.

Никому не пришлось задуматься над тем, что признаться себе в страсти к молоденькой, красивой царскосельской фрейлине, сестре лицейского товарища, Пушкин мог без всякого ужаса; более того, если не страсть, то легкая полувымышленная влюбленность в нее не только Пушкина, но и одновременно двух его других товарищей, Пущина и Илличевского, была совершенно и заведомо известна, так что Пущин упоминает о ней в своих записках, а сам Пушкин в 1825 году в вариантах стихотворения «19 октября». (Имеется в виду строка «Как мы впервой все трое полюбили». — А.Б.) Это юношеское, скоропреходящее увлечение, как бы имевшее главным образом цель доставить пищу для элегий, до того мало задело Пушкина, что за всю жизнь он не нашел случай заинтересоваться ни героиней этих элегий, ни ее жизнью. Она очень мало нам известна. Лицейские «отшельники» ловили всякий мелькавший мимо женский образ, и образ Бакуниной, можно смело сказать, скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно»[189].

Роман:

«Потребность видеть ее стала у него привычкой, — хоть не ее, хоть край платья, которое мелькнуло из-за деревьев. Раз он увидел ее в черном платье, она шла мимо лицея, с кем-то разговаривая. Он был счастлив три минуты, — пока она не завернула за угол. Черное платье очень шло ей. Ночью он долго не ложился, глядя на деревья, из-за которых она показалась. Он написал стихи о смерти, которая присела у его порога, — в черном платье. Он прочел их и сам испугался этой тоски, — он знал, что Это воображаемая тоска и воображаемая смерть, — от Этого стихи были еще печальнее. Он удивился бы, если бы обнаружил, что хочет ее только видеть, а не говорить с нею. Что бы он сказал ей? И чем дальше шло время, тем встреча становилась все более невозможной и даже не нужной. Он по ночам томился и вздыхал…

Жанно неохотно признался, что вот уже две недели, как влюблен и это мешает ему спать. Через две минуты Александр узнал с удивлением, что он влюблен в ту же Эвелину, то есть Екатерину, в Бакунину…

Назавтра Пущин, весь красный, сунул ему листок и потребовал прочесть. Александр прочел листок. Это было послание, довольно легкое по стиху… Пущин настаивал на том, что это был Илличевский, длинный, как верста…

Александр с удовольствием на него поглядел. Все трое любили одну и при этом одновременно…

Потом они однажды столкнулись все трое, лбом ко лбу: Пущин, Илличевский и он. Илличевский остолбенел и долго смотрел на них, разиня рот, пока не убедился, что открыт…

Александр по-прежнему был счастлив, когда видел Бакунину, он подстерегал ее, но ночные вздохи стали все реже. Он спал теперь спокойно, ровно, не просыпаясь до утра. Однажды ему стало вдруг по-настоящему грустно; он так и не увиделся с нею; он больше не хотел и почти боялся встретить ее; может быть, он не любил ее и раньше. Он отложил стихи к ней и постарался как можно реже о ней вспоминать».

Такое использование документа характерно для Тынянова. Писателю важно дело человека, о котором он пишет. Поэтому в романе он выделяет то, что в документе было второстепенным мотивом, — стихи. Главным в романе становится поэзия — главное дело героя. Писатель взял из документов «черное платье», «был счастлив пять минут», «встреча», «всеобщий восторг во всей лицейской молодежи» и сделал вывод: «Это юношеское, скоропреходящее увлечение, как бы имевшее главным образом цель доставить пищу для элегий…»

В романе тема превращения жизненных впечатлений в стихи становится основной.

Но развертывание сухого сообщения в подробность для Тынянова не метод, а один из приемов. Часто он разрешает строку документа чисто композиционным ходом. Тынянову важно опровергнуть предположение, что героиней лицейских элегий была Бакунина. Он пишет в статье: «Образ Бакуниной, можно смело сказать, скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно». В романе этот вывод он не развивает в повествование, а решает исключением повествования. Тема начинается с эмфатически насыщенного Эпизода: «Весь день Пушкин был в волнении: это был первый его выход в свет. Эвелина ждала его… он не знал, как встретиться с Екатериной Бакуниной». Повествование становится все более напряженным. Идут строки о стихах, посвященных Бакуниной, о «втором влюбленном»: «…он вдруг задохнулся, засмеялся…» Потом идет портрет Бакуниной. Выделено то, что она «бледная» и «с неровным румянцем». Пушкинское отношение передано глаголом «боялся» (ее улыбки). И — все. Больше пушкинского восприятия Бакуниной нет. Дальше идут бал, мать Бакуниной, молодые люди, странно похожие друг на друга, подруги, дамские угодники и гусары. Бакунина замещена. Она вытеснена Чаадаевым: «Пушкин смотрел на него, как зачарованный».

Тынянов убежден в том, что Бакунина не сыграла серьезной роли в жизни Пушкина, что не она героиня послелицейских элегий и элегии «Счастлив, кто в страсти сам себе», и поэтому легко отпускает ее. Это художественный эквивалент одного из положений статьи: «…образ Бакуниной… скользнул мимо Пушкина совершенно бесследно». Это прием, заменяющий рассуждение о малой роли Бакуниной в жизни Пушкина.

Но основные документы, которыми пользуется Тынянов в своих романах, — это произведения его героев. Произведения не пересказываются; из них извлекается биографическая деталь или тема, часто побочная, которая, попав в эпизод романа, приобретает значение иное, чем то, которое было у нее в стихотворении. Стихи другого времени, нежели время повествования, вводятся главным образом в тех случаях, когда в них самих мотивировано обращение к прошлому. Подчеркивание побочной темы приводит к переосмысливанию текста-прототипа.

Стихотворение «Зорю бьют… из рук моих» Тынянов использует в ответственном месте романа — там, где его герой оканчивает лицей. Мотив «зори» взят аллегорически, как начало жизни: кончен лицей, начинается молодость, жизнь. Это сделано на проведении через всю главку вариации полустишия «Зорю бьют…».

«Зорю бьют.

Рассветало. День еще не наступил. Все было как всегда…

Зорю бьют.

Первый звук трубы, унылый, живой и сразу потом — тонкий, точный, чистый, голосистый звук сигнального барабана.

Зорю бьют».

Четыре последних пушкинских строки служат только мотивировкой, по которой использовано стихотворение 1829 года для повествования о лицейских годах:

Звук привычный, звук живой,

Сколь ты часто раздавался

Там, где тихо развивался

Я давнишнею порой.

На этом парафраза стихотворения заканчивается, тема его — чтение, вызвавшее воспоминание о лицее, — исчерпывается. Все остальное связано уже не со стихотворением, а с Данте, взятом независимо от стихотворения, использованном как повод для темы, к стихотворению отношения не имеющий.

Главка, написанная как стихотворение в прозе, шедшая сначала параллельно пушкинскому тексту, уходит от него в ассоциации, связанные с именем Данте. Начинается главная тема, из-за которой, собственно, написана вся главка; стихотворение и нужно было лишь как импульс для этих ассоциаций. Стихотворение в прозе сделано как русский перевод темы Данте (Данте — Беатриче). Русский перевод темы: Пушкин — Екатерина Карамзина. Пушкинская «давнишняя пора» переосмысливается в давнишнюю пору Данте, историю.

«Зорю бьют. Из рук его выпал ветхий том, который ночью он листал, — Данте…

Зорю били.

Эта точность, голосистая и быстрая… снимала неверные, тлеющие сны. Его любовь была точна, как время…»

Возникает новый мотив — времени.

«…Как время… как будущее. Больше всего, точнее всего будущее было предсказано прошлым, прошедшим.

История Российская, русская, Катерины Карамзиной, была в уме и сердце».

Тема любви-преклонения, тема Беатриче — Карамзиной вырастает из ассоциации, вызванной именем Данте, и сменяется темой истории. Теперь Карамзина связывается с этой темой.

Зорю бьют. Голосистый и живой звук будит его. Он просыпается. Первая мысль — о его любви. Любовь точна, как будущее. Будущее предсказано прошлым. Прошлое — это история русская, История Российская. История Российская — это Н. М. Карамзин. Жена его, Катерина Карамзина, была в уме и сердце. А незадолго до этого было сказано: «Он вдруг понял, что всю историю русскую, от времен Владимира Красного Солнышка, он узнал точно здесь, у Карамзиных, да только не от него, а от нее, от Катерины Андреевны. Она была по отцу Вяземская, княжна, с головы до ног княжна, а говорила детям певуче: детёнки мои. Ведь так, почти так, только Арина говорить умела. Аминь! Аминь! Рассыпься!»

(Я не останавливаюсь на том, что роль Катерины Андреевны в русской истории, в истории русской культуры, в судьбах Мироздания, равно как и в жизни Пушкина, вероятно, несколько преувеличена.)

Связь тыняновского творчества с документом, с источником всегда была очень сильна. Это относится и к его научной работе, и к беллетристике, к беллетристике особенно. Все художественные произведения Тынянова поставлены на документах, причем художественные произведения в большей степени, чем теоретические исследования. (Именно потому, что они носили во многих случаях чисто теоретический характер.) Роль документа в научном творчестве Тынянова после того, как началась работа над художественными произведениями, повышается. Статьи первого периода, вошедшие в книгу «Архаисты и новаторы», меньше связаны с документом, чем исследования 30-х годов. Для ранних литературоведческих работ Тынянова характерно скорее чистое теоретизирование, чем использование материалов, полученных в результате анализа источников. После «Архаистов и новаторов» научная работа Тынянова в большей степени, чем раньше, приобретает вспомогательное значение: она начинает служить его беллетристике. Она становится материалом, из которого строится роман. С этим, несомненно, связан и более пристальный интерес к документу.

В начале 30-х годов начали складываться две традиции, одинаково неправильно толкующие Пушкина. В одном случае поэта прятали под покровы хрестоматийного глянца, а в другом, сорвав всяческие покровы, превращали его в человека без поэзии.

Тынянов написал роман, стараясь опровергнуть обе традиции. Он никогда не работал по привычным, часто непроверенным и неправильным схемам. Это сказано не для того, чтобы похвалить человека, о котором пишешь книгу, а для того, чтобы обратить внимание на то, что было одним из свойств его исследовательского метода. Скептическое отношение к непроверенным и неправильным представлениям свойственно Тынянову-ученому, и Тынянов-художник продолжал с той же неприязнью относиться к вещам, казавшимся правильными только потому, что их повторяли чаще других. Он изучал писателя, пытаясь понять, как получилось, что человек такой биографии в таких исторических условиях становился автором таких произведений. Но жизнь писателя и исторические условия интересовали его только в той мере, в какой они помогали понять то, что писатель сделал. Для этого Тынянов старался пробиться сквозь литературоведческие завалы. Оставались писатель и его произведения. Деликатные покровы, которыми стыдливо драпировали писателя и его жизнь щепетильные литературоведы, оказались твердыми, как панцирь, и разбивать их было трудно. Первые удары всегда приходились по благонравию.

Дитературоведение занимается жизнью великого человека, предполагая, что существует связь между жизнью Этого человека и его делом. Это методологически определяющее положение связано с представлением об истории, по которому жизнь и деятельность человека обусловлены социальным и историческим воздействием. Иногда это дает возможность понять, почему люди, которые вошли в историю как создатели очень хороших книг, сыгравших важную роль в жизни человеческого общества, не всегда удовлетворяли даже умеренным условиям нравственных кондиций.

В плохом литературоведении это вызывало недоумение и наспех называлось «противоречиями». То, что главным были книги этих людей, а не то, что они делали в перерыв, не давало решительно никаких оснований замалчивать сделанное в перерыв или утверждать, что вообще никакого перерыва не было, а была только одна поэзия. Отступавшие под ударами большой литературы блюстители благонравия вынуждены были со вздохом признаваться: «Да, Бомарше давал взятки. Ну и что же? Это не мешало ему…» То, что «не мешало», никто не проверял. Что мешает и что не мешает художнику с тем, что он делает как художник, у таких писателей и исследователей не связывается. Научное литературоведение ищет связи между человеком, временем и произведением, между пустившимся в финансовые спекуляции Бомарше, взятками, которые он давал жене судьи г-же Гезман, четырьмя разоблачительными «Мемуарами» и художественным произведением «Женитьба Фигаро».

Исторический деятель может быть понят только в реальной истории, влияние которой распространяется на все его социально-психическое восприятие. Но в истории действуют разнонаправленные и разнокачественные силы, которые вызывают иногда даже у одних и тех же людей и высокое деяние и низкий поступок. Для потомков равенство «хороший писатель — хороший человек» казалось само собой разумеющимся. Бывало же это, увы, не всегда так, и тогда возникали попытки перечеркнуть равенство. Тынянов по опыту своих более ранних вещей знал, что все это не просто. Нужен был новый аспект, иной характер вопроса. Ответ был до сих пор неопределенен или неверен, потому что был неправильно поставлен вопрос. Тынянов не соглашался ни с равенством, ни с перечеркиванием его. Он считал, что задача литературоведения заключается в том, чтобы объяснить художественное произведение, и если для этого нужно изучать, почему Бомарше дал взятку или почему Пушкин написал Соболевскому крайне безнравственное письмо, то изучать надо и не следует бояться уронить в глазах читателя великого человека.