БОЛЕЗНЬ, ОПАЛА, СМЕРТЬ

БОЛЕЗНЬ, ОПАЛА, СМЕРТЬ

При виде оживленного, казалось, не знавшего утомления полководца никому не могла прийти в голову мысль, что ему оставалось жить считаные недели. «Это был, — отмечает Помарнацкий, — последний подъем, как бы продолжавший необычайное напряжение духовных и физических сил Суворова во время кампании последнего года. За этим длительным напряжением неминуемо должен был последовать кризис, и он наступил, когда кипучая боевая деятельность и шум чествований и празднеств остались позади. Тотчас по выезде из Праги 14 января 1800 года Суворов почувствовал недомогание. В пути болезнь его (простуда и общее недомогание) обострилась, силы угасали, и в Петербург, где вместо заслуженных почестей его ждала новая опала, он приехал тяжелобольным».

По пути из Праги в Краков генералиссимус остановился в городке Нейтингене (ныне Нови-Йичен) в Моравии и посетил гробницу знаменитого австрийского полководца Лаудона. Прочитав длинную и величественную эпитафию, украшавшую памятник, он сказал, что желал бы, чтобы кости его лежали в Отечестве, а на могильной плите было написано: «Здесь лежит Суворов».

Письмо Ростопчину из Нейтингена от 27 января Суворов начинает словами: «Я возвратился с места, где скончался Лау-дон: пролил по нем слезы — жребий смертных» — и тут же переходит к оценкам продолжающейся европейской войны. «Любезные герои "готдемы"[50] воюют для корыстей: они как вечно целы на их природных островах». Особенно возмущает полководца захватническая политика венского двора в Италии, освобожденной в результате его побед. Австрия становится сильнее «атейской (атеистской, безбожной. — В. Л.) Франции, изнуренной способами едва ли не на половину последней Италианской кампанией… Что ж скажет всегда хитровозражающий Поцдам? [постоянная соперница Австрии — Пруссия]…. Ныне Берлин малосильнее Вены. Великий Император Норда (Севера, то есть России. — В. Л.) — правитель судьбы». Он предвидел, что эгоистическая политика европейских держав приведет к захвату Наполеоном почти всего континента, а спасительницей его станет Россия.

В Кракове Суворов почувствовал себя так плохо, что сдал командование армией генералу А.Г. Розенбергу и поспешил в свое имение «Кобринский Ключ».

Девятого февраля адъютант генералиссимуса барон Александр Розен писал князю Алексею Горчакову в Петербург:

«Вчерашнего числа приехали мы в Кобрин. Князь занемог в Кракове и для того здесь остановился дня на четыре. Болезнь его не опасная, но напротив, к счастию, что вода вышла наружу. По всему телу пузыри водяные… Вот уже четыре дня, что он совсем ничего не ест, не пьет. Сегодня я уговорил его поесть супу и доктор позволил понемногу пить аглицкого пива. Надеюсь, что дни чрез три в состоянии будет ехать.

С ним только Ставраков и я — мы безотлучно. Вы знаете, каков он здоровый, а больной вдвое таков; но со всем тем нам приятно жертвовать всем для нашего благодетеля и для человека, который есть подпора отечеству.

При сем посылаю письмо в Кончанск (то есть Кончанское. — В. Л.). Покорнейше прошу его отправить да приказать кончанскому дворецкому, чтобы исправить и топить покои, да чтобы было пиво, мед вареный, баня. Все сие Князь приказал мне Вашему Сиятельству отписать».

Сам Суворов оценивал свое состояние гораздо серьезнее. «Огневице (лихорадке. — В. Л.) моей 17 дней, и 11 последних я на чистом голоду, даже малейшая крупица хлеба мне противнее ревеню. 2-е, почти годовой кашель мне здесь умножился непрестанным, томные кишки подвело, — диктует он 11 февраля письмо племяннику. — Всё тело мое в гноище, всякий час слабею, и ежели дни чрез два то же будет, я ожидать буду посещения Парков[51] ближе, нежели явиться Всемилостивейшему Монарху».

Он борется с болезнью постом и молитвой. Диктует «Канон Спасителю и Господу нашему Иисусу Христу»: «Отверзаю уста моя к пению славы и милосердия Твоего, Господи, испытываю сердце и душу мою, и вем, яко ни едино слово довольно к пению чудес Твоих. Но ты, яко Человеколюбец, не возгнушайся моих словес и услыши мя вопиюща: Помилуй мя, Боже, помилуй мя!.. Воздевая к Тебе, Богу моему, руки мои, поклоняюся Тебе сокрушенным сердцем и чистою совестию Создателю моему. Верую и исповедую, яко Ты еси Искупитель мой, и несомненно ожидаю от Тебя спасения моего. Вручаю Тебе душу мою и тело, причти меня угодником Твоим. Сего единаго у Тебя прошу и молю, да обрящу. Се на умоление предлагаю Тебе, Господи, Матерь Твою Пречистую и всех от века Тебе угодивших, молитва их у Тебе много может, приими ходатайство их за меня недостойного; не вем уже, что более Тебе изрещи: Твой есмь аз, спаси мя! Аминь».

М.Г. Жукова, публикуя суворовский канон, отмечает, что он написан под несомненным влиянием Великого покаянного канона христианского теолога преподобного Андрея Критского (около 660 — 740): «Некоторые ирмосы почти дословно воспроизводят текст канона, другие были полностью написаны Суворовым, но также в духе высокого покаянного чувства».

Пока Суворов боролся со смертельным недугом, император писал ему сердечные письма. «Князь Александр Васильевич! — говорилось в письме от 29 февраля. — С крайним сожалением вижу Я из донесения вашего от 20/9 сего месяца, что здоровье Ваше продолжает быть разстроенным. Надеюсь, что воздержание и терпение Ваши, а притом и доктор Мой возстановят Вас по прежнему и доставят Мне скорое удовольствие Вас видеть здесь. Прощайте, до свидания. Уповайте, яко и Я, на Бога».

Больной полководец постоянно думает о минувшей кампании. 7 марта он диктует по-французски письмо барону Гримму:

«Я шаг за шагом возвращаюсь с другого света, куда меня едва не утянула неумолимоя фликтена[52] с большими мучениями. Вот моя тактика: отвага, мужество, проницательность, предусмотрительность, порядок, умеренность, устав, глазомер, быстрота, натиск, гуманность, умиротворение, забвение.

Все кампании различны между собой. Польша требовала массированного удара. В Италии потребно было, чтобы повсюду гремел гром…

Италия очищена, но о сю пору меня перегоняют в Швейцарию, чтобы там уничтожить. Эрцгерцог при приближении нового русского корпуса свою армию, на одну треть сильнейшую русской, бестрепетно уводит, не помышляя о возвращении. Русским же предоставляет удерживать все занятые пункты. Тогда неприятель, благодаря перевесу в силах, добился блестящих успехов.

Я был отрезан и окружен; день и ночь мы били врага и в хвост, и в гриву, брали у него пушки и бросали в пропасти за неимением транспорта. Враг потерял в 4 раза больше нас. Мы везде проходили с победой и соединились в Куре… От Эрцгерцога не ждал я более ничего, кроме разговоров да зависти, посему вызвал к себе цюрихские русские войска из Штафхаузена (Римского-Корсакова. — В. Л.) и отправился на отдых в Швабию, Аугсбург.

Итак, гора родила мышь. Мы поначалу в Пьемонте столь были благоразумны, что молва о сем до Лиона дошла, а то и до Парижа, коий к Крещению я бы призвал к ответу.

Да не до Франции стало — кабинет (австрийский. — В. Л.), ни военного, ни мирного искусства не ведая, в лукавстве и коварстве погрязнув, заставил нас всё бросить и отправиться по домам. Последняя его пражская хитрость вот какова была — меня вернуть и заставить войти во Франконию, на тех же основаниях, что и в Швейцарии. Я заявил, что выполню сие не прежде, чем увижу воочию под знаменами своими 100 000 человек.

Поистине, никто не выиграет больше, чем Англия, от продолжения войны…

Нидерланды потеряны, но возвращены обратно Милан, Тоскана и Венеция, завоеваны Романья и, главное, Пьемонт, — увидите ясно, что Австрия соделалась в три раза сильнее, нежели прежде была, для совместной с Англией войны».

Очерк минувшей кампании предельно краток и точен, перспективы продолжающейся войны очевидны. «Он читал в будущем, — резюмирует Фукс, приводя слова Суворова, сказанные им после получения повеления возвращаться с войсками домой: — "Я бил французов, но не добил. Париж — мой пункт, беда Европе!"».

Он гнал прочь мысли о смерти. Его заботили житейские семейные дела, прежде всего бракосочетание князя Аркадия Александровича. Еще из Праги Суворов сообщил Ростопчину: «Сын мой… теперь хоть и в молодых летах, но я весьма желаю еще при жизни моей иметь ту отраду, чтобы пристроить судьбу его. Выбор его пал на дочь покойного герцога Курляндского герцогиню Саган. Сходство их обоих нравов, лет и состояния побудило меня дать на сей брак отцовское мое благословение».

Аркадий познакомился с герцогиней Катериной Фридерикой Вильгельминой Бенигной фон Бирон (внучкой фаворита императрицы Анны Иоанновны) в Праге. Герцогиня была одной из самых видных и богатых невест Европы. Император Павел дал согласие на брак и разрешил приезд невесты с матерью в Петербург. Смерть 2(13) января отца невесты повлекла за собой трехмесячный траур.

Полагая, что траур подходит к концу, Суворов хотел, чтобы бракосочетание совершилось в Петербурге, в его присутствии. А пока он писал Хвостову, опекавшему его сына: «Благодарствую Вам за призрение К[нязя] Аркадия. Избегайте малейшей роскоши, он должен на свою долю Вам соучаствовать в найме квартиры, а в столе на образ Наташи… Ежели бы что не стало, то добавляйте ему от меня. Паче, как молодого юношу, берегите строго его любомудрие и благонравие».

Даже в болезни он был занят поисками места, где мог бы спокойно провести остаток жизни. Вспоминал Кончанское, которое он «уважает столько, что хочет там построить каменный домик с церковью». Советовался с Хвостовым, не обменять ли «Кобринский Ключ» на российское имение.

«Я буду жить в деревне и, где бы то ни было, надлежит мне Высочайшая милость, чтоб для соблюдения моей жизни и крепости присвоены мне были навсегда штаб-лекарь хороший с его помощником, к ним фельдшер и аптечка. И ныне бы я не умирал, естли б прежде и всегда из них кто при мне находился…

Ежели буду жив, в Высочайшее шествие из Санкт-Петербурга в Павловское 23 мая, прямо ли мне тогда в деревню ехать или чрез несколько дней из Павловского увольниться…

Я бы законно желал быть иногда в публике в иностранном мундире. Великому Императору то слава, что его подданный их достойно заслужил».

Не внешняя красота белого с золотым шитьем австрийского мундира или роскошного синего мундира великого фельдмаршала сардинских войск были дороги старому воину — дорого было признание выдающихся заслуг русского полководца европейскими монархами. Суворов уже знал о пожелании Павла, чтобы он сложил с себя звание австрийского фельдмаршала. Знал и о том, что еще 22 ноября последовало повеление, чтобы князю Италийскому «не утвержденного указом титула светлости не давать», а титуловать его по-прежнему «сиятельством». Незадолго до него пожалованные в князья Безбородко и Лопухин именовались «светлостями». Но заслуги Безбородко в царствование Павла I не шли в сравнение с подвигами Суворова. Лопухин же получил титул за то, что император страстно влюбился в его дочь Анну.

Генералиссимус чувствует приближение немилости, но гонит черные мысли прочь. Заканчивается письмо Хвостову просьбой: «Мне должно, нацелясь, чтоб под Петербург приехать одну станцию к ночи, где и ночлег взять. Тут я должен уже найти К[нязя] Андрея (Горчакова. — В.Л.) или К[нязя] Аркадия с краткою о всем запискою для предуведомлений и потому благомерия».

Ростопчин продолжал держать Суворова в курсе важнейших политических новостей: «Тугут всё еще в шишаке и сбирается на войну, но о мире трактует. Затрудняет его один пункт — возстановление Цизальпийской республики. Вероятно, что Бонапарте сам примет над армиею команду, и власть его, быв основана на войне и оружьи, он захочет увериться еще более в солдатах, начальствуя оными. Он царь без титла: все ему поклоняются, всего его чтят в ожидании мира; участь всех смягчена; но как иноземцу с репутациею управлять живою и сумазбродною нациею? Он хочет непременно начать войну, если Венский Двор не возстановит республики Цизальпийской, а тут его Сиейс и подкосит тем, что Италии [незачем] Франциею жертвовать». Среди новых военных планов граф упоминает план генерала Дюмурье, которому пришлось бежать из революционной Франции. Старый знакомец Суворова направился в Россию, чтобы убедить императора Павла дать ему русские войска, зимовавшие после провала голландской экспедиции на маленьких островках подле Англии. «Государь о войне и слышать не хочет, оставляя других на их произвол», — резюмирует Ростопчин. Заканчивается письмо тонкой лестью: «Приезжайте разговеться сюда и сделайте вместо одного праздника два».

Постом и молитвой остановив «неумолимую фликтену», Суворов отправился в Петербург. Еще ранее из письма Ростопчина он узнал о приготовленной ему поистине царской встрече: «Герой века» въедет в столицу под звон колоколов. Народ, войска, гвардия будут приветствовать генералиссимуса. Сам император обнимет его у дверей дворца — честь неслыханная!

Неожиданно 20 марта 1800 года последовал царский рескрипт: «Господин Генералиссимус Князь Италийский Граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования войсками моими за границею, имели Вы при себе дежурного генерала, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава, то и, удивляясь оному, повелеваю Вам уведомить меня, что Вас побудило сие сделать».

Вскоре последовал приказ императора: «Во всех частях, составляющих службу, сделано упущение, даже и обыкновенный шаг нимало не сходен с предписанным уставом».

Пока тяжелобольной Суворов медленно приближался к столице, Павел попросил своего сына Константина, вернувшегося из похода приверженцем великого полководца, высказаться насчет военной формы. Цесаревич по-суворовски отрезал: неудобная. Отец попросил представить образец более подходящей одежды. Доверчивый Константин представил. Император разразился гневом, усмотрев в «удобной форме» сходство с потемкинской.

Все эти придирки скрывали страх Павла. Суворов на деле доказал всю порочность гатчинских преобразований армии. Боялся император и проявлений народного восторга при въезде генералиссимуса в столицу. Последовало повеление перенести въезд на ночь.

Дмитрий Иванович Хвостов 23 апреля обратился к любимцу Павла Ивану Кутайсову, бывшему царскому брадобрею, получившему графский титул, с просьбой «принять на себя донести Государю Императору, что Генералиссимус Князь Италийский прибыл сейчас в С.-Петербург и остановился на моей квартире в весьма слабом состоянии».

«Суворов не приехал, а его привезли в Петербург, — писал известный мемуарист Александр Михайлович Тургенев. — Что-то удерживало еще бросить его в Петропавловскую крепость, но в доме, для него приготовленном, Граф Рымникский Князь Италийский Суворов жил не веселее казематного — к нему не смел никто приезжать». К воспоминаниям Тургенева, начавшего служить еще в царствование Екатерины Великой и умершего в царствование ее правнука Александра II, следует относиться с осторожностью. Они писались на склоне лет, в них правда перемешана со слухами. Но что касается опалы Суворова, то она и вправду была и неожиданной, и настоящей. У генералиссимуса были отобраны адъютанты и разосланы по полкам, ему было запрещено являться во дворец.

Полководец провел последние дни жизни в доме Хвостовых на Крюковом канале близ морского собора, носящего имя защитника всех путешествующих святого Николая. По горячим следам были опубликованы рассказы о последних днях Суворова, записанные со слов Дмитрия Ивановича Хвостова, на руках которого Суворов скончался. Хотя в этих историях заметны старания всячески обелить государя, тем не менее они доносят до нас драгоценные свидетельства о силе духа великого полководца и его воле к жизни:

«Родственники со слезами радости приветствовали Суворова, но вскоре они уверились, что принимают у себя Героя, сделавшего честь своему веку, отечеству и военному искусству, уже расслабленного и умирающего, который принес им одно утешение — славное свое имя…

Суворов по предписанию врачей начал вести иной образ жизни. Обедал уже не в 7 часов утра, а во втором пополудни и спал не на сене. Он часто вставал с постели, садился в большие кресла, в которых его возили по комнате. Для препровождения времени продолжал учиться турецкому языку или рассуждал о Государственных делах.

Странно было слышать, что он сохранил в своей памяти все подробности о походах противу поляков и турок, между тем как ежеминутно сбивался и забывал даже названия покоренных им городов и крепостей в Италии и имена генералов, над которыми одержал в сей стране победы.

Чтоб успокоить больного, один из родственников испросил у Государя Императора славнейшего в то время врача Грифа, который два раза в день приезжал к нему, объявляя всякий раз, что он прислан самим Императором.

Полководец, дороживший всегда вниманием государя, был сим очень доволен и только просил врачей, чтобы скорее его вылечили, дабы мог он явиться лично пред Государем Императором для принесения благодарности за милости, на него излиянные.

Тщетны были все старания, болезнь его день ото дня усиливалась — и смерть скорыми шагами приближалась.

Со всем тем живое воображение и острота ума не оставляли Суворова на одре смерти, и однажды острота его столь удивила предстоящих, что они начали укорять врачей, утверждавших, что нет ни малейшей надежды к сохранению его жизни. Тогда один из них сказал: "Вы ошибаетесь, господа, он умрет, в нем расслабление дошло до величайшей степени; но природа одарила его таким быстрым духом, что дайте мне полчаса времени, и я выиграю с ним сражение"».

В другом варианте того же рассказа, отличающемся деталями, этот врач назван по имени — армейский штаб-лекарь Николай Андреевич Гениш. Тот якобы однажды сказал Хвостову: «Вы обольщаетесь пустою надеждою. Чрез неделю или чрез десять дней его не будет на свете, хотя умирающий Князь Италийский истинный Герой. В этом человеке потаенные жизненные запасы удивительны; дайте мне его приготовить, я с ним за два часа до смерти дам сражение, которое, если не ошибаюсь, выиграю».

Врач, конечно, старался ободрить родственников умирающего. Сам Суворов гнал от себя мысли о смерти. Предание повествует:

«Однажды утром Альпийский Герой был один на один с Графом Хвостовым и завел весьма издалека речь о своей болезни. Много скучал, расспрашивал, что думают врачи, и заключил: "Мне уже не вставать".

Поэт прибегнул к часто употребляемым поговоркам общежития и уверял скрепя сердце, что в нем ничего смертного, что все врачи надеются скоро поднять его на ноги.

Воин как тонкий и замысловатый человек будто согласился и сказал: "Так ты думаешь, будто я от настоящей болезни не умру?"

Племянник говорил: "Я в этом уверен без сомнения".

Суворов снова возразил: "Хорошо, а если я останусь жив, сколько лет проживу?"

Вопрос сей излетел из уст Суворова ровно за неделю до его смерти. Поэт, чувствуя, что должен вскоре его оплакать, думал сделать большой подарок, сказав громогласно и решительно: "Пятнадцать лет".

Вообразите, каков был ответ умирающего Героя! Он нахмурил брови, показал сердитый вид, плюнул и сказал: "Злодей! Скажи тридцать"».

Вот еще несколько историй, также записанных со слов Хвостова.

«Последние минуты его жизни показывают необыкновенную его пылкость и приверженность к деятельности. Когда Вице-канцлер Граф Ростопчин привез к нему письмо от нынешнего Французского Короля, жившего тогда в Митаве, и орден Св. Лазаря, Суворов лежал в совершенном расслаблении. Долго он не мог понять, зачем Ростопчин приехал; наконец, собравшись с силами, велел прочитать письмо, взял орден и заплакал. Потом велел прочитать город, откуда оно прислано, и с ироническою улыбкою сказал: "Так ли прочитали? Французский Король должен быть в Париже, а не в Митаве!"».

«Бюлер, ныне получивший по предстательству Суворова баварский орден Златого Льва, желая, чтоб он сам возложил на него знаки отличия, упросил племянника доложить о сем Суворову. Племянник, вошед к больному, сказал ему: "До вас есть дело". Суворов, окинув его быстрым взглядом, возразил твердым и решительным голосом: "Дело? Я готов". Но, узнав, в чем оно состояло, опустил голову на подушку — и слабо едва внятными словами произнес: "Хорошо, пусть войдет"…

Последнюю ночь он провел очень беспокойно и в бреду беспрестанно твердил о Генуе и новых своих планах. На другой день, чувствуя, что конец его жизни уже близок, он хотел окончить ее подвигом благодарности, вручив племяннику своему богатую шпагу, поднесенную ему в дар городом Турином. Но огорченный родственник не принял оной, доказав тем, что привязанность его к Суворову основана была на истинной дружбе и почтении.

Потом, простясь со всеми, Суворов хотел что-то сказать, но слова замерли на устах. Смертная бледность покрыла чело его, и Суворов окончил славную жизнь свою 6 мая во втором часу пополудни.

Император, пораженный смертью Суворова, послал своего Генерал-Адъютанта утешить родственников и объявил им, что он наравне с Россиею и с ними разделяет скорбь о потере великого человека. Приняв на себя попечение о погребении, он сам распределил печальный обряд». Я.И. Старков в мемуарах передал рассказ князя Петра Ивановича Багратиона о реакции Павла I на смерть Суворова: «Я донес Государю Императору обо всем и пробыл при Его Величестве за полночь. Всякий час доносили Государю об Александре Васильевиче. Между многими речами Его Величество сказать изволил: "Жаль его: Россия и я со смертью его потеряли много, а Европа — всё"». Эти воспоминания явно грешат желанием скрасить факт последней опалы, которой подверг Павел умиравшего полководца. Свидетельства, сделанные в те печальные дни, рисуют картину всеобщего горя.

Известный историк русской литературы архимандрит Евгений в день смерти Суворова писал своему другу В.И. Македонцу:

«Сегодня в первом часу пополудни умре Генералиссимус Князь Суворов. У нас в Петербурге, в хижине у племянника, Синодского обер-прокурора. Дней с 10 как он едва довезен сюда. Каждый день покой его по дважды топили. Вот и конец великого человека.

Mors solafatetur

Quantula sunt hominum corpuscula!

(Только смерть показывает, как ничтожно тело человека!)

Суворову у нас назначено погребение в субботу. Могила будет в Невском, в Благовещенской нижней церкви, возле левого клироса. Церемония, думаю, будет большая.

И смерть его обманывала лекарей, как сам он неприятелей… Говорят, что пред кончиною за два дня открылись на давно заживших у него ранах язвы и превратились в гангрену. Впрочем, он скончался тихо и в памяти, а всё остро шутил. Услышите много его анекдотов, но, думаю, много и прилгут, а особливо госпожа Москва… Что-то напишет нам на смерть Державин!»

Сам Гаврила Романович 7 мая сообщил своему близкому другу Н.А. Львову:

«Герой нынешнего, может быть, и многих веков, Князь Италийский с такою же твердостию духа, как в многих сражениях встречал смерть, вчерась в 3 часа пополудни скончался.

Говорят, что хорошо это с ним случилось. Подлинно хорошо: в такой славе вне и в таком неуважении внутрь окончить век!

Это истинная картина древнего великого мужа. Вот урок, вот что есть человек!»

Будущий адмирал, государственный секретарь, автор манифестов, поднимавших русских людей на отпор Наполеону, президент Академии наук, министр народного просвещения, поэт Александр Семенович Шишков вспоминал: «Суворов больной, после знаменитых подвигов своих, возвращается в Отечественную столицу, увенчанный лаврами, но неизвестно почему под тем же гневом, под каким был прежде. Он недолго был болен. 6 мая 1800 года смерть прекратила дни его. Все или, по крайней мере, многие не только к нему больному, но даже к телу его, опасаясь немилости, появляться не смели. Вот что я видел своими глазами.

Приехав однажды, вошел я в комнату, где он лежал в гробу. Всех нас было трое и четвертый — часовой с ружьем. Князь Шаховской, лишившийся руки в одном из сражений, бывших под предводительством Суворова, смотря на него, сказал сквозь слезы: "За тобою следуя, лишился я руки моей. Встань! Я с радостью дам себе отрубить другую".

Мы с ним прослезились и, отдав последний поклон праху великого мужа, идем мимо часового, который при отдании нам чести, казалось, удерживался от плача. Взглянув на печальное лицо его, мы спросили: "Тебе так же, как и нам, жаль его?"

Он вместо ответа залился слезами. "Верно, ты служил с ним?" — повторили мы свой вопрос. "Нет, — отвечал он, рыдая, — не привел Бог!"

Погребение Суворова, несмотря на желание похоронить его просто (из гвардейских частей в процессии участвовала одна Конная гвардия), было по великому стечению народа превеликолепно! Все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов наполнены были печальными и плачущими зрителями. Сам Государь простым зрителем выехал верхом и сам мне рассказывал, что лошадь его окружена была народом и две женщины, не приметя, кто на ней сидит, смотрели, облокотясь на его стремена».

Шишкову вторит графиня Варвара Николаевна Головина, хорошо знавшая нравы двора:

«Князь Суворов на обратном пути заболел, и Государь подверг его немилости самой несправедливой — печальное следствие его характера.

Суворова привезли в Петербург, и было приказано поместить его в самом отдаленном квартале вместо помещения, приготовленного для него при Дворе. Гнев Императора увеличил его болезнь и подвинул его к могиле…

Шествие проходило мимо моего дома… Никогда я не видела зрелища более трогательного: у всех военных было выражение самой глубокой скорби. По обе стороны улицы было много народа различных классов, и многие становились на колени. Государь несколько минут следовал за церемонией».

О похоронах генералиссимуса подробно рассказал в письме другу от 14 мая участник траурного шествия архимандрит Евгений:

«Гроб стоял на высоком черном катафалке, обитый малиновым бархатом с золотыми на углах кистями.

Князь лежал в фельдмаршальском мундире, в Андреевской ленте. Около гроба стояли табуреты числом 18, на них расположены были кавалерии, бриллиантовый бант, пожалованный Екатериной 11-й за взятие Измаила, и перо за взятие Рымника, бриллиантовая шпага, фельдмаршальский жезл и проч. На пестроту разных кавалерии любо было смотреть. Подивился я Сардинской зеленой кавалерии с крупным бриллиантовым крестом.

Два раза обходил я табуреты, спрашивая, какой где орден и знак, а для рассказывания приставлен был и человек. Там я видел и любимого Князю камердинера Прошку. Чудной шутовской физиономии человек! Но на шее его две золотые медали…

Лицо покойного Князя было спокойно и без морщин. Борода отросла на полдюйма и вся белая. В физиономии что-то благоговейное и спокойное.

Между тем съезжались иностранные министры, сенаторы и президенты (коллегий. — В. Л.)… Пред окнами расположены были войска, по баталиону из каждого полка…

В 10 часов начался вынос. По совершении литии подняли подушки с орденами офицеры и понесли наперед процессии по два в ряд. За ними архиерейские певчие, за ними белое духовенство по два; затем придворные певчие в черном платье; за ними придворные священники; за ними мы; за нами синодальные члены и гроб.

Мы все прошли мимо строя при барабанном бое и опущенных на молитву ружьях.

Гроб везен был на шести серых лошадях, приодетых с головы до ног черными сукнами. На дрогах стоял катафалк с гробом, а над гробом препышный малинового бархату с золотым подзором фигурным балдахин на 8-ми столбах. Сей балдахин делан был еще для Князя Безбородки и оставлен в Невском. Шнуры поддерживали офицеры, а лошадей вели с факелами нарочно к тому одетые в плащи.

Едва провезли гроб, то войско двинулось за ним с траурным маршем и сопровождало до Невского.

Санкт-Петербургский архиерей провожал тело до Харламова моста, потом, сев в карету, поскакал в Невский на встречу Ростовский архиерей провожал тело оттуда до Аничкова дворца, а отселе до Лавры — Псковский.

Мы шли по Сенной бессменно до Лавры. Едва вышли на Невский проспект близ Гостиного ряду, как вдруг увидели Государя, ожидающего церемонии верхом на лошади на углу Гостиного двора. Мы поклонились, и он соответствовал, а потом сделал честь и гробу Мы потянулись по Невскому, а он куда изволил поехать, не видали.

Лбы наши припотели в пути, ибо не менее 6 верст мы промаршировали. Улицы, все окна в домах, балконы и кровли преисполнены были народу. День был прекрасный. Народ отовсюду бежал за нами».

Рассказы о том, что император, поклонившись гробу, «соизволил шествовать в Невский монастырь для слушания панихиды и службы», не заслуживают доверия. Последним выражением истинных чувств Павла к гениальному полководцу стало то, что он не участвовал официально в пофебальном шествии и прощальной церемонии, а предпочел роль стороннего зрителя.

Архимандрит Евгений повествует о последних почестях, отданных Суворову:

«Обедня поспешно началась в половине 12-го часу. В церковь пускали только больших, а народу и в монастырь не допускали. Проповеди не было. Но зато лучше всякого панегирика пропели придворные певчие 90-й псалом "Живый в помощи", концерт сочинения Бортнянского. Прочтите этот псалом, и вы со мною согласитесь, что нет лучшего панегирика Суворову.

Войска расположены были за монастырем. Отпето погребение, и тут-то раз десять едва я мог удержать слезы. При последнем целовании никто не подходил без слез ко гробу. Тут явился и Державин. Его приуниженный поклон гробу тронул до основания мое сердце. Он закрыл лицо платком и отошел, и, верно, из сих слез выльется бессмертная ода.

Все плакали, только что не смели рыдать. При опускании гроба трижды 12 раз за монастырем выпалено из пушек и чрез каждые 12 выстрелов — беглый огонь.

Буде вечная память Суворову».

Лучший поэт России откликнулся на смерть Суворова одним из самых задушевных своих стихотворений — знаменитым «Снигирем»:

Что ты заводишь песнь военну

Флейте подобно, милый Снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиенну?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов,

С горстью Россиян все побеждать?

Быть везде первым в мужестве строгом,

Шутками зависть, злобу штыком,

Рок низлагать молитвой и Богом,

Скиптры давая, зваться рабом.

Доблестей быв страдалец единых,

Жить для царей, себя изнурять?

Нет теперь в свете мужа столь славна;

Полно петь песню военну, Снигирь!

Бранна музыка днесь не забавна,

Слышен отвсюду томный вой лир;

Львинова сердца, крыльев орлиных

Нет уже с нами! — что воевать?

«Снигирь» был впервые опубликован в 1805 году без имени автора. А через 61 год напечатан был другой стихотворный отклик Державина на смерть Суворова (найденный в архиве поэта издателем его сочинений академиком Я.К. Гротом), в котором венценосный гонитель героя прямо назван тираном.

История — великий драматург. Когда гроб с телом Суворова вносили в монастырские ворота, казалось, что пышный балдахин не пройдет. Хотели снять его, но один из унтер-офицеров, несших гроб, крикнул: «Небось! Пройдет! Везде проходил!» И гроб прошел.

Эти слова, повторяемые из уст в уста, стали прекрасной народной эпитафией победоносному полководцу и герою.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.