Семейная встреча
Семейная встреча
Мама никогда не говорила со мной об Эллен. Не задавала наводящих вопросов о нашей встрече. Она не понимала, какую роль Эллен играет в моей жизни, и наши отношения причиняли ей боль. С этой болью Тея справлялась при помощи молчания — того, которое говорит яснее слов.
Ее чувства лучше всего передает вопрос, который она тайком от меня задавала Нэнси и который незадолго до этого услышала от нее я: «Сьюзен ведь не разлюбила нас, нет?»
Мои чувства окончательно оформились во время короткого круиза, который мы с ма предприняли в феврале 2011 года. Это было за четыре месяца до моего диагноза и за несколько недель до нашей с Нэнси поездки в Новый Орлеан, когда я впервые призналась себе в том, что у меня, может быть, БАС.
Но тогда, еще находясь в глубоком отказе, я проводила все время на палубе у бассейна, сидя в шезлонге: ведерко со льдом и пивом с одной стороны, промасленное бедро солнцепоклонника-соседа — с другой. Международное соревнование по неуклюжим прыжкам в воду было в разгаре: здоровый волосатый мужик из Огайо только что ничком плюхнулся в бассейн, а я громко озвучивала счет.
— Десять! — орала я, услышав особенно громкий шлепок пузом о воду.
Мама проводила время в каюте, прилагая неимоверные усилия к тому, чтобы расслабиться. Толпы народу, жара, шум — для нее это было слишком. Ее зона комфорта — территория, где все под контролем, — осталась далеко позади.
Так что она повсюду искала проблемы. Стюарды на корабле складывали наши полотенца в форме разных зверюшек. Марине особенно понравилась симпатичная обезьянка. Тея тут же развернула ее, чтобы полотенце было готово к использованию с самого утра.
Тея дважды приходила к бассейну. Один раз для того, чтобы объявить всем окружавшим меня мужчинам и женщинам, что я замужем. Во второй раз — напомнить мне, что если я не сдам свое полотенце, то меня оштрафуют на двадцать долларов, «и не жди, что я буду платить».
Круиз по Багамам был затеян для того, чтобы присутствовать на встрече членов маминой семьи в Нассау. Она оплатила поездку мне и Марине — щедрый подарок. Но за полотенце она не раскошелится, не рассчитывайте.
Мероприятие намечалось серьезное — не просто шашлыки в парке пожарить. На следующий день мы пешком обошли все памятные места, посетили кладбище — ноги у меня тогда еще были сильные. Две родственные могилы оказались без надписей. Мы положили цветы. Мои родители завели разговор о том, чтобы нанять каменотеса и сделать надписи.
Греческий православный священник рассказал об истории их веры на этих островах. Семья отца Теи эмигрировала из Греции на Багамы и во Флориду. С клана Дамианос и началось греческое православие в этом регионе.
И хотя мама Теи взрастила ее в лоне Баптистской церкви Юга, Тея никогда не отрывалась от своих греческих корней. Среди лучших воспоминаний моего детства есть и такое: мама часто щекотала меня, а потом, уткнувшись кончиком носа в уголок моего глаза, шевелила им туда и сюда. «Мой греческий нос», — называла она его. В моем детстве все, даже носы, было греческим.
Перед званым обедом мы вернулись на корабль отдохнуть. День прошел хорошо. Нам было приятно всем вместе.
А потом Тея решила не ходить на обед. Не знаю почему. Может быть, устала. А вернее всего, кто-нибудь сказал что-нибудь такое, отчего она разозлилась. Папа последовал ее примеру. Тут и сестра Теи, Сью, заявила, что тоже не пойдет, а с ней ее дочь и внук.
Обед должен был состояться в яхт-клубе Нассау — дорогое мероприятие, тщательно спланированное организаторами: никакого фуршета, настоящий обеденный стол со стульями, полный буфет закусок и полный бар выпивки, пригласили даже фотографа, чтобы снимать представителей всех ветвей семейства.
— Это же невежливо — не пойти! — рявкнула я на Тею.
Ноль эмоций.
Марина тоже решила остаться, чтобы составить компанию кузену. Я пошла одна.
Там уже была Рамона, старшая сестра мамы, а с ней ее дочь и зять, Мона и Майк. Рамона — матриарх этой семьи и самая большая заводила. Она поддерживает связь со всеми кузинами и кузенами, далекими и близкими. Семья для нее все. И вот Рамона сидела за празднично украшенным столом в полном одиночестве.
Возле буфета я сражалась с тарелкой. Моя левая рука уже почти не действовала, и мне было трудно нарезать еду. Отложив нож и вилку, я оглядела зал. За другими столами было людно и весело, раздавалась болтовня и смех.
Я пропустила пару коктейлей, но стало только хуже. Наш почти пустой семейный стол показался мне еще печальнее.
Кто-то в подробностях изложил историю нашей семьи. Тогда распорядитель обеда стал по одному приглашать людей к микрофону и просить поделиться своими воспоминаниями.
Мне захотелось поделиться со всеми историей недавнего обретения своей настоящей родословной, которая включала в себя самую настоящую греческую кровь. Я хотела сказать им, как я горжусь тем, что я тоже Дамианос. Как много значит для меня их дружба и поддержка.
Я вышла к микрофону, оглядела лица собравшихся, наш почти пустой стол и заплакала. Нет, прямо заревела перед всей честной компанией.
Майк выслал Рамону поддержать меня. Какая-то кузина по имени Флора тоже подошла. Они обхватили меня с двух сторон. Выдавив какие-то слова, я села на место, в ужасе от собственного публичного позора.
— Гречанка она или нет, она наша, — сказала Рамона семье.
Слава богу, через несколько минут какофония свистков, ударных, труб и колокольчиков заполнила тишину. Сюрприз: багамский оркестр джанкану.
Музыканты были все в перьях и монисто, их высоченные головные уборы громоздились над нами. Они подпрыгивали, вертели задом, басовый барабан твердил свое бум-бум-бум, руководитель оркестра пронзительным свистом объявлял о конце и начале номеров. Одна жилистая девчушка исполнила то, что я называю завлекательным танцем, соответственно вращая бедрами.
«Может, оно и к лучшему, что Теи тут нет», — подумала я.
Я вышла на улицу, подальше от шумного представления. Нет, Тея определенно не вынесла бы ни этого шума, ни зрелища — в особенности зрелища своей дочери, рыдающей у микрофона. Она не оценила бы моих стараний.
Утром мама спросила меня, как прошел обед.
— Очень мило, — только и сказала я.
Кажется, я надеялась, что моя болезнь сократит дистанцию между нами. Я думала, из-за того, что я умираю, мы с мамой начнем разговаривать. Меня терзали вопросы из моего прошлого, которые отравляли наши с ней отношения.
Хотелось сказать ей, что появление Эллен ничего не изменило. Что она по-прежнему моя мать и я люблю ее так же, как и прежде.
Но мама закрылась от меня. После моего диагноза в июне она не сделала ни одного шага навстречу, ни о чем не спрашивала, не утешала. Время от времени она заходила к нам, но никогда не сидела дольше нескольких минут. Мы говорили не больше, а меньше, чем раньше. Иногда она почти не смотрела на меня.
Дверь к пониманию была закрыта.
В сентябре, за неделю до того, как мы с Нэнси спланировали нашу поездку на Юкон, Джон и я устроили маленькую вечеринку. По телевизору шла передача о Далии Дипполито, местной красотке, которая пыталась нанять киллера, чтобы тот укокошил ее муженька. Меня пригласили на роль эксперта, поскольку весной я подробно освещала ее процесс. Программу снимали на следующий день после того, как мне поставили диагноз.
— Со мной, — сказала я продюсеру, иронизируя по поводу своей замедленной речи, — вам не придется беспокоиться о том, чем заполнить час эфирного времени.
Мама была в восторге: она всегда обзванивала своих друзей, когда меня показывали по телику. На вечеринку она не пришла, зато согласилась приготовить свой знаменитый греческий салат — с оливками, фетой и особой домашней заправкой.
В тот вечер, забирая салат, я обратила внимание, что белки глаз у нее желтые. Я открыла было рот, чтобы сказать об этом, но меня отвлекли: может, кто-то спросил дорогу, или Марина стала отпрашиваться в гости к подружке, вместо того чтобы торчать дома со взрослыми, или Уэсли ни с того ни с сего выпалил: «Кто твой любимый герой в „Лило и Стич“?»
Когда я обернулась, мамы и след простыл.
Через два дня позвонил папа.
— Мы в приемном покое, — сказал он. — Мама вся желтая, у нее рвота.
Я тут же помчалась к ним. Мама лежала в смотровой с тазиком в обнимку. Она была в красной рубашке, в джинсах и… вся желтая.
Глаза. Лицо. Даже руки были желтые.
При этом всего неделю назад мама чувствовала себя лучше некуда. В свои семьдесят один она ежедневно проходила пешком по нескольку миль. Причем знала всех, кто жил вдоль ее маршрута, так как завела эту привычку давно. В своей церкви она вела занятия физкультурой. Она правильно питалась, не пила спиртного и в жизни не выкурила ни одной сигареты.
Человека такой чистой жизни, как она, еще поискать. Принимать тайленол от головной боли ее приходилось заставлять чуть не силой. Мама была такой здоровой, что у нее даже врача не было.
Желтуха обычно сопровождает проблемы с печенью. Но мама никогда не пила алкоголя и не вступала ни в какие предосудительные связи, так откуда у нее серьезные проблемы?
— Что-то сдавливает желчную протоку, — говорил мне папа. — Что-то внутри поджелудочной. От этого она такая желтая.
— Рак поджелудочной? — ляпнула я.
— Я не знаю. Надеюсь, что нет, — твердым, как всегда, голосом, отвечал папа.
Врачи сказали нам, что единственный способ узнать наверняка — удалить новообразование немедленно. Операция едва не убила ее — дважды. Четыре месяца после того, как ей разрезали живот, моя мать не покидала больницы и не отключалась от системы жизнеобеспечения.
Временами, пока она лежала в отделении интенсивной терапии, состояние ее было таким тяжелым, что нам случалось вскакивать и спешить к ней среди ночи. Сколько раз я держала мой айфон у ее уха и проигрывала ее любимый гимн «Святая земля», уверенная, что ей не пережить этот день.
Был момент, когда Стефани, папа и я обсуждали ее похороны. «Я хочу, чтобы это было торжество Жизни, а не смерти», — сказал папа.
Стефани и сейчас вспоминает, что не видела картины печальнее, чем когда я ковыляла на слабеющих ногах по больничному коридору, спеша добраться до матери, пока та не истекла кровью и не умерла.
Мама выжила. Для меня и тех немногих, кто видел ее подключенной к аппарату искусственного дыхания, когда она не могла дышать сама, — это было чудом.
Это было страшное время. Жестокое, напряженное. Время, когда мы боялись худшего. Я тогда неделями не спала и днями ничего не ела.
А еще это было время размышлений, ведь когда оказываешься у постели смертельно больного близкого человека и ты сам смертельно болен, поневоле задумаешься. Я представляла на смертном одре себя, окруженную всеми этими трубками, аппаратом, дышащим за меня, несчастными близкими. Когда пришло время принимать последние решения, оказалось, что папа понятия не имел, чего хотела бы мама. А уж со мной или Стефани она и подавно ничего подобного никогда не обсуждала.
Я решила, что не хочу заставлять свою семью проходить через все это. Решила, что сама продумаю все заранее, в деталях. Распоряжения врачам. Хоспис. Завещание.
«Мне не надо никаких трубок для кормления, — сказала я Джону, увидев и понюхав мамины. — Не хочу, чтобы меня заставляли жить, когда врачи скажут, что самое гуманное — дать мне умереть».
А еще это было время преданности. Время, когда я, папа и Стефани, которые не отходили от постели мамы, были вместе. Подавленный горем, папа говорил со Стефани и со мной больше, чем когда-либо раньше. Наше семейное единение произошло там, у маминой больничной койки.
Также те дни напомнили мне о том, какое это счастье — иметь семью. Я чувствовала любовь своих близких и черпала в ней силы. Эти люди были в моей жизни всегда.
И Тея тоже всегда была частью моей жизни. Она была мне матерью. У ее постели я ощутила такую близость к ней, какой не испытывала уже давно. Страдая ее страданиями, я поняла, как много она для меня значит.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.