V
V
На Ордынке бытовало довольно много новелл, которые я бы условно наименовал «мха-товским фольклором». Мама, например, рассказывала, что старая гримерша в тридцатые годы вспоминала такую сценку, которой была свидетельницей в юности. Две артистки Художественного театра на фантах разыгрывали двух знаменитых русских писателей — какой кому достанется. Звали этих актрис Ольга Леонардовна Книппер и Мария Федоровна Андреева.
Что же касается Книппер-Чеховой, то актер В. В. Лужский именовал ее так:
— Беспокойная вдова покойного писателя.
По общему мнению, К. С. Станиславский превосходно играл роль Фамусова в «Горе от ума». Но в самом конце пьесы, в гневном монологе он на всяком спектакле делал одну и ту же ошибку. Вместо — «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», — он произносил:
— В деревню, в тетку, в глушь, в Саратов.
Это было, как наваждение. Перед последним актом помощник режиссера напоминал ему о возможной ошибке, и все равно Станиславский каждый раз отсылал Софью — «в тетку».
Московский режиссер И. А. Донатов всю жизнь носил большую бороду, и этот факт послужил основанием для забавного диалога между К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
На генеральной репетиции в Художественном театре оба основателя были за своим режиссерским столиком в восьмом ряду. Кончался антракт. Публика рассаживалась по местам. Донатов, проходя, раскланялся с Немировичем. Тогда Станиславский спросил:
— Владимир Иванович, кто этот господин с бородой?
— Это режиссер Донатов, — ответил тот.
— Что за чепуха! — начал было Станиславский. — Разве бывают режиссеры с борода… Хотя… да…
В. И. Немирович-Данченко рассказывал о комике Макшееве, который когда-то служил в Малом театре. Этот артист был любимцем простой публики. Однажды на спектакле рядом с Немировичем сидел молодой купчик. По ходу пьесы Макшеев что-то сказал. Зрители засмеялись. Захохотал и сосед Немировича. Владимир Иванович, не расслышавший слов, спросил у соседа:
— Что он сказал?
Выяснилось, что и купчик не понял реплики, но он отозвался с восторгом:
— Будьте покойны, Макшеев плохо не скажет…
В тридцатые годы в Москву приехал командированный товарищ с глубокой периферии. Он справил все свои дела, купил все, что ему нужно было, и на завтра взял билет на поезд — обратно, домой. Ему оставалось только одно посетить Большой театр, чтобы в своем городе было чем похвастаться.
Командированный пошел к началу спектакля и у самого театра купил чуть не за сто рублей один билет в восьмой ряд партера. При этом он даже не подозревал, что попадает на премьеру балета Б. Асафьева «Пламя Парижа».
Провинциал вошел в театр, разделся, и, тщательно осматривая все по пути, прошел в зал на свое место. А на соседнем кресле сидел В. И. Немирович-Данченко. Но с точки зрения командированного это был просто старичок с седой бородою.
Тут оркестр заиграл увертюру. Затем раздвинулся занавес, и начался балет. Сперва танцы занимали провинциала, но вскоре ему это надоело. Тогда он обратился к соседу и спросил:
— Папаша, а неужели они все так и будут плясать? Никто нам ничего не споет, не расскажет?..
Немирович вежливо ответил:
— Это балет. Здесь только танцуют и никогда не поют и не рассказывают…
Не успел великий режиссер закончить свою фразу, как толпа санкюлотов на сцене запела известную песню французской революции — «Сайра!».
Тогда провинциал повернулся к Немировичу и спросил:
— Что, папаша, тоже первый раз в театре?
Некий драматург пожаловался Немировичу-Данченко на отсутствие хороших тем. Режиссер предложил ему такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.
— Что же это за сюжет? — покривился драматург. — Пошлость и шаблон!
— Вы находите? — сказал Немирович. — А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».
Многолетний директор школы-студии при Художественном театре В. 3. Радомысленский вспоминал такой забавный эпизод. В день переименования Леонтьевского переулка в улицу Станиславского он явился в дом к Константину Сергеевичу, дабы принести свои поздравления. Станиславский, принимая гостя, был очень смущен и сказал:
— Это очень неудобно… Нехорошо получилось…
Тогда Радомысленский разразился целой тирадой и стал говорить о мировом значении самого Станиславского и его театра…
Но режиссер перебил его:
— Но ведь Леонтьев-то — мой дядя…
(Действительно, его отец носил фамилию Алексеев, а мать была урожденная Леонтьева. А переулок назывался Леонтьевским по фамилии богатого домовладельца.)
В 1928 году к тридцатилетию Художественного театра среди прочих подношений был венок от барышников, которые кормятся у кассы.
Когда во МХАТе молодежь показывала свои спектакли старикам, В. И. Качалов всегда бывал доброжелателен и благодушен.
— По-по-моему, вы очень хорошо играете… Мягко так, тонко…
— А я, Василий Иванович?
— П-по-моему, и вы хорошо.
— А я?
— И вы… т-тонко так… продуманно… И вот вы хорошо играете.
— А я сегодня не играл, Василий Иванович!
— Все равно… п-по-моему, очень хорошо.
В Художественном театре шла очередная кампания по борьбе с пьянством. В. И. Качалов придумал такой трюк. У него на столике в гримерной стоял стакан в подстаканнике. Оттуда торчал черенок ложки, и в темной жидкости плавал кусок лимона. По виду — крепкий чай, а на самом деле это был коньяк.
И вот однажды в гримерную к Качалову зашел сам В. И. Немирович-Данченко. Они о чем-то заговорили, заспорили, и Немирович машинально отхлебнул из этого стакана.
Качалов похолодел — тайна его была раскрыта.
Немирович однако же никакого вида не подал, продолжал свою речь и время от времени прикладывался к «чаю с лимоном». Через некоторое время стакан сделался пуст, и после этого режиссер покинул гримерную Качалова.
Ардов говорил, что самым талантливым из всех мхатовских актеров был Л. М. Леонидов. Был он к тому же человек очень умный и с сильным характером. Все, и даже сам Станиславский, его несколько побаивались.
Мхатовцы плыли на корабле через Атлантику. Все было по высшему разряду, обедали они в роскошном ресторане, а потому и одевались к столу соответствующим образом. Только Леонидов позволял себе являться без галстука, а то и вообще без пиджака. Так продолжалось несколько дней путешествия по океану. Наконец, Станиславский решился сделать Леонидову замечание.
— Леонид Миронович, тут один англичанин мне говорил… Он удивляется… Здесь положено являться к обеду тщательно одетым, а вы себе позволяете…
— Что?! — перебил его Леонидов. — Покажите-ка мне этого англичанина. Да я ему сейчас…
Станиславский перепугался и поспешно сказал:
— Его тут нет… Он на минуточку сошел с парохода…
А вот новелла Владимира Петровича Баталова. Он рассказывал, как знаменитый мхатов-ский актер Владимир Грибунин утром 1 января, не проспавшись после встречи Нового года, шел играть спектакль «Синяя птица». Путь его пролегал мимо окон кабинета Станиславского, который располагался в первом этаже. Чтобы избежать неприятных объяснений, актер решился на такой трюк. Он встал на четвереньки и пополз под окнами кабинета… Через несколько метров голова Грибунина почти уперлась в ноги стоящего на тротуаре человека. Актер взглянул наверх и увидел возвышающуюся фигуру самого Станиславского…
И, как писал Гоголь, немая сцена…
Во МХАТе всегда шла отчаянная борьба актерских поколений. Какой это был гадючник в тридцатые годы, мы знаем из «Театрального романа» М. Булгакова.
Тут следует упомянуть, что в театре существовал такой обычай. Если хоронили кого-нибудь из основателей труппы, то при выносе гроба звучали фанфары — музыка из финальной сцены спектакля «Гамлет». Последний раз эти фанфары прозвучали в 1959 году во время похорон О. Л. Книппер-Чеховой.
Один из самых талантливых актеров второго поколения мхатовцев — Борис Добронравов не стеснялся в выражении своих чувств по отношению к старикам. Если он видел кого-нибудь из них в фойе или в буфете театра, то громко произносил своим хорошо поставленным голосом:!
— Давно я, грешник, фанфар не слышал…
Актер Художественного театра Топорков лечился у зубного врача, и тот вставил ему золотую коронку. Топорков дал дантисту билет на спектакль, в котором играл главную роль. Встретившись с врачом после спектакля, актер спросил его о впечатлении.
Дантист ответил:
— В бинокль из восьмого ряда ее можно увидеть.
— Кого — ее?
— Коронку!
Еще один рассказ В. А. Успенского.
После смерти Немировича-Данченко встал вопрос о назначении в Художественный театр главного режиссера. На эту должность во МХАТе претендовали многие. Разумеется, начались интриги, взаимные доносы, хождение к высокому начальству и пр. и пр. По этой причине дело долго не решалось. Необходимо было найти деятеля, который отвечал бы множеству требований и, главное, имел бы достаточно сильный характер, чтобы совладать со своими весьма строптивыми подчиненными.
И тут кто-то предложил:
— У меня есть кандидатура. Это — народный артист, орденоносец, член партии…
— Ну, кто же? — спрашивают. — Кто?
— Борис Эдер — с хлыстом и пистолетом! (В те годы Борис Эдер был самый известный укротитель львов.)
В конце концов, главным режиссером Художественного театра стал Михаил Николаевич Кедров, замечательный актер, человек весьма разумный, да и характера ему было не занимать.
В свое время меня поразил такой рассказ о Кедрове. Без согласования с ним его включили в список кандидатов в депутаты Моссовета. Было это при Сталине, и тогда никому бы в голову не пришло отказаться от баллатировки. А Кедров отказался. И настоял на своем. При этом он доставил комиссии по выборам множество хлопот, ибо список кандидатов был уже согласован с начальством и отпечатан. А составлялся он по алфавиту, и после отказа Кедрова пришлось искать кандидата, чья фамилия начиналась бы на «Ке», так как ее надо было вставить между, условно говоря, «Карповым» и «Киселевым»…
Когда я поступил в студию при МХАТе М. Н. Кедров был руководителем нашего курса. Занятия он вел замечательно. Я запомнил на всю жизнь один из его афоризмов:
— Искусство, оно, как велосипед — на нем ни стоять на месте, ни ехать назад нельзя. Только — вперед.
У Кедрова была стойкая неприязнь к актеру Борису Ливанову. В те годы, когда Кедров был главным режиссером театра, Ливанов мечтал сыграть Отелло. Как-то он подослал к Михаилу Николаевичу своих клевретов. Те говорят:
— Хорошо бы в нашем театре поставить «Отелло»…
Кедров им отвечает:
— Не вижу исполнителя для заглавной роли.
— Как же? А Борис Николаевич Ливанов?..
— Так это никакой не будет Отелло… Это будет черномазый Ноздрев…
(Ноздрев — одна из лучших ролей Ливанова.)
Во время войны Художественный театр был эвакуирован, если не ошибаюсь, в Казань. По прибытии в этот город актеры попали на банкет, который им устроило местное начальство, и там спиртное лилось рекою.
Утром Борис Ливанов с каким-то своим приятелем мучились с похмелья головной болью. А раздобыть выпивки было затруднительно — город незнакомый, на базаре водка — тысяча рублей за литр. И вот актеры решились зайти в аптеку, а там, пользуясь славой МХАТа и своим обаянием, раздобыть у управляющего немного спирта…
Войдя в аптеку, артисты обратили внимание на человека, по виду явного алкоголика. Тогда они решили последить, что именно он станет покупать, и, быть может, последовать его примеру.
А этот человек тем временем подошел к прилавку и попросил несколько флакончиков пантокрина. Затем он отошел к столику у стены и стал свои пузырьки раскупоривать.
Актеры приблизились к нему, и один из них деликатно осведомился:
— Простите, пожалуйста… Это от какой болезни лекарство?
Пьяница тем временем откупорил все флакончики и стал опоражнивать их один за другим.
— А… кто… его… знает, — отвечал он, перемежая слова глотками, говорять… против беременности…
Актер В. Белокуров явился в свитере, на котором красовалась одна поперечная линия на уровне груди. Ливанов сказал:
— Володя, это что у тебя — линия налива?
Про того же Белокурова, когда тот стал преподавать актерское мастерство, Ливанов говорил:
— Профессор Белокуров. Прием от 500 до 800 граммов водки в день.
К Ливанову подходит молодой застенчивый актер:
— Борис Николаевич, я вас видел в «Мертвых душах»… Как же вы замечательно играете…
— Спасибо, братец, — отвечает Ливанов, — какой ты невзрачный, а какой талантливый…
— Только во втором акте, — продолжает молодой человек, — есть такой момент… Вы берете несколько неверный тон…
— Какое ты, братец, однако же г…… - перебивает его Ливанов и уходит.
Во МХАТе шел спектакль «Чрезвычайный посол», пьеса была основана на биографии А. М. Коллонтай. В главной роли выступала А. И. Степанова, дама весьма норовистая. Как-то придя в театр, Ливанов на несколько минут вышел в зал и посмотрел кусочек этого спектакля. Отзыв был такой:
— Змея чрезвычайного посола.
На доске объявлений во МХАТе появилась такая бумажка:
«Б. Н. Ливанову зайти в художественную часть».
Он взглянул на доску и произнес:
— Бред какой-то! Художественное целое вызывают в «художественную часть»…
Ливанов пьет водку, ну, например, с тем же Белокуровым.
— Володя, — говорит он собутыльнику, — ты — гениальный актер. Таких актеров, как ты у нас в театре нет… Да, что там в нашем театре — в Москве нет… И в Союзе — нет… Ты — великий человек… Давай, за тебя выпьем… Они чокаются и пьют.
— Ну, — после паузы произносит Ливанов, — теперь ты мне это говори…
В семидесятые годы Ливанов возмечтал стать художественным руководителем театра. Но к его крайнему огорчению начальство назначило на этот пост Олега Ефремова. Этого ему Ливанов до самой своей смерти не простил. Изредка появляясь в театре, главным образом, чтобы получить свое жалованье, Ливанов обязательно проходил мимо ефремовского кабинета и во весь свой могучий голос пел;
— Враги сожгли родную мхату…