«У тебя, чай, голова кругом идет…»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«У тебя, чай, голова кругом идет…»

В доме Пушкиных появились две новые корреспондентки, которые в письмах к родным подробно описывали свой быт и продвижение по лестнице, ведущей в высшей свет…

16 октября похвастаться еще нечем: «…Мы были два раза в французском театре и один раз в немецком, на вечере у Натальи Кирилловны, где мы ужасно скучали, и на рауте у графини Фикельмон, где нас представили некоторыми особами из общества, а несколько молодых людей просили быть представленными нам, следственно надеемся, что это будут кавалеры для первого бала. Мы делаем множество визитов, что нас не очень забавляет, а на нас смотрят как на белых медведей — что это за сестры мадам Пушкиной, так как именно так графиня Фикельмон представила нас на своем рауте некоторым дамам… Тетушка очень добра к нам и уже подарила каждой из нас по два вечерних платья и еще нам подарит два; она говорит, что определила известную сумму для нас. Это очень любезно с ее стороны, конечно, так как, право, если бы она не пришла к нам на помощь, нам было бы невозможно растянуть наши деньги на сколько нужно…» (Екатерина Гончарова брату Дмитрию Николаевичу)

Через месяц настроение сестер улучшилось, а просьбы о деньгах стали настойчивее — расходы всё увеличивались. В письмах к брату — постоянные напоминания о денежных нуждах. Как изящно пошутила Александра Николаевна, обращаясь к Дмитрию Николаевичу: «Твой образ в окладе из золота и ассигнаций — всегда там — у меня на сердце». Вероятно, осмотревшись, Екатерина и Александра Гончаровы потеряли надежду на скорое замужество — их бедность была тому причиной. Внешность сестер была безукоризненна, но по сравнению с Натали казалась некоторым «посредственной живописью рядом с Мадонной Рафаэли». «…Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми, все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями», — признавала злоязычная Софи Карамзина, а сестра Пушкина отмечала: «Они красивы, эти невестки, но ничто в сравнении с Наташей».

«Позавчера мы видели Великого Князя на балу у г-на Бутурлина, он изволил говорить с нами и обещал Таше перевести Сережу (брата Сергея Николаевича. — Н. Г.) в гвардию, но не раньше, чем через два года. Тетушка хлопочет, чтобы Катиньку сделали фрейлиной к 6 декабря, надо надеяться, что это ей удастся. Мне кажется, что нас не так уж плохо принимают в свете и если старания Тетушки будут иметь успех, к нам будут, конечно, относиться с большим уважением… Несмотря на всю нашу экономию в расходах, все же, дорогой братец, деньги у нас кончаются… Ты не поверишь, как нам тяжело обращаться к тебе с этой просьбой, зная твои стесненные обстоятельства в делах, но доброта, которую ты всегда к нам питал, придает нам смелости тебе надоедать. Мы даже пришлем тебе отчет о наших расходах, чтобы ты сам увидел, что ничего лишнего мы себе не позволяем. До сих пор мы еще не сделали себе ни одного бального платья, того, что она нам дала, пока нам хватало, но вот теперь скоро начнутся праздники и надо будет подумать о наших туалетах. Государь и Государыня приехали позавчера, и мы их видели во французском театре. Вот теперь город оживится. Мы уверены, дорогой брат, что ты не захочешь, чтобы мы нуждались в самом необходимом и что к 1 января, как ты нам обещал, ты пришлешь нам деньги… Ты пишешь, что в Заводе стоит полк, вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в столицу; но три года провели мы там впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые красавцы, жалко. Но нет худа без добра, говорит пословица, прелестные обитательницы замка могли бы остаться там, а Петербурга бы не видали…» (28 ноября, Александра — брату Дмитрию)

Наконец, 6 декабря, в день именин Императора — на «зимнего Николу» старания тетушки и Натали увенчались полнейшим успехом, о чем и сообщила виновница торжества: «Разрешите мне, сударь и любезный брат, поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин де Гончарофф, ваша очаровательная сестра получила шифр[5] 6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила, чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встретить кого-либо прекрасней, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и вам не совсем чужая… Тетушка так добра, что дарит мне придворное платье. Это для меня экономия в 1500–2000 рублей. Умоляю тебя не запаздывать с деньгами, чтобы мы получили их 1 января…»

Натали была беременна и ради сохранения ребенка старалась быть очень осторожной. Она бы и вовсе оставила балы и визиты, если бы не была вынуждена сопровождать сестер в «общество». Они называли свою младшую «нашей покровительницей» и без нее не знали, «как со всем этим быть». А с января 1835-го «Таша почти не выходит, так как она даже отказалась от балов из-за своего положения, и мы вынуждены выезжать то с той, то с другой дамой».

Екатерина Гончарова так и не переехала во дворец, осталась жить с сестрами.

Натали, глядя на своих сестер, возможно, в их поведении узнавала свои первые шаги в свете, молодую, естественную и счастливую радость от успехов, от которой кружится голова…

Пушкин нашел прекрасные слова, чтобы выразить это своей красавице: «Все в порядке вещей: будь молода, потому что ты молода — и царствуй потому что ты прекрасна». Но Натали рано стала ощущать себя «матерью семейства», и не только своего собственного — но и гончаровского. В свои 22 года она была уже «любезной дамой», которая могла с успехом ходатайствовать за родных, всей душой желая устроить своим братьям и сестрам такую же счастливую судьбу, какой удостоилась она. Это главное, а не успехи в свете, как таковые. Натали тем более чувствовала свои «материнские обязанности», что сама — первая среди молодых Гончаровых — имела детей. К тому же прекрасно понимала, что Наталья Ивановна — в силу усталости от трудных семейных обстоятельств — не в состоянии заниматься карьерой детей. Собственно, все связи при дворе были потеряны ей.

Дела семейства Гончаровых в эти годы ухудшались все более и более. Причиной того послужило и «дело Усачева». Еще в 1804 году дед Афанасий Николаевич сдал свои полотняные и бумажные фабрики в аренду калужскому купцу Усачеву. Однако через 15 лет Усачев стал неаккуратно выплачивать договоренную сумму и вскоре оказался должным Гончарову более 100 000 рублей. Начался нескончаемый судебный процесс, который все время требовал денег на судебные издержки, но никак не возвращал должного. Неопытный в делах и недостаточно инициативный Дмитрий Николаевич, получив в наследство полуторамиллионный долг и бесконечные дорогостоящие процессы, предпринял много неправильных шагов, усугубив ситуацию. Наталья Ивановна однажды даже написала сыну: «Если бы Афанасий Абрамович (основатель Заводов. — Н. Г.) был так любезен и явился бы к тебе во сне, чтобы наставить тебя, как надо управлять, ты, я полагаю, не был бы этим огорчен».

Шутки шутками, но и за это дело взялась Натали с помощью своего мужа. Пушкин был знаком с министром юстиции Дашковым, с министром внутренних дел Блудовым, с крупным чиновником Вигелем, через которых пытался оказать содействие Дмитрию Николаевичу. Натали пишет наследнику майората: «Дорогой Дмитрий, приезжай как можно скорее по поводу этого проклятого процесса с Усачевым. Все считают твое присутствие здесь совершенно необходимым. Как только приедешь, немедленно повидай адвоката Jlepxa (знаменитый петербургский адвокат. — Н. Г.), он уладит тебе это дело. Постарайся приехать до отъезда моего мужа, который должен в скором времени уехать в деревню; он тебя направит к нескольким своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь в этом деле. Как только получишь это письмо, немедленно выезжай, не теряй ни минуты, время не терпит!» — потому что «как бы противная сторона не перехватила Лерха, тогда наш процесс проигран».

Не дождавшись приезда брата, Натали начала сама энергично действовать по усачевскому делу. К слову сказать, ее личный интерес был незначителен. Из доходов Заводов она получала всего 1500 рублей. В то время как сестры имели 4500 рублей ежегодного содержания, братья тоже полностью зависели от положения дел предприятий.

Любовь Натали к своим братьям и сестрам была деятельной и бескорыстной. Трудно представить, что «модной светской красавице» было в это время 23 года — столько смысла и здравого ума обнаруживали ее поступки.

«Я получила недавно твое письмо, дорогой Дмитрий, и если я не написала тебе раньше, то только потому, что должна была повидать Плетнева по поводу бумаги. Он взялся за это дело в отсутствие моего мужа; он тебя очень просит прислать ее в ноябре, к январю это было бы уже слишком поздно (речь идет о бумаге для издания «Современника». — Н. Г.). Тысячу раз благодарю тебя от имени моего мужа за то, что ты был так любезен и взялся за это дело.

Что касается процесса, я сделала все возможное. Прежде всего, как только я получила твои бумаги, я велела снять с них копию, чтобы дать ее Лерху, которого я попросила зайти ко мне. Я с ним говорила о нашем деле, просила взяться за него и просмотреть все бумаги. Несколько дней спустя он прислал мне бумаги обратно с запиской, в которой пишет, что не может взяться за дело, потому что оно уже разбиралось в Москве; он говорит, что следует подать прошение Государю, который решит, может ли оно слушаться в Петербургском Сенате. Не будучи довольна этим ответом, я обратилась к господину Бутурлину (сенатору), который не отказал в любезности прочитать все бумаги. Он нашел, что мы правы, а действия противной стороны — бесчестное мошенничество. Он мне посоветовал встретиться с Лонгиновым (статс-секретарем Госсовета), взять обратно прошение, если это возможно, чтобы написать его снова от моего имени, как извини меня, мое имя и моя личность, как он говорит, гораздо больше известна Его Величеству, чем ты. Впрочем, добавил он, достаточно и того, если бы вы поставили там свою подпись. Так как я не помнила наверное, подписала ли я его, я попросила через мадам Загряжскую свидания с Лонгиновым. Оно мне тут же было предоставлено. Я поехала к нему в назначенное им время, и вот результат моего разговора с ним. Он начал с того, что сообщил мне, что наше дело еще не пересматривалось, потому что чиновник, который должен был им заниматься, был болен воспалением легких и даже при смерти, но что накануне моего прихода наше дело извлекли из забвения, в котором оно находилось, и теперь они отложили все дела, чтобы заняться только нашим, оно очень серьезно, добавил он, и потребует по меньшей мере 15 дней работы. По истечении этого времени, сказал он, я смогу дать вам ответ, если не официальный, то хотя бы в частном порядке. На мой вопрос, могли ли бы мы рассчитывать на то, что он будет голосовать за нас, он ответил, что прочел наше прошение и ему кажется, что мы правы, но что одного его голоса недостаточно, так как кроме него имеются еще шесть человек, которые должны решить, будет ли слушаться наше прошение. Что касается наложения ареста на наше имущество, то тебе нечего опасаться до тех пор, пока они не вынесут какого-либо решения. Он говорит, что дал тебе бумагу, которую ты можешь показать в случае, если тебе будут устраивать какие-нибудь каверзы; она подтверждает, что закон полностью на нашей стороне. А теперь я хочу узнать, кто эти шесть человек, от которых зависит наша судьба, и если это кто-нибудь из моих хороших друзей, то тогда я постараюсь привлечь их на свою сторону. Второе, что мне хотелось бы узнать, является ли правая рука Лонгинова, то есть лицо, занимающееся нашим делом, честным человеком или его можно подмазать? В этом случае надо действовать соответственно. Как только я узнаю это точно, я тебе дам знать.

А теперь я поговорю о деле, которое касается только меня лично. Ради Бога, если ты можешь помочь мне, пришли мне несколько сотен рублей, я тебе буду очень благодарна. Я нахожусь в очень стесненных обстоятельствах. Мой муж уехал и оставил мне только сумму, необходимую для содержания дома. В случае, если ты не можешь этого сделать — не сердись на мою нескромную просьбу, прямо откажи и не гневайся.

Прощай, дорогой братец, нежно целую тебя, а также Сережу и Ваню. Поблагодари, пожалуйста, последнего за память. Маминька пишет, что он просил передать мне много добрых пожеланий» (1 октября 1835 г.).

Это письмо Натали примечательно во многих отношениях. Надо думать, что подобные письма — длинные, подробные, деликатные — она писала и Пушкину. И в них было много такого, за что поэт называл свою красавицу «бой-бабой», а сами письма «дельными».

Он так любил их читать, что чем далее, тем более встречалось в его письмах к ней: «Что ты делаешь, моя красавица, в моем отсутствии? Расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни?», «Пиши мне также новости политические: я здесь газет не читаю — в Английский клоб не езжу и Хитрову не вижу. Не знаю, что делается на белом свете. Когда будут цари? и не слышно ли чего-нибудь про войну?..», «Из сердитого письма твоего заключаю, что Катерине Ивановне лучше; ты бы так бодро не бранилась, если бы она была не на шутку больна. Все-таки напиши мне обо всем и обстоятельно… Я смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если бы вдруг въехала во двор карета — а в карете бы сидела Наталья Николаевна!.. Что Плетнев, Карамзины, Мещерские?»

Это строки из писем 1835 года, в 36-м, за несколько месяцев до гибели, Пушкин интересуется ужены: «Слушая толки здешних (московских) литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся, так ли и со мною? право, боюсь…»

Постепенно и Натали становилась для Пушкина тем, чем были все жены известных писателей: он поручал ей хлопоты по своим издательским делам, посвящал в творческие проблемы. Смирнова уехала за границу, и ее место «оценщицы» со временем должна была бы занять Натали, если бы не дуэль. «.. Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины», — писал Пушкин жене болдинской осенью 1833 года. В самом деле — не просто же исписанные листы собирался предъявить поэт жене в доказательство, что зря времени не терял; вероятно, хотел дать почитать, да и на реакцию ее поглядеть по прочтении…

В 1835 году Натали была занята хлопотами «бумажными» в прямом и переносном смысле. Бумажная волокита усачевского дела не смогла остановить Полотняные Заводы, где выпускалась бумага. Бумага нужна была Пушкину. Натали ходатайствовала перед братом:

«Мой муж поручает тебе, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна и как можно скорее; он просит тебя указать срок, к которому ты можешь ее ему поставить. Ответь мне, пожалуйста, как только получишь это письмо, чтобы он знал, подойдет ли ему назначенный тобою срок, в противном случае он будет вынужден принять соответствующие меры. Прошу тебя, дорогой и любезный брат, не отказать нам, если просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений и ни в коей мере не обременит…» В этом же письме, «желая успеха в делах», дает брату мудрый совет: «Катинька тебе уже писала о деле Ртищева (заимодавца Д. Н. Гончарова — Н.Г.). Все, кому мы показывали эти бумаги, очень не советуют начинать его, потому что дела подобного рода могут вестись только между близкими друзьями, или людьми, честность которых не вызывает сомнения и всеми признана… Ртищев не может быть отнесен к числу таких людей».

Дмитрий Николаевич заказал требуемую для Пушкина бумагу, которая была отгружена в кратчайшие сроки: 42 стопы — 26 октября и еще 45–12 декабря 1835 года. В следующем году тоже потребовалась бумага, Натали снова просит и одновременно пытается растормошить брата, который, видимо, не мог ни на что решиться («твои теряют свое, от глупости и беспечности покойника Афанасия Николаевича», — заметил Пушкин).

Дантес уже влюбился в Натали Пушкину, а она «предполагала жить» вдвоем с мужем, потому и родственникам писала, беременная четвертым, о семейных делах — спокойно, деликатно, без сантиментов, но, как всегда, любовно.

«Дорогой Дмитрий. Получив твое письмо, я тотчас же исполнила твое распоряжение. Жуковский взялся просить о твоем деле Блудова и даже Дашкова, надо, стало быть, надеться на успех, если за это время ты не сделал такой глупости и не подал в суд о нашем проклятом Усачевском деле в Москве, вместо того чтобы передать его в Петербургский Сенат, тогда я могла бы обеспечить успех, так как у меня много друзей среди сенаторов, которые мне уже обещали подать свои голоса, тогда как московских я не знаю, и никогда ничего не смогла бы там сделать.

Если я не писала тебе до сих пор, дорогой друг, то ведь ты знаешь мою лень; я это делаю только в том случае, когда знаю, что мои письма могут быть тебе полезны. Ты не можешь пожаловаться, не правда ли, что я плохой комиссионер, потому что как только ты поручаешь мне какое-нибудь дело, я тотчас стараюсь его исполнить и не мешкаю тебе сообщить о результатах моих хлопот. Следственно, если у тебя есть какие ко мне поручения, будь уверен, что я всегда приложу все мое усердие и поспешность, на какие только способна.

Теперь я поговорю о делах моего мужа. Так как он стал журналистом, ему нужна бумага, и вот как он тебе предлагает рассчитываться с ним, если только это тебя не затруднит. Не можешь ли ты поставлять ему бумагу на сумму 4500 в год, это равно содержанию, которое ты даешь каждой из моих сестер; а за бумагу, что он возьмет сверх этой суммы, он тебе уплатит в конце года. Он просит тебя также, если ты согласишься на эти условия (в том случае, однако, если это тебя стеснит, так как он был бы крайне огорчен причинить тебе лишнее затруднение), вычесть за этот год сумму, которую он задолжал тебе за мою шаль. Завтра он уезжает в Москву, тогда, может быть, ты его увидишь и сможешь лично с ним договориться, если же нет, то пошли ему ответ на эту часть моего письма в Москву, где он предполагает пробыть две или три недели…»

По письмам Пушкина к Натали можно проследить, как с течением времени его поручения переходят из разряда сугубо деловых в сферу умственных и художественных интересов. Очевидно, давала о себе знать усиливающаяся духовная близость супругов.

«Мой ангел, одно слово, съезди к Плетневу и попроси его, чтоб к моему приезду велел переписать из Собрания законов (год 1774, 1775 и 1773) все указы, относящиеся к Пугачеву, не забудь…» (11 октября 1833 г.)

«Кстати, пришли мне, если можно, «Опыты» Монтеня — 4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи» (21 сентября 1835 г.).

«Ты мне прислала записку от М-ме Kern; дура вздумала переводить Занда и просит, чтобы я сосводничал ее со Смирдиным. Черт их побери обоих! Я поручил Анне Николаевне (Вульф) отвечать ей за меня, что если перевод ее будет так же верен, как она сама верный список с М-ме Zand, то успех ее несомнителен, а что со Смирдиным я никакого дела не имею. Что Плетнев? думает ли он о нашем общем деле?» (29 сентября 1835 г.)

«Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть «Ревизора». Без него актерам не спеться. Он говорит, что комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны я тоже ему советую: не надобно, чтоб «Ревизор» упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге. При сем пакет к Плетневу для «Современника»; коли цензор Крылов не пропустит, отдать в комитет и, ради Бога, напечатать во 2 №» (6 мая 1836 г.). Заметим, что Пушкин по поводу Гоголя обратился именно к жене, хотя то же самое мог передать и через любого из своих друзей.

«Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь, то есть хуже, нежели мошенники. Но Бог нам поможет. Благодарю и Одоевского за его типографические хлопоты. Скажи ему, чтоб он печатал как вздумает — порядок ничего не значит. Что записки Дуровой? пропущены ли цензурой? они мне необходимы — без них я пропал. Ты пишешь о статье гольцовской. Что такое? кольцовской или гоголевской? — Гоголя печатать, а Кольцова рассмотреть… Так как теперь к моим прочим достоинствам прибавилось и то, что я журналист, то для Москвы имею новую прелесть. Недавно, сказывают мне, что приехал ко мне Чертков. Отроду мы друг к другу не езжали. Но при сей верной оказии вспомнил он, что жена его мне родня, и потому привез мне экземпляр своего «Путешествия в Сицилию». Не побранить ли мне его по-родственному? Чаадаева видел всего лишь раз. Письмо мое похоже на тургеневское — и может тебе доказать разницу между Москвою и Парижем. Еду хлопотать по делам «Современника». Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгих твоих предписаний…» (11 мая 1836 г.)

Судя и по этому, одному из последних писем Пушкина, жена давно уже перестала быть сторонней наблюдательницей беспокойной творческой жизни своего мужа, но сделалась полноправной ее участницей, которая вникла во многие подробности и трудности этой жизни.

К этому времени уже вышел 1-й номер пушкинского «Современника», и можно с уверенностью сказать, что Натали несомненно была знакома с его содержанием — об этом свидетельствует фраза Пушкина «письмо мое похоже на тургеневское». Дело в том, что в первом номере были напечатаны письма Тургенева из Парижа под названием «Париж» (Хроника русского)», в которых сообщались новости парижской политической, литературной и театральной жизни. Несколькими днями позже Пушкин признается Натали: «.. а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получил уж полицейские выговоры и мне говорили: вы не оправдали доверия и тому подобное. Что ж теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать». Только перед долготерпеливой и милующей Натали склонял он свою унылую голову и не страшился обнажить свои человеческие немощи, до которых читающей публике нет дела.

Хандра Пушкина стала неотвязной спутницей. В этом тема его «Странника».

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? что станется со мной?»

И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно.

Уныние мое всем было непонятно.

При детях и жене сначала я был тих

И мысли мрачные хотел таить от них:

Но скорбь час от часу меня стесняла боле;

И сердце наконец раскрыл я поневоле.

«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —

Сказал я, — ведайте: моя душа полна

Тоской и ужасом, мучительное бремя

Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:

Наш город пламени и ветрам обречен;

Он в угли и золу вдруг будет обращен,

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре

Обресть убежище; а где? о горе, горе!»

Если бы подобное стихотворение было написано Пушкиным в 20 или даже в 30 лет, он несомненно обратился к Музе, ей бы жаловался на «тоску и ужас». В 1835-м место Музы заняла живая жена. Ей он каялся в своем унынии. Натали, не жалуясь, покрывала все его душевные страдания и метания своей любовью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.