Заметки Филиппа Жербье

Заметки Филиппа Жербье

Вернулся вчера из Англии. Спрыгивая с самолета в темную ночь, я вспомнил Ж. Он плохо приземлился и сломал обе ноги. Тем не менее, он закопал свой парашют и пять — шесть километров полз до ближайшей фермы, где его приютили. В моем случае, когда пилот подал мне сигнал, я почувствовал, как сильно сжалось сердце. Нет причины бояться. Никакого ветра. Приземлился на свежевспаханном поле. Зарыл парашют. Зная местность, без труда нашел маленькую местную железнодорожную станцию.

Несколько крестьян, рабочих, железнодорожников ждали тут первый поезд. Вначале, как всегда, обычный разговор: еда, еда, еда. Все меньше рынков, невыносимые реквизиции, нет топлива для обогрева. Но и новое наблюдение: депортации. Нет ни одной семьи, говорили они, которую бы это не затронуло. Они продумывают способы, как бы сберечь от депортации своих сыновей, племянников, двоюродных братьев. Ощущение как будто отправляют в тюрьму. Ярость заключенных, закованных в цепи. Органичная ненависть. Они еще обсуждали военные новости. Те, у кого есть радио, пересказывали другим все, что услышали из Лондона. Я вспомнил, что сам выступал на Би-Би-Си два дня назад от имени французского инженера.

Вышел из поезда в маленьком городке в К. Я не хотел напрямую связываться с нашим штабом в южной зоне. Последние телеграммы, посланные оттуда в Лондон, звучали тревожно. Пришел к архитектору — нашему другу, который посмотрел на меня как на привидение. — Вы прибыли из Англии, вы прибыли из Англии, — все время повторял он. Он узнал мой голос по радио. Я даже не думал, что стану из-за этого таким узнаваемым. Таким образом, я совершил глупую и серьезную ошибку. Неосмотрительность происходит не столько от недоброжелательности, искушения поговорить или даже глупости, сколько от восхищения. Многих наших людей захватывает этот энтузиазм. Им нравится преувеличивать, создавать ореол вокруг наших товарищей, особенно руководителей. Это побуждает их двигаться, возвышает их и придает колорит мелкой монотонной повседневной работе. — Вы знаете, Х. провел восхитительную операцию, — говорит кто-то своему знакомому. Тот делится своим энтузиазмом с третьим. И так — пока история не станет известна «стукачу». Нет ничего опаснее такого великодушия чувства.

Потому, когда я был в Лондоне, мне угрожала опасность стать объектом культа. Я понял это по тому, как архитектор обходился со мной. Он человек с серьезным характером и суждением. Но он смотрел на меня, как на что-то чудесное. То, что я вернулся, не слишком удивило его, но то, что я провел в Лондоне несколько недель, что я дышал лондонским воздухом, что даже соприкасался локтями с жителями Лондона, шокировало его. Он воспринимал этот мой отпуск, эти дни комфорта и безопасности, как акт редчайшего мужества. Такая на первый взгляд абсурдная оценка объяснялась очень просто. Когда все казалось потерянным, Англия оставалась единственным источником надежды и тепла. Для миллионов европейцев в ночи она была огнем веры, и все, кто приходил и приходит к этому огню, попадали в ореол этой веры. У мусульман паломник, посетивший Мекку, получает титул «хаджи» и носит зеленую чалму. Я тоже «хаджа». У меня есть право на зеленую чалму в порабощенной Европе. Мне это казалось довольно абсурдным, потому что у меня нет ни малейших религиозных чувств, но также и потому, что я как раз возвратился из Лондона. И моя точка зрения была прямо противоположной.

Этого восхищения достойны как раз те, кто живет во Франции. Голод, холод, реквизиции и казни, к которым мы здесь привыкли, глубоко воздействовали на воображение и чувства людей, живущих по другую сторону Ла-Манша. Тех, кто борется в движении Сопротивления, окружает почти мистическая аура. Если бы я сказал об этом нашим людям, они пожали бы плечами. Никогда женщина, которая ворчит часами в очередях, плачет от бессилия, из-за того, что не может прокормить своих детей, проклинает правительство и врагов, забравших от нее мужа и отправившего его в Германию, унижается перед молочником и мясником ради капли молока и унции мяса, никогда такая женщина не поверит, что она что-то выдающееся. И парень, который каждую неделю со старым чемоданом, полным подпольной литературы, радист, который передает наши сообщения, девушка, которая печатает мои донесения, священник, который снабжает нас информацией, доктор, который лечит наших раненых, и, прежде всего Феликс и Бизон, — никто из этих людей не считает себя героями, и я тоже не считаю.

Субъективные мнения и чувства не имеют никакого значения. Правда состоит только в действиях. В часы досуга я хочу какое-то время вести учет фактов, которые я, как человек, занимающий хорошую для наблюдения позицию, могу узнать о Сопротивлении. Позднее, в перспективе, эти собранные подробности составят в целом кое-что и дадут мне возможность вынести суждение.

Я все еще жив.

* * *

Провел ночь у архитектора. Меня посетил местный руководитель. Железнодорожник. Бывший секретарь профсоюза. Очень красный. Прекрасный организатор. С верным характером. Если бы у всех групп в стране были бы такие руководители, как этот собранный и решительный рабочий, у нашей политической организации было бы не много хлопот.

Этот человек подтвердил ту плохую оценку, вынесенную мною из телеграмм. Обыски, полицейские рейды, «мышеловки». Гестапо пытается обезглавить Сопротивление. Десять раз оно промахнулось, но, наконец, ударили по явочным квартирам. Раскрыты наши командные посты в Лионе, Марселе, Тулузе и Савойе. Захвачены три радиостанции. Мы не знаем теперь, что происходит на севере, но здесь все очень серьезно. Мой заместитель в командовании группы, мелкий служащий регистратуры, дотошный и неустанный, казнен. Моя секретарша депортирована в Польшу. Феликс арестован.

Лемаск, как оказалось, справляется очень хорошо. В своем бюро он устроил резервный командный пост. Помаленьку, когда все другие провалились, его пост стал очень важным. Лемаск заменил арестованных новыми людьми. Он проявил себя быстрым, энергичным, эффективным работником. Но я не доверяю его нервам. Я вернулся как раз вовремя.

Железнодорожный рабочий посоветовал мне не оставаться слишком долго у архитектора. Слишком многие знают, что он голлист. Это ведь маленький городок.

* * *

Сейчас я остановился у барона де В. и живу в прекрасном замке времен Людовика XIII. Поместье включает парк, лес, пруд, богатые и обширные земли. Трудно представить себе более безопасное и более приятное убежище. Мне нужно восстановить свои связи и разработать планы в мирной обстановке. Барон полностью предоставил себя в мое распоряжение. У него своеобразный характер. С длинным носом, потемневшей от солнца и ветра кожей, маленькими жесткими глазками он был похож одновременно на волка и на лису. Его интересовали только свои владения и охота. Бывший кавалерийский офицер, само собой разумеется, держал в страхе жену и детей. Его старшая сестра, старая дева, никогда не снимавшая бриджей для верховой езды, была единственным человеком, кто мог с ним справиться. Барон де В. был заклятым врагом Республики. До войны он организовал из своих фермеров, псарей и охотников целый эскадрон, вооруженный охотничьими ружьями и револьверами, во главе которого намеревался кавалерийской атакой захватить ближайшую префектуру и объявить монархистский переворот. Этот эскадрон, прекрасно организованный и обученный, сохранил до сего дня свою боеготовность. Но теперь он будет действовать против немцев. Оружия вполне достаточно. На земли барона уже приземлилось немало парашютистов. Сам барон не входит ни в какую подпольную организацию, но помогает им всем. Отправив жену и детей спать, он с сестрой садятся на коней и едут подбирать парашютистов.

Именно этому феодалу наш руководитель сектора, профсоюзный секретарь, доверил меня.

Я поддразнивал барона де В. его союзом с революционером. Он ответил:

— Я предпочитаю, месье, красную Францию Франции покрасневшей от стыда.

* * *

Новости о Феликсе от Жана-Франсуа.

Феликса арестовали на улице два человека, которые прекрасно говорили по-французски, но были агентами Гестапо. Его допрашивали, но не очень сильно избивали. Так как Феликс не хотел признавать свое настоящее имя, три гестаповца ночью привезли его к нему домой. Жена и маленький сын, запуганные и ничего не знавшие о подпольной деятельности Феликса, сразу же опознали его. Немецкий полицейский бил его на виду у жены и ребенка, пока он не потерял сознание. Потом они начали обыск, перетряхнув весь дом. Феликс пришел в себя, но не шевелился. Ему хватило духа лежать тихо и неподвижно, постепенно восстанавливая силы, как рассказывал Жан-Франсуа, а затем внезапно рванул к окну, пробил ставни и выскочил на улицу. Его комната была на втором этаже. Он растянул связки на лодыжке, но все равно убежал. По улице проезжал велосипедный патруль французской полиции, и Феликс рассказал сержанту, что произошло. Полицейские доставили его к одному из наших людей. Следующий день он провел в одной из наших клиник, следующий — в другой клинике, третий день — в третьей. Только тогда Гестапо потеряло его след. На ноге Феликса теперь только легкий пластырь, и он вскоре совсем поправится. Он просил меня о новом задании. До конца войны он не сможет увидеть жену и ребенка. Он считает, что жена очень на него сердита.

* * *

Учитель из Лиона воспользовался своим воскресеньем, чтобы провести две ночи в поезде и доставить мне почту. Он уснул как раз перед тем, как сесть на обратный поезд. Он настолько сильно недоедает, что часто забывает в классе то, чему учит. Что касается детей, то он не решается вызывать их к доске. Их больше не держат ноги. Они падают от голода.

* * *

Деревенский священник прибыл в поместье для мессы. Он провел там несколько дней и ночей, посещая одну ферму за другой. — У вас, — сказал он одному крестьянину, у вас есть место, чтобы спрятать троих, отказавшихся ехать на работы в Германию. — Вы, — говорил он другому, — должны накормить еще двух человек. И так далее… Он точно знал, кто что сможет сделать. Кюре пользовался большим влиянием, и люди охотно слушались его. О нем сообщили немцам, и его предупредили французские власти. — Я не могу терять время, — говорил он. — Перед тем, как отправиться в тюрьму, я должен устроить еще три сотни. Для него это стало спортом. Гонкой со временем.

* * *

Когда я уезжал, число отказавшихся ехать на работу в Германию достигло уже нескольких тысяч. Теперь их насчитывается уже десятки тысяч. Многие прячутся в деревнях. Но многие бежали в естественные убежища и заполонили «маки» — лесные чащи в гористых районах: в Савойе, в Севанне, чащи Центрального массива и Пиренеев. Так в них образовались целые армии молодых людей.[12] Их нужно кормить, организовать и вооружить как можно лучше. Это новая и серьезная проблема для Сопротивления.

Некоторые группы независимо организовались в общины. Они иногда выпускают газеты. У них есть свои законы: что-то вроде крошечных республик. Другие каждое утро салютуют флагу — флагу с Лотарингским крестом.[13] Следующей почтой в Англию отправятся фотографии таких церемоний.

Но, прежде всего, эти парни, молодые рабочие, студенты, клерки, нуждаются в сильных и волевых руководителях, деньгах и связях с внешним миром. Организовал из нашей организации комитет, чтобы курировать их, из трех человек: Феликса, Лемаска и Жана-Франсуа. Их сильные стороны и недостатки как раз дополняют друг друга.

* * *

Отправил группу для приема людей и грузов, прибывающих из Англии. В группу входят пожарный, мясник, секретарь муниципалитета, жандарм и врач. Средства транспорта — автомобиль жандармерии и грузовичок мясника.

* * *

Хороший день:

1. Заработал радиопередатчик в доме у фермерши, укрывавшей нас перед отправкой на подлодке в Гибралтар.

2. Феликс вышел из больницы, его лодыжка зажила, и он отрастил бороду. Он сообщил, что держит связь с Лемаском.

3. Прибыла Матильда.

Вместе с еще шестьюдесятью подозреваемыми она сбежала из Дворца Правосудия в Париже, где их держали для допросов. Она сама не знает, кто и как это устроил. Скорее всего, внутренние пособники. Им сказали, что они должны идти только по коридорам, затем открыть дверь, выходящую на Площадь Дофина, и выйти на свободу.

Матильда три дня скрывалась в Париже. Она сопротивлялась страстному желанию увидеть своих детей. Она утверждает, что ей никогда не было и никогда не будет так трудно. Она показала мне фотографию, которую ей удалось скрыть от всех обысков. Шесть детей, от старшей, семнадцатилетней девушки, до младенца, которого Матильда так долго катала в коляске поверх кипы запрещенных газет. — Я уверена, моя большая Тереза сможет хорошо позаботиться о младших, — сказала Матильда. — Я не смогу присматривать за ними, пока война не окончится. Она снова взяла фотографию и спрятала ее. То, как она это сделала, дало мне почувствовать, что в следующий раз она посмотрит на нее очень нескоро. Она сразу же попросила дать ей работу, много работы, опасной работы. Я сказал, что подумаю. Я знаю, что она может сделать многое и сделать хорошо. Я должен найти самое лучшее использование для нее. Пока она остается в замке.

* * *

Проверил много донесений.

Для людей в Сопротивлении поле жизни постоянно сужается. Все больше гестаповских арестов и все больше смертных приговоров немецких судов. И теперь французская полиция автоматически сдает французов, которых они держат, всякий раз, когда немцы требуют. Раньше была тюрьма, концентрационный лагерь, домашний арест, даже простое предупреждение со стороны властей. Сегодня это почти всегда смерть, смерть, смерть.

А мы, со своей стороны, убиваем, убиваем, убиваем.

Французы не были ни готовы, ни расположены убивать. Их темперамент, их климат, их страна, тот уровень цивилизации, которого они достигли, отвратили их от кровопролития. Я помню, как тяжело нам было в первый период Сопротивления хладнокровно планировать убийства, засады, ликвидации. И как сложно было подбирать для этого людей. Сейчас нет никакого такого отвращения. Во Франции снова возник примитивный человек. Француз убивает, чтобы защитить свой дом, свой ежедневный хлеб, своих любимых, свою честь. Он убивает каждый день. Он убивает немца, немецкого пособника, предателя, «стукача». Он убивает по воле разума и убивает по воле инстинкта. Я не сказал бы, что французский народ очерствел, но его клинок стал острее.

* * *

Вернувшись из Парижа, Матильда часть пути пропутешествовала с вдовой-графиней, в доме у которой шеф обычно любил слушать музыку. Графиня везла с собой молодого британского пулеметчика, который до того прятался у нее. На пересадочной станции им пришлось провести два часа в зале ожидания. Внезапно нагрянула проверка документов. У англичанина никаких бумаг не было. Он не знал ни слова по-французски. Пожилая дама заставила его припасть к полу, а сама уселась сверху, прикрыв длинной, широкой, старомодной юбкой все вокруг себя. Полиция ничего не заметила. Естественно, пассажиры проявили полную солидарность и молчали.

* * *

Долгие разговоры с Матильдой. Я знал от шефа, что она выдающаяся женщина, но она все равно поразила меня. Она родилась, чтобы командовать и в то же время служить.

Она видит вещи в прямых, простых терминах. Ее воля, методичность, ее терпение и ее ненависть к немцам — все эти качества были одинаково сильны. Теперь, когда все ее семейные узы разорваны врагами, она превратилась в мощный инструмент против них.

В тюрьме Матильда много узнала о маскировке, способах побега, технике убийств. Я возьму ее к себе в командование заместителем. Она отправляется в поездку по всей южной зоне, чтобы выйти на контакт с руководителями секторов. Она присоединится ко мне в большом городе. Здесь связи слишком слабые.

* * *

Был ли это случай, удача, предвидение или инстинкт. Я покинул замок неделю назад. Через два дня после моего отъезда барон де В. был арестован в одно и то же время с руководителем сектора. Оба уже расстреляны.

* * *

Франция стала тюрьмой. Угроза, несчастье, мучение, неудача нависают над ней подобно тяжелому небосводу, который, разрушаясь, каждый день опускается все ниже на наши головы. Франция — тюрьма, но подпольное существование дает самые необычные пути побега. Документы? Сделаем сами. Продовольственные карточки? Украдем из ратуши. Машины, горючее? Отберем у немцев. Обструкционисты? Задавим их. Законов, инструкций больше нет. Больше нет никаких трудностей, потому что мы начали c самого трудного, пренебрегая оcновным:

— инстинктом самосхранения.

* * *

Дорожная сцена.

Мой поезд простоял на вокзале в Тулузе дольше, чем положено. Агенты Гестапо проверяли наши удостоверения личности. Они в моем вагоне (третьего класса). Они вошли в мое купе. Ничего не произошло. Их шаги удалились. Но другой полицейский агент заходит в купе и делает одному из пассажиров знак, чтобы тот следовал за ним. Пассажир поворачивается к немцу спиной, наклоняется, будто чтобы поднять упавшую газету. И тут мы все увидели, как он вытащил револьвер из под своей подмышки, снял его с предохранителя и засунул в карман пальто. Все произошло естественно и очень быстро, с полным спокойствием. Пассажир взял свой чемодан и вышел. Поезд стоял. В нашем купе все сидели тихо. Поезд двинулся. Пассажир вернулся. — Они ошиблись, — сказал он и сел на свое место. Он разрезал сигарету пополам и выкурил половинку. Беседа в купе возобновилась.

* * *

Дорожная сцена.

В набитом людьми коридоре вагона третьего класса молодая девушка бросает быстрый взгляд на довольно объемный пакет, завернутый в дешевую бумагу, лежащий в нескольких ярдах от нее. Путешественники наступают друг другу на ноги, толкаются, потому что торопятся выйти или зайти на остановках. Пакет рвется и открывается. Девушка вскакивает. Содержимое пакета рассыпается по полу. Пачки подпольных газет. Пассажиры собирают их. Девушка исчезла.

Вот результат нехватки чемоданов, прочной бумаги и крепкой веревки.

* * *

Однажды ночью группа Сопротивления в Марселе поснимала канализационные решетки. Поскольку только немцы и их друзья имеют право ходить по городу после комендантского часа, не стоит сожалеть ни о ком, кто поломал кости на дне канализационных колодцев.

* * *

На всех больших железнодорожных вокзалах Гестапо и французская полиция, подчиняющаяся немецким приказам, разместила людей с исключительной зрительной памятью, которые тщательно изучили фотографии разыскиваемых патриотов. Это «физиогномисты» вроде тех служащих, которые стоят на входе в игровые залы больших казино и запоминают лица игроков.

* * *

Гестапо любит набирать в филеры пожилых, кроткого вида людей с орденскими розетками. Люди не склонны заподазривать таких седеющих джентльменов. Когда за тобой следит один из таких, это еще не означает непосредственной опасности. Но если замечаешь нескольких молодых и сильных людей, появляющихся вслед за ним, то следует ожидать самого худшего.

* * *

Я живу в большом городе, в доме у судебного следователя, в качестве его слуги. Это хорошее прикрытие. К несчастью, мне всегда приходится встречаться с очень многими людьми. А если в такой тихий дом столь часто приходят и уходят разные люди, это быстро становится заметным. Мне нельзя здесь долго оставаться.

* * *

Матильда вернулась из своей поездки. Она дала мне полный отчет о нашем секторе. Она видела всех. Она все ночи провела в поездах. Это не так выматывает, говорила она, как заботиться о большой семье, когда ты беден. Честно говоря, она уже не выглядит как домохозяйка. Я думаю, ее новый стиль жизни и холодная отчаянная ярость так сильно изменили и ее выражение лица, и ее походку. Но она работала, как всегда, великолепно. Она сказала мне, что в ходе поездки несколько раз меняла свою внешность. Иногда она пудрила волосы и надевала строгое черное платье, в другой раз наносила на лицо много грима и одевалась вызывающе. — Я легко превращалась из пожилой благодетельной дамы в старую шлюху, — говорила она в своей деловой манере.

Одним из самых важных дел, которое ей удалось, было налаживание отношений с местными руководителями других групп, чтобы исключить взаимные помехи или дублирование при проведении операций. Иногда бывает так, что две или три разные организации одновременно разрабатывают операцию против одного и того же объекта: диверсию, повреждение поезда, рейд или ликвидацию. Если между ними нет контакта, то число участников операции бесконечно увеличивается, и так же сильно возрастает риск. А, кроме того, одна или две группы могли бы в то же самое время быть использованы в другом месте. И еще, стремясь избежать риска при проведении маленькой операции, можно случайно навести полицию в район, где готовится куда более значительная акция. Но с другой стороны, координация планов увеличивает опасность утечки информации и неосмотрительности.

Это постоянная проблема жизни в подполье. Невозможно набирать людей, действовать, не доверяя людям свои тайны, но доверять людям тайны — опасно. Единственное средство — это разделение всего, чтобы ограничить ущерб.

Коммунисты — великие мастера разграничения, как и всего другого, связанного с подпольной жизнью. Матильда вернулась полной восхищения силой, дисциплиной и методичностью, которую она нашла среди них. Но, отстав от них на четверть века в опыте подпольной работы, нам их не догнать. Они — профессионалы, а мы все еще платим наши ученические долги.

* * *

Матильда нашла для себя чердак в доме одной маленькой портнихи. Ей она представилась медсестрой. Завтра она получит свои бумаги. Она будет командовать одной из наших боевых групп.

* * *

Я все еще живу у судебного следователя. Для организации он не больше, чем друг. Но друг, на которого можно рассчитывать. Он только что расследовал дело голлистов, по которому обвиняли четырех человек. Один их четырех арестованных сделал признание, которое привела за решетку еще троих. Следователю удалось убедить сознавшегося отозвать свое признание на основании того, что оно было насильно выбито полицией — как это и было на самом деле. Следователь сказал ему:

— Мое расследование обеспечит вам самый мягкий приговор.

На самом деле, он сделал все возможное, что бы как можно дольше продержать информатора в тюрьме. У нас нет своих тюрем. Большая удача, если нам удается воспользоваться вишистскими тюрьмами для своей пользы.

Каждый вечер судебный следователь рассказывает мне, как продвигается дело. Три товарища узнают о том, как их освободили, только после войны.

Если они — и я — доживут.

Шеф в Париже.

Я через Жана-Франсуа устно передал ему содержание накопившейся пачки почты. Жан-Франсуа вернулся. Шеф согласился, чтобы Феликс, Лемаск и Жан-Франсуа занялись «маки» в регионе. Он также одобрил мое новое назначение Матильды.

* * *

По дороге в Париж Жан-Франсуа вез с собой целый чемодан листовок. В тот же чемодан он положил и кусок ветчины. Ему было жаль своего брата. И действительно, шеф в Париже умирает от голода… На улице Жана-Франсуа внезапно остановил патруль жандармерии («garde mobile») и приказал открыть чемодан. Жандарм внимательно осмотрел его содержимое. Выражение лица у него было жестким. Жан-Франсуа приготовился бросить чемодан и убежать. Но жандарм просто сказал ему:

— Нельзя смешивать черный рынок с борьбой против бошей. Это неправильно. Когда Жан-Франсуа рассказал об этом своему брату, тот был глубоко тронут. Гораздо больше, чем теми приключениями, в которых наши люди теряли свои жизни.

* * *

В распоряжении Гестапо огромные суммы денег для информаторов и «стукачей». Мы знаем маленький городок с десятью тысячами человек населения, в котором бюджет Гестапо составляет миллион франков в месяц. С такими деньгами ему удалось купить четырех информаторов на нужных местах. Их можно было бы легко ликвидировать, но я думаю, лучше сохранить их до окончательного расчета. Предатели, чьи лица известны, не так опасны.

* * *

В лагере противника у нас друзья повсюду. И мне даже интересно, подозревает ли враг, как они многочисленны, активны и удачно расположены. Я уже не говорю об организациях Виши. Нет ни одной супрефектуры, ратуши, полицейского участка, пункта распределения продовольствием, тюрьмы, комиссариата или правительственного учреждения, где не было бы наших людей. Каждый раз, когда кому-то из наших товарищей угрожает передача в руки Гестапо, сам Лаваль[14] находит на своем столе записку, предупреждающую его, что он лично ответит за наших товарищей.

С Виши не слишком сложно. Но даже среди немцев у нас есть свои «концы».

Бизон по-прежнему непобедим. Матильда попросила его достать четыре немецких мундира. Бизон их достал. Это наверняка означало смерть четырех немецких солдат. Мы никогда не узнаем, как Бизону это удалось. Он скрытен, как и положено сержанту Иностранного Легиона.

Матильда восхищается им и вызывает у него уважение. Он говорит о Матильде:

— Она — это кто — то.

* * *

Снова переехал. Живу уже под пятым именем. По бумагам: колониальный чиновник в отпуске. Лечусь от малярии. Матильда, как медсестра, приходи делать мне уколы.

Л., член организации генерала де Голля, прибыл из Лондона. Это его пятая поездка. Перед отъездом у него была гора работы. Две бессонные ночи. Полет на самолете. Прыжок с парашютом. Двенадцать километров пешком. Поезд на рассвете. Заснул. Ударился головой о голову своего соседа и проснулся. Спросонья подумал, что все еще в Англии. И сказал:

— Oh, I am sorry. Протер глаза: его соседом был немецкий офицер. Никаких серьезных последствий.

* * *

Улетая в Лондон в последний раз, Л. взял с собой свою семью. Им уже было слишком опасно оставаться во Франции. Семья состоит из его жены, трех маленьких дочек (десяти, шести и четырех лет) и восемнадцатимесячного младенца. Вот история Л.

— Я договорился с рыбаком, который очень хотел попасть в Англию. На своем суденышке он устроил фальшивую палубу. Утром, перед тем как войти на борт, я поговорил с дочерьми. Было еще темно. Я приказал им не шуметь и молиться с большим вниманием и верой, чем обычно. Потом я сказал им, что мы отправляемся в опасное морское путешествие, и, может быть, никогда больше не увидим друг друга, если Бог нам не поможет. Кораблик стоял на якоре в маленькой реке. Мы пробрались в наше потайное место, и судно дало ход. В устье нас ожидала немецкий таможенный досмотр. Я слышал их шаги, и мне казалось, что они давят сапогами мою грудь. Я лежал на спине и держал младенца в руках. Если бы он закричал, застонал, все бы пропало. Я говорил тихо в его ухо, и уверен, что он понимал. Досмотр тянулся долго. Малыш не издал ни звука.

— Когда мы поселились в Лондоне, я наткнулся на дневник, который очень регулярно ведет моя старшая дочь — ей десять лет. Она очень хорошо описала историю ночного пробуждения, молитву и мои предупреждения. В конце она написала: «мы, привычные к таким вещам, не удивились».

* * *

Первая операция Матильды.

Одного из наших очень полезных руководителей групп недавно перевезли из тюрьмы, где его держали, в госпиталь. Вчера вечером машина «Скорой помощи» с четырьмя немецкими солдатами и медсестрой остановилась у госпиталя. Медсестра показала приказ Гестапо о передаче ей нашего руководителя группы. Ни Матильде, ни людям ее группы не пришлось воспользоваться оружием.

* * *

Феликс, Лемаск и Жан-Франсуа работают над организацией нескольких горных убежищ для людей, прячущихся от принудительной отправки в Германию.

Посетил сектор Лемаска.

Я не эмоциональный человек, но то, что я увидел, никогда не забуду. Сотни и сотни молодых людей вернулись в первобытное состояние. Они не могли мыться. Они не могли бриться. Длинные волосы свисали на задубевшие от солнца и дождя лица. Они спали в пещерах, в ямах, в грязи. Добыча пропитания — ужасная ежедневная проблема. Крестьяне пытались делать то, что умели, но это не могло продолжаться вечно. Одежда распалась на лохмотья, обувь порвалась на острых скалах. Я видел ребят, привязавших к ногам вместо обуви куски старых шин или даже полоски коры. Я видел других, у которых из одежды не было ничего, кроме старого мешка из-под картошки, разрезанного на две части, который они обматывали тело на манер набедренной повязки. Невозможно узнать, откуда эти ребята. Кто они: крестьяне, рабочие, служащие, студенты? Они одинаково голодают, на их лицах одно и то же выражение страдания, твердости и гнева. Те, кого я посетил, были хорошо дисциплинированы благодаря Лемаску и отобранным им помощникам. Мы дали им столько денег и продовольствия, сколько смогли достать. Но есть еще тысячи беглецов, скрывающихся в лесах. Ни одна секретная организация не сможет помочь даже их самым элементарным нуждам. Неужели им придется либо умереть от голода, либо сдаться властям? А ведь зима еще не наступила. Горе тем, кто поставил наших молодых людей перед таким ужасным выбором.

* * *

Лемаск делает удивительные успехи. Обязанности, которые он исполнял после моего отъезда в Лондон, его сегодняшняя работа придали ему решительность и авторитет. Он контролирует свои нервы. Его энтузиазм укрощен, но просвечивает наружу, как приглушенный огонь. Он проявляет безоговорочно мощное господство над теми подверженными инстинктам людьми, которыми командует.

У меня нет времени оглядеть территории, находящиеся под надзором Жана-Франсуа и Феликса. Мне нужно будет подготовить срочный отчет для Лондона об этой инспекции для ближайшей отправки почты.

* * *

Феликс послал ко мне курьера с полным списком всего, что требуется «маки». В конце списка такое примечание:

«Виши послало роту жандармерии в этот регион, чтобы выловить нас. Я установил контакт с капитаном. Мы поговорили и поняли друг друга. Он сказал мне:

— Не бойтесь. Я был офицером Республиканской Гвардии. Я давал присягу защищать Республику. Сейчас Республика в лесах «маки». Я буду защищать ее».

* * *

Матильда сделала открытие, окончательно подтвердившее информацию, в достоверности которой мы еще не были уверены.

У портнихи, у которой в доме живет Матильда, есть сын двенадцати лет. Как и у всех городских мальчишек нашего времени, у него бледная кожа, слабые мускулы и голодный взгляд. Он очень тихий и вежливый. Матильда без ума от него. Мальчик работает пажом в отеле Т. Это хорошая работа, не столько из-за жалования, сколько из-за остатков еды из ресторана, которые ему иногда достаются. Матильду однажды пригласили на такую праздничную трапезу. Она говорила, что не видела ничего более умилительного, чем паренек, притворявшийся сытым и оставляющий лучшие куски матери, и мать, разыгрывавшая ту же комедию, хотя ничто не могло отвратить их взгляды от еды.

Ну, в конце концов, ребенок стал плохо спать. Он кричал, плакал, стонал и задыхался во сне. Самой пугающей была дрожь, которая трясла его тело. Как безумный, он кричал:

— Не делайте ей больно… Не убивайте ее… Стойте, пожалуйста, не кричите так…

Испуганная мать спросила совета у Матильды, до сих пор считая, что она медсестра. Часть ночи Матильда слушала кошмары ребенка. Потом она его тихо разбудила. И начала задавать ему вопросы. Женщина, у которой так много детей, которых она так сильно любила, умеет разговаривать с детьми. Сын портнихи рассказал ей следующее. Около недели назад ему поручили обслуживать постояльцев на четвертом этаже отеля, где он работал. Он должен был стоять на лестничной площадке и открывать дверь. Весь этаж, рассказывал он, был занят дамами и господами, которые говорили по-французски, но были немцами. К ним приходило множество людей. Это были мужчины и женщины, обычно идущие между двумя немецкими солдатами. И у этих французов всегда был неестественный взгляд, как будто они боялись, но не хотели это показывать. И их всегда приводили в один и тот же номер, номер 87. После этого из этого номера всегда доносились крики и ужасные стоны и шум. Шум прекращался, потом начинался снова и снова. — Пока вы от этого не заболеете, клянусь вам, мадам, — сказал ребенок Матильде.

— Хуже всего — голоса женщин, которым причиняют боль. И если бы вы видели их состояние, когда их возвращают назад. Их часто забирают в другой номер, а потом возвращают. И все начинается снова. Я не хотел никому рассказывать, потому что даже боюсь думать об этом.

Так мы узнали, где в этом городе расположена камера пыток.

* * *

На следующий день Матильда спросила, как бы я посоветовал портнихе поступить с сыном.

— Ну, конечно, прямо сейчас забрать его из отеля, — сказал я.

— А я убеждена, что следует оставить его там, — ответила Матильда. — Очень полезно иметь шпиона в таком месте. Особенно такого невинного.

Губы Матильды сжались, и она посмотрела на меня печальным испытующим взглядом. Мне пришлось согласиться, что она права.

Серьезный удар по нашей газете.

Ее набирали в нескольких разных типографиях, каждая выпускала свою часть. Таким путем работавшие на нас наборщики могли делать свою работу быстро и незаметно Затем в тот же самый день шпоны опускали в почтовый ящик, который стоял среди десяти других ящиков в общем коридоре. Товарищ, который жил в этом доме и пользовался этим почтовым ящиком, забирал шпоны и передавал их в другую типографию, где печаталась газета. Вчера дно ящика, видимо, слишком старого, отвалилось, и шпоны с шумом посыпались на пол коридора. Глупый жилец, проходя мимо, подумал, что это взрывчатка. (Почти каждый день в городе взрывались бомбы.) и сообщил полиции. Наш друг в камере. Гестапо уже объявило, что он перешел на их сторону.

Я думаю, он будет сопротивляться испытанию, уготовленному ему номером 87. Но в любом случае, нам придется поменять все адреса типографий. Теперь, когда немцы используют пытки, нам следует придерживаться строгого правила. Как только нашего товарища, который что-то знает, арестовывают, мы априори должны сделать вывод, что все, что знает он, теперь знает и Гестапо. Я сменил свое имя и адрес.

* * *

Капитан жандармерии сдержал свое обещание, данное Феликсу. В лесах он не нашел ни одного дезертира, прячущегося от депортаций. Для уверенности он ежедневно совершал объезды лесов и долин, но обязательным заранее посылал разведывательный мотоцикл, создававший адский грохот. Это было предупреждение для всех. Но капитан только что сообщил Феликсу, что два офицера СС прибыли, чтобы надзирать и руководить этой охотой на людей.

* * *

Владелец публичного дома рассказывал одному из своих друзей, владельцу бара:

— Мой дом реквизировали боши. Он никогда так интенсивно не использовался. Но я не хочу этих денег. Они обжигают мои руки. Я хотел бы использовать их против бошей.

Владелец бара передал это желание Бизону, а тот, в свою очередь, сообщил Матильде. Она встретилась с содержателем борделя.

— Как я узнаю, что эти деньги действительно используются против бошей? — спросил он ее. — Мы передадим условленную фразу по радио из Лондона, — ответила Матильда. Мы передали условленную фразу. Би-Би-Си повторила ее. Мы получили 500 тысяч франков. Больше того, владелец борделя передал свое великолепное владение в наше распоряжение. Один старый генерал, оказывавший нам большую помощь благодаря своим связям в армии, за которым охотилась полиция, уже нашел там убежище.

* * *

Приключение Феликса.

Капитан жандармерии предупредил, что два офицера СС заподозрили его, и что он не сможет долго противостоять их давлению. Феликс сам занялся изучением передвижений и привычек обоих немцев. Рота жандармерии расположилась в довольно большой деревне. Немцы сняли шале на склоне горы. Они вставали очень рано и завтракали в маленькой гостинице, расположенной между их шале и деревней. Тропа, которая вела к гостинице, с двух сторон окружена насыпями, а в одном месте делает сильный изгиб. Это превосходное место для засады.

У Феликса в арсенале был автомат. Он вполне мог бы прикончить немцев в одиночку. Но в деревне жило два крепких парня, которые всем подряд рассказывали, что готовы сделать что-то против немцев. Один из них почтальон, а другой шорник. Феликс решил воспользоваться возможностью и испытать их. Если они просто трепачи в кафе, то лучше знать, с кем имеешь дело. Если же они действительно могут действовать, то их нужно включить в дело. Феликс предложил работу почтальону и шорнику. Они согласились.

На рассвете трое мужчин засели у изгиба тропы. У Феликса был свой автомат, у почтальона и шорника — револьверы. Вставало солнце. Немцы приблизились. Они говорили на своем языке и громко смеялись. Они не испытывали беспокойства. Они ведь хозяева в завоеванной стране. Феликс поднялся из укрытия и направил на них автомат. Два офицера бросили короткий взгляд на человека с небольшой бородой и круглым красным лицом. Они подняли руки вверх.

— Они сразу все поняли, — рассказывал мне Феликс. — Их лица даже не пошевелились. Феликсу стоило только нажать на спусковой крючок, чтобы покончить с ними. Но он хотел, чтобы почтальон и шорник проверили себя и сдали свой экзамен. Он приказал каждому из них убить по одному немцу. Они подошли и выстрелили несколько раз, как показалось, на мгновение закрыв глаза. Немцы упали, не потеряв хладнокровия, совсем просто. Могила для них была приготовлена заранее. Феликс и его соучастники бросили в нее тела и закопали кусками торфа. Кроме этих трех человек никто никогда не сможет найти тела этих двух эсэсовских офицеров.

— Это была чистая работа, — сказал Феликс, — но, между нами, она меня даже расстроила. Эти гады действительно были бесстрашны. И тот взгляд, когда они поняли, что произошло, как бы ударил меня в живот. Мы взяли наше оружие и оружие эсэсовцев, и пошли попить кофе в бистро, куда ходили боши. Мне было интересно, как будут реагировать почтальон и шорник, потому что я сам, хотя и сделал уже немало плохого, все еще чувствовал себя не в своей тарелке. Ну, там у Жюва, они совершенно спокойно допили свой черный сок, и вскоре оба храпели на скамье. После полудня почтальон пошел разносить письма, а другой вернулся к продаже своей упряжи, как будто ничего не произошло.

Феликс потер свою лысую макушку и заметил:

— Они на самом деле изменились, французы.

* * *

Шеф будет восхищен почтальоном и шорником. Этот человек исключительной интеллигентности и культуры любит только истории о детях и о простых людях.

* * *

Я живу у молодой пары в очень скромном месте. Он — служащий торговца шелком и проводит ночи, работая для нас курьером. Его жена стоит в очередях, готовит пищу, присматривает за домом и служит моей секретаршей, что заставляет и ее не спать ночами. Она уже неоднократно теряла сознание. Я сказал об этом мужу. Но тот нашел это совершенно естественным. Он, конечно, любит свою жену. Но работа на первом месте.

* * *

Я думаю, что среди участников подпольного движения происходит эволюция, изменяющая их темперамент в обратной пропорции. Тихие, чувствительные и миролюбивые люди ожесточились. Жесткие, как я сам, напротив, стали чувствительнее. Как объяснить это? Возможно те, кто видели жизнь в розовом свете, защищаются неким щитом против часто ужасающей реальности, которую открывает Сопротивление. И, возможно, люди вроде меня с их более пессимистичным взглядом на людскую природу, открыли в Сопротивлении, что люди лучше, чем они полагали раньше.

Только шеф остается верен себе. Я думаю, ему пришлось долго оценивать возможности добра и зла, неосознанно существующих в каждом человеке.

* * *

Долгий разговор с Луи Х., руководителем группы, с которой мы часто сотрудничаем. Сначала мы обсудили очень специфическую тему. Трое очень ценных людей Луи Х. сидят в концентрационном лагере. Гестапо потребовало выдачи этих трех мужчин. Через четыре дня их перевезут в Гестапо на поезде. У организации Луи Х. огромные потери за этот месяц, и у него больше нет людей, чтобы освободить своих товарищей. Он попросил нас провести эту операцию. Я отдал необходимые приказы.

Потом, самопроизвольно, мы, как бывшие одноклассники, сослуживцы или однополчане, оба ударились в воспоминания. Мы оба уже ветераны Сопротивления, Мы видели, как утекло много воды и крови. Луи Х. подсчитал, что из четырех сотен первоначальных участников его группы, в живых осталось только пятеро. Пусть у нас пропорция выживших больше (дело удачи, или, возможно, организации), наши потери тоже ужасны. И Гестапо наносит свои удары беспрестанно, все сильнее и ближе. Но врагу уже не удается больше подавить Сопротивление. Время ушло, слишком поздно. Луи Х. и я решили, что если год назад Гестапо арестовало или расстреляло бы тысячу правильно выявленных нужных людей, оно, таким образом, перерезало бы все руководство наших групп и дезорганизовало бы Сопротивление на долгое время, может быть, даже до конца войны. Сегодня это невозможно. У нас слишком много кадров и подчиненных, добровольцев и пособников. Они могут депортировать всех мужчин, но останутся женщины. И среди них тоже немало удивительных. Сопротивление приняло форму гидры. На кровоточащем месте одной отрезанной головы вырастают десять.

* * *

Когда Луи Х. ушел, я почувствовал некую депрессию. Нелегко считать потери. И, кроме того, мне действительно долго не удавалось выспаться. Я думал о горе Мон-Валерьен, где ежедневно расстреливают людей, о поместье в Шавиле, куда грузовики ежедневно привозят жертв на расправу расстрельным командам, о стрельбище в З., где ежедневно наших товарищей убивают из пулеметов.

Я думал о камерах в Фресне, о подвалах в Виши, о номере 87 в отеле в Т., где каждый день, каждую ночь, они жгут груди женщинам, ломают пальцы, загоняют булавки под ногти, подключают к гениталиям электрический ток. Я думал о тюрьмах, о концлагерях, где люди умирают от голода, туберкулеза, холода, вшей. Я думал о нашей подпольной газете, уже три состава редакции которой были полностью расстреляны. О секторах, в которых не осталось ни одного мужчины и ни одной женщины из первоначального состава, когда работа только начиналась.

И я спросил себя как жесткого реалиста, как инженера, работающего с чертежами: оправдывают ли наши результаты такие потери? Стоит ли наша газета жизней ее редакторов, печатников, распространителей? Перевесят ли мелкие диверсии, незначительные ликвидации, наша скромная секретная армия, которая, возможно, так никогда и не вступит в бой, наши ужасные потери? Действительно ли мы, руководители, найдем оправдание пробуждению, обучению и принесению в жертву так многих хороших храбрых людей, такого большого доверия, нетерпеливых, возвеличенных душ ради битвы удушения, ради борьбы секретов, ради голода и пыток? Короче говоря, действительно ли мы нужны для победы?

Как реалисту, как честному математику мне пришлось допустить, что я этого не знаю. И я даже так не думал. В цифрах, при практичном подсчете, мы проигрываем. Потому, размышлял я, нам нужно честно сдаться. Но как раз в тот момент, когда я думал о том, чтобы сдаться, я почувствовал, что это невозможно. Невозможно переложить на других ответственность, всю тяжесть нашей защиты и спасения. Невозможно оставить немцев с памятью о стране без отпора, без чувства собственного достоинства, без ненависти. Я чувствовал, что, когда врага убиваем мы, без мундиров, без флага, без территории, то тело одного этого врага весит намного больше на весах, измеряющих судьбу нации, чем целое кровопролитие на поле битвы. Я понял, что мы отважились на самую славную войну в истории французского народа. Войну с малым материальным интересом, с тех пор, как победа обеспечена и без нашей помощи. Войну, к которой нас никто не принуждал. Войну без славы. Войну казней и убийств. Другими словами, незаконную войну. Но эта война — акт ненависти и акт любви. Любви к жизни.

— Для людей, столь щедро жертвующих своей кровью, — однажды сказал шеф со своим беззвучным смехом, — по крайней мере, подтверждено, что ее тельца являются красными.

* * *

Девушка-коммунистка рассказывала мне:

— Мой товарищ, ничем не примечательная женщина, подвергалась таким попыткам в тюрьме Санте, что после побега оттуда постоянно носит с собой яд. Понимаете, она больше не смогла бы через это пройти. Она скорее умрет. Так что она попросила у меня порция яда, которую всегда носит в своем чемоданчике. Потому что, вы понимаете, вопрос о том, чтобы прекратить борьбу против бошей вообще не возникал. Тогда уж лучше умереть сразу же.

* * *

Провел день в деревне у владельца большого виноградника.

Среди прочего, он сказал мне:

— Если вам понадобится танк, дайте мне знать.

Я узнал, что во время отступления он спрятал старый танк «Рено». Он загнал его в один из гаражей и окружил стеной. У меня не хватило смелости сказать ему, что этот старый кусок металлолома ни на что уже не годен. Он им так гордился. И, кроме того, ради этого танка он рисковал жизнью, жизнью легкой и полной удовольствий.

* * *

Матильда и Бизон отправились организовывать побег трех узников, о чем меня просил Луи Х.

Приключение Жана-Франсуа.

Район «маки», где работает Жан-Франсуа, расположен недалеко от довольно большого города, куда он часто ходил за провиантом, для поддержки связи, за фальшивыми документами и так далее. Он ходил туда слишком часто, как мне кажется, поэтому его арестовала французская полиция, когда он выходил из поезда.

Со времен своего недолгого опыта службы в разведывательном корпусе Жан-Франсуа полюбил ручные гранаты. И сейчас у него в чемодане были три штуки. Когда он в сопровождении двух конвоиров пробирался через толпу к узкому выходу со станции, ему удалось открыть замок чемодана и высыпать его содержимое на пол. Собирая все назад, он смог незаметно рассовать гранаты по карманам. Пока его вели в комиссариат, он дважды нагнулся, чтобы завязать шнурки. Гранаты остались в сточной канаве.

Полиция немного заподозрила его движения и надела наручники.